Война становится привычкой

2

Сегодняшний солдат нашей армии и прошлогодние мобилизованные – небо и земля. Во всём: по духу, по умению воевать, по сноровке, по стойкости. Да и держат себя иначе: спина прямая, в струночку, взгляд серьёзный, испытывающий, не затравленный и угасший, как осенью. Порой израненный весь, а с позиции не выгонишь. Белый от потери крови, сам жгут наложит, кое-как перевяжется – и за автомат. Его в госпиталь, а он обратно рвётся.

Клещеевка стала уже нарицательной и проклятым местом, как прошлой осенью Терны, Васильевка, Невское. Хотя таких Клещеевок здесь более чем – и больших, и малых. И всё-таки в Клещеевке по-прежнему муторно: грохочет день и ночь, село ровняют артой, укры лезут на высотки упрямо, буквально по своим трупам, а наши упорно отбиваются. Вроде бы и слова схожие по значению – «упорно» и «упрямо», а вот понятия всё-таки разные. Украми движет наркота и страх как доминанта их упрямства.

А вот у нас упорство – это всё-таки наше, родное, русское.

Почему помянул Клещеевку? Ушли «вагнера» или ушли «вагнеров» – не важно, но пока сбылось пророчество Пригожина, что уход «вагнеров» обернётся позиционкой и продвижение либо захлебнётся вовсе, либо будет в полшажочка и с большими потерями, потому что армия не готова к «рубилову». Да она ко многому не готова, только вот умолчал он о цене своих побед, а она далеко не малая. Хотя он прав в том, что его «вагнера» – это рэксы войны, что равных им в городских боях в нашей армии, да и не только в нашей, нет.

3

Из боя под Клещеевкой вышли четверо: трое ранены, один контужен – его взрывами трижды швыряло, как мячик в центрифуге. Не просто вышли – вынесли всё «железо» – АГС, «Корд», РПК, автоматы, каски, броники, разгрузки. К слову АГС весит три десятка кило, «Корд» – двадцать пять, броник с разгрузкой – без малого пуд. И всё это вытащили четверо – трое раненых и один трижды контуженный.

Троим всё-таки выдали справки о ранении, четвертому, контуженому, нет: ротный фельдшер решил, что контузия – пустяк, не стоящий его бумаги. И вообще с контузиями разбираться надо, а то как чуть что, так контузия, хотя налицо – симуляция. А у симулянта голова распухла, под глазами круги иссиня-чёрные от сотрясения мозга, но видимых-то ран нет!

Пока на них документы оформляли, они глотали какие-то таблетки, запивали энергетиком и отнюдь не собирались в госпиталь: только обратно на позиции. Не в состоянии шока говорили – сутки выбирались, так что шок, если и был, давно прошёл, и не бравировали вовсе: они уже знали цену смерти. Там оставались их товарищи, и они должны быть с ними. Вот так просто говорили, без патетики, словно в магазин за хлебушком собрались.

А контуженый ничего не говорил: он просто не мог говорить, а только мычал да заикался и знаками давал понять, что никуда от своих товарищей, ни на шаг, что они одной пуповиной связаны.

4

Говорят, что больше половины штурмов[22 - Бойцы штурмовых подразделений.] – зэки. Не знаю, как было у «вагнеров», но в нашей бригаде их едва пятая часть наберётся. Но какая! А нашей потому, что замкомбрига наш земляк, наш друг, такой же «отмороженный» и не очень нормальный, как и мы сами, и опекаем мы его ещё с прошлого года. И гордимся им, потому что таких, как он – по пальцам пересчитать. Имя своё он запретил упоминать – не нужна ему слава. Осмелюсь назвать его позывной – Филин. Этим всё сказано для людей сведущих.

Правовой статус бывших заключённых размыт, да и государство этим не слишком озабочено: зэки в «штурмах», а значит, решается проблема содержания осуждённых, проблема их будущей социализации, проблема фронта. Они без имени, звания, прав – только личный номер и жетон с литерой «К» – в обиходе «кашники». Они разные: мастер спорта, срок в двадцать два года за двойное убийство («замочил» приехавших дербанить его бизнес рэкетиров); криминальный авторитет, пятнадцать лет за наркоту (говорит, подсунули опера, потому что ну никак взять иначе не могли); совсем молоденький паренёк – девять месяцев за кражу, отбыл пять. Украл шоколадку и ещё что-то по мелочи в магазине, но хватило на срок – к таким суд щедр. Как говорит один мой знакомый, укради миллион – депутатом или сенатором станешь, а мелочь какую-нибудь – срок огребёшь. Но для нас они все зэка на одно лицо, от которых исходит опасность: чёрные души и мысли чёрные. Чернорабочие войны. А на поверку дело делают светлое – за Россию головы свои кладут. Хотя это уже слишком пафосно: они просто реализуют шанс изменить свою жизнь, вектор которой уже однажды менял направление. А у кого-то и не однажды.

В комнатёнке тесно и шумно: одновременно работает дюжина радиостанций с дюжиной радистов, принимающих дюжину сообщений и передающих их только Филину. Тот, не выпуская из цепкого взгляда расстеленную на столе оперативную штабную карту, анализировал и выдавал короткими фразами распоряжения, которые тут же летели в эфир. У случайно оказавшегося здесь и не посвященного в это действо уже через четверть часа раскалывалась голова от множества голосов, шума, треска, писка радиопомех, от наэлектризованной опасностью и ответственностью штабной атмосферы, а Филину всё нипочём.

В привычный и размеренный ритм ворвался дежурный с сообщением, что какой-то раненый сидит в Новоазовской комендатуре и требует, чтобы за ним прислали машину. От Новоазовска до штаба – почти две сотни километров и послать машину даже в корпус проблема, а не то, что в такую даль. И кто требует?! Не комкор, не комдив, а какой-то безвестный солдат! Невиданная дерзость! Не иначе обдолбался наркотой или горилки набрался, а теперь кочевряжится. И всё же он вызвал начмеда и распорядился доставить этого оборзевшего воина в штаб, разобраться и доложить.

Начмед вернулся к вечеру и, тая в усах улыбку, поведал, что раненый – «кашник» из их бригады. Последняя стадия онкологии, три месяца назад был отправлен в ростовский госпиталь умирать. Филин вспомнил: это он приказал отправить доходягу, чтобы тот хоть закончил свой жизненный путь в больничке на белых простынях. А «кашник» упирался, ругался, просил и умолял оставить его в бригаде.

Начмед добавил, что «кашника» госпитальные медкомиссии трижды списывали «подчистую», но он упрямо требовал направить его к «волкам».

– Волчара я, понимаете? Волчара! И воевать буду только у них и с ними, – хрипел он, заходясь в натужном кашле.

Филин выслушал начмеда и хмыкнул:

– Жив, значит, лагерник. Давай его сюда.

Через минуту перед ним стоял худющий – в чём только душа теплилась – боец. На вид лет шестьдесят, зубы редкие и прокуренные, недельная щетина – ну просто бич вокзальный, жизнью выполосканный и до косточек выжатый.

– Тебе годков-то сколько, лишенец?

– Тридцать девять.

– Семья?

– Жена, двое детишек. Девочки, младшей семь, старшей двенадцать.

– На шконку загремел за что?

– Бытовуха. Собутыльника неудачно приложил. Шесть лет вкатали, пять с половиной отмотал.

– Что ж не досидел? Всего ничего осталось.

– Не хочу зэком домой возвращаться.

– Воевать можешь?

– Хочу.

– Не про хотелки спрашиваю. Воевать можешь?

– Хочу, – набычился «кашник».

Филин по-птичьи склонил на плечо голову и с любопытством смотрел на стоящего перед ним.

– А почему к нам?

– Я начинал у «вагнеров», потом в «Ветеранах» был, пока не расколошматили, у вас уже полгода. Здесь человеческое отношение, людей берегут, даже «двухсотых» вытаскивают, не то, что «трёхсотых». С умом воюете. Да и потом в авторитете вы, гражданин начальник, у нашего брата. Человеков в нас видите, а это уже уважуха, которую надо отработать.

Филин давил рвавшееся наружу желание обнять этого мужика: услышать такое из уст солдата – дорогого стоит.

– Будешь пока при медчасти до заключения начмеда, что к войне годен.

Боец ушёл, а Филин смотрел ему вслед и думал о том, что в словах этого солдата ответ, почему стремятся попасть в его бригаду, даже сбегают из других частей и умоляют принять их. Побольше бы таких бригад, и врагам совсем грустно будет.

Филин был неправ: дело совсем не в бригаде. Её олицетворяет командир и он делает из порой аморфной массы мощный кулак, который зовётся воинским коллективом. Личность творит историю и Филин, вольно или невольно, но тому подтверждение. Так что этот зэк рвался не вообще в бригаду, а именно в бригаду Филина. Точнее, к самому Филину, которого не просто любили и уважали – боготворили бойцы.

5

Пленный сидел на снарядном ящике, прижимая к груди раненую руку, будто нянчил в пелёнки укутанного грудничка. Он изредка морщился от боли: рассечённая до кости рука – это всерьёз и надолго. Его взяли после полудня два часа назад. Они шли на ротацию 7-й роты, которой не оказалось на позиции: одних смели артой, другие, не дожидаясь, сами «сменились» и выскользнули по флангу к себе в тыл и затихарились. В перепаханных и разрушенных взрывами траншеях лежали погибшие и из земли торчали их головы, руки, ноги, части тел, что повергло смену в уныние и безысходность. Но унывать долго не пришлось – наши накрыли их артой сразу же, как только те вышли к позициям и ещё не растеклись по траншее. Там его и ещё троих нашла наша разведка и привела сюда.

Он сидел ссутулившись, на вид за полтинник, тускл, сер и безучастен, говорил на вполне понятном суржике. Зовут Дмитро из Кропивницкого. Мобилизован в июне этого года: пошёл вечером к куму горилочки выпить, да не дошёл: остановилась машина, выскочили военные, скрутили, привезли в военкомат, расписался в получении повестки – и в лагерь для подготовки. Короче: сходил к куму в гости, попил горилки.

Говорить он начал на украинском, но минут через двадцать перешёл сначала на суржик, а потом и вовсе на чистый русский и звался уже не Дмитро, а Дмитрием, и родом не из Кропивницкого, а из Кировограда. Тракторист, работал в агрофирме. Старший сын в Польше, младший школьник, но мобилизация уже в затылок дышит.

Поначалу говорил неохотно, смотрел как-то исподлобья и затравленно. Потом стало понятно: ждал, что начнут избивать и измываться. Им внушали, что в плену обязательно будут пытать и истязать, а тут вкололи обезболивающее, перевязали, накормили, дали помыться и даже переодеться, пусть и не в новое, зато в чистое. Ну а когда дали пару пачек сигарет за просто так – вообще шок.

На груди православный крестик на шнурке. Стали говорить о закрытии лавры – не верит. Командир роты разведчиков показал видео: почерневшие кресты на лавре, вынос икон, взашей гонят братию. Заёрзал, взгляд тупит и спина гнётся всё ниже и ниже. Ссутулился, плечи опустил, губы сомкнул, под небритыми щеками желваки заходили. Стали спрашивать по поводу ЛГБТ. Вроде бы не верит, но в глазах уже сомнение. Комроты показывает Раду – принимают закон, разрешающий однополые браки. Плюётся и крестится. Молчит, думает, что-то для себя решает. Увиденное и услышанное для него откровение.

Что хочет? Чтобы не обменивали – только не это, иначе опять на фронт отправят. Воевать не хочет, хватит, навоевался. Война всё равно закончится, так хоть живым останется. Почему не сбежал обратно в тыл, когда их арта накрывала? Страх спеленал, а потом стало всё равно: или русские убьют, или опять в атаку погонят и всё равно убьют. Если бы знали в роте, что никто в плену их не истязает и убивать не собирается – давно бы сдались.

Всего два часа плена, а уже верит, что русские не убьют его, что руку вылечат, что всё равно победит Россия. За тех, кто его в плен взял, будет молиться, а когда вернётся – будет за здравие свечки ставить.

Ощущение: сидит уставший от работы мужик, вроде бы и загнанный жизнью, но теплится надежда: а вдруг всё изменится? И говорит, будто сокровенным делится, не заботясь вовсе, что услышат его или нет. Всё равно, просто душа выговориться хочет. Может быть, впервые за эти годы он может открыто, вслух, выговорить наболевшее, и ему от этого уже легче, уже забрезжил свет надежды.

Разведчики улыбнулись: за двухсотую арктическую бригаду молись. Мы тут все Моисеи, всё равно выведем вас на дорогу, то есть на путь истинный наставим.