Миразмы о Стразле

– Станция?! – тупорыльно переспросил я. – Гробыв?! Станция Гробыв?

– Ну да… станция Гробыв, – уверенно сказала блондинка.

– А, вокзал! – догадался я, вдохновившись блондинистой уверенностью. – Так любой! Любой кит. Отсюда все киты плывут к вокзалу. Это грю я, гробывчанин.

– Киты?

– Ага, кит-девятка, кит-шестёрка, кит-тринадцатый. С девятки и шестёрки меня как-то высаживали. Но вас не должны высадить, если смеяться не будете. В ките не любят, когда кто-то смеётся. В ките должно быть тихо как в библиотеле. Вы не местная?

– Нет.

– О шанагреях знаете? – махнул я электрошокером.

– Знаю, – улыбнулась блондинка и показала нижнюю половину своего электрошокера. Верхней половиной оружие таинственно скрывалось в пакете.

И вот стоим мы на остановке вдвоём и ожидаем кита. Я и взъерошенная блондинка, в спешке где-то потерявшая каблук. И больше нет никого. Кит благополучно подплыл. В кита зашла блондинка, зашёл в кита и я, предварительно оглянувшись на Галантерейную гору. Шанагреи куда-то запропастились.

Блондинка сперва-наперво сложила на сидлухе пакеты с имуществом. Миновав её, я дал китоводу целых сто, а он мне сдачи. Я отвернулся и на свою ладонь уставился. А на ладони-то на моей четыре металлических десятки! А билет-то тридцатку стоит! Тщательно проанализировав и взвесив ситуацию, я вернулся к китоводу. Тут и блондинка, разобравшись со своими пакетами, протянула мелочушку за проезд.

– Думал я, – молвил китовод, – вы за двоих, а вы, сдаётся мне, сударь, за одного. Вы за одного, а я думал, – клянусь зайцами! – за двоих.

Я медленно свирепел.

– Значит, вы соизволили подумать, что у меня с блондинкой нечто общее?! – озвучил повисшее в воздухе. – У меня! С блондинкой! Общее?!

– Думал я не о том, а о сдвоенной плате за проезд, уж не обессудьте, сударь.

– Какая-то блондинка и я, да вместе мы?! Не бывать такому! Нет, нет, нет! Да это она мне приплачивать должна, а не я ей! У ей и каблук поломанный! Ох, не зря поломанный, не зря! Это грю я, потомственный гробывчанин!

– Этот автобус точно до вокзала? – уточнила блондинка, разуваясь.

– Да, сударыня. – Водила преклонил чайник, а ручилу поклал на грудину. – Тока ради вас, прекраснейшая из прекраснейших, он поедет до вокзала. Путь нам предстоит неблизкий, не желаете ли выслушать мою биографическую историю?.. Родился я в бедной семье горшечника двести сорок лет назад в далёкой и тёплой ибалианской деревне…

– Мне это неинтересно, – без всяких ответила блондинка. – У меня своя есть.

– Правильно, – поддакнул я, – у китоводов история солидолом провоняла. И клянусь величайшими горами…

Водитель вернул тридцатку. Не договорив, я уселся у окна. Пусть домысливают. Тут в проходе вывехрился шанагрей. Блондинка взвизгнула. Кто-то с ней завизжал, а кто-то вскочил. И я вскочил и в расстройстве ткнул зелёного электрошокером. Зелёный исчез. Я вернулся к окну. Обернувшись, блондинка многообещающе улыбнулась мне. Я нахмурился, отвернулся и уставился в окаймленное черной резиной боковое стекло, решив талантливо исполнить роль камня. С ними тока так и надо, иначе никак. А покинув кита, стали мы с блондинкой жить совместными усилиями.

Звёздная любовь

Зима, ярчайшее, холоднющее утро, и я тащился по кривоузому проходу меж домин, непредвзято оскальзываясь на затвердевших снеговых залежах. От другалика пёрся, ночь его рождения справив. В предрассветной тиши послепраздничной ночи я покинул дружеский центр раздачи халявного бухла в попытке добраться до своей блондинки. Пальцами хватался-скрёбся по кирпичной стене в замерзшей грязи. Карнизные штыки сосуль нависали надо мной тупыми кончиками разжиревших дубинок льда. В плывущем состоянии глубокого похмелья я торжественно наблевал себе под ходули, замерев за миллисекунду до падения впечатляющей серо-фиолетовой массы нечистот с прожилками кораллово-синего изумительной красы. И тут же излил прекрасную ярко-жёлтую мочу, добавив последние штрихи к пейзажу, выполненному вротную и вчленную с использованием органических (натуральных!) материалов. Если видишь, на картине нарисована река…

Хоца водки.

И тут с верхотуры, с узкой полосы чистого в своей просторной голубизне неба, подбитого краями крыш, как сверзилось что-то внушительное, пронзив воздух чёрно-оранжевой молнией, да как шмякнулось прямичиной в снежное возвышение с коротким яблочным хрустом. А мне невмоготу, мне бы горечь бодуна заспиртовать. Узрел же, обрушилось нечто крупное, как я почти, почти на меня, но поверх фильтром накладываю вожделенную грёзу. Получилась огромная оранжевая вытянутая бутылка в чёрной сетке с, как хотелось бы, водкой. Некритичное восприятие реальности, помноженное на объект острейшего желания, равняется высококачественному самообману.

Подобрался к частично порушенному от негуманного обращения холму зимних выделений, хваталки в него сунул и вытащил её, инопланетянку. С виду бабища бабищей, тока одета в оранжевую ерундовину типа комбеза, эластичную, гладкую и блестящую, с переплетением чёрных тонких контуров, обозначающих крупные ромбы и кружочки внутри их.

Отряхнулась скувырнувшаяся с высот лазурных, благодарность в речь перевела и грит, я Лойа, вся гормонально нарушена и психически иногда нестабильна. Из-за этого, грит она, у меня с мушичами нашими получалось не ахти как мило. Измучившись окончательно, космическим скитаниям отдалась и на Землю бултыхнулась. А коли бултыхнулась, так с мушичами земными посношаться бы не прочь. Ты, я вижу безошибочно, мушич. Не против совокупиться, мушич?

Ответил я ей кратко: “Позраляю, и у меня гормоблема”. Мне и бабы нравятся, у которых тоже гормосбои, а когда и он, и она дурные немного малость, при сближении высекается больше искр, чем любви. Лойа прямолинейно предлогнула, пшли к те, може, с тобой успешная стыковочка спазлуется? Може и получится, грю, но в моей пещере имеют шансы на выживание тока я и Висконсий. С Висконсием, грю, у меня коалиция: Он не пеленает меня в кокон, пока я дрыхну, а я ему мух скармливаю. Здоровенный, грю, жлобина, на мухах отъелся, чужих не признаёт, набрасывается на них и – в кокон. Я уж, грю, мух для него у соседей по вечерам выпрашиваю, свои-то завершились. Не погубите, грю, а токма мух дайте. Тогда Лойа грит, гоу к звёздам. Если, грит, ты результата добьёшься, то будет зачат звёздный ребёнок. Пожрать бы перед зачатием, грю, и опохмел произвести. Лойа пальчиком моей животины коснулась. Всё, грит, ты наелся и произвёл. Почуял я, что верны слова её. Вернее, ощутил. Всегда бы так и всем бы по такому пальчику.

Взлетели мы ракетами ввысь, орбиту Земли пронзили. Лойа как-то так сотворила, что космос на нас никоим образом не влиял, и было чем дышать. Ворвались в созвездие покрасивше и стали обниматься, целоваться, оглаживаться. И вдруг… Часто в книгах встречаются эти “и вдруг”, “в ту же минуту”, “неожиданно”, “внезапно”… Так вот, и вдруг у меня не встал хуй. Знаете, рычаг такой. Работает на двух подшипниках и шланге. Сложный механизм, на самом-то деле. И меня этот механизм подвёл. Понимаю, когда хуй встаёт, а баба не даёт, это не так обидно. Но когда даёт, а хуй не встаёт, это и обидно, и стыдно, и подло. Надо посмаковать сей момент на все лады и понять, какой из них наиболее благозвучен: и вдруг у меня не встаёт хуй; внезапно у меня не встаёт хуй; в ту же минуту у меня не встаёт хуй; неожиданно у меня не встаёт хуй. Конечно, вместо “хуй” я мог бы использовать “член”, но слово “член” я оставляю союзам. Им нужнее. Как-нить я напишу замечательную поэму, которую начну выдающейся фразой: “О хуй мой прекрасный, зачем ты поник, наморщив свой лик?”.

Лойа нетерпеливо грит, ну чё ты там елозишь, детей звёздных не хоца? Все грит, хоца, а ты не хоца. Я грю, невольно озлоблясь, я тебя по ходу не хоца. Може, свет не так падает? – предполагаю. – Може, излучение какое не такое? Махнули мы в иные развесы звёзд. Даже одеваться не стали, так голышом и умчали, жопами сверкая на всю Вселенную. Шмотки в узел скрутили. Снова обнимаемся, снова целуемся, снова оглаживаемся. Опять не встаёт. Може, солнце в опасной близости? – грю. – Чувствую же, припекает по-особенному как-то. Ещё созвездие сменили. Обнимаемся, целуемся, оглаживаемся. Не встаёт. Може, грю, здесь воздух загрязнёный, може галактику сменим? Тут уж Лойа не вытерпела: “Послушай, землянин, думаешь, легко по галактикам мотаться? Иди-ка куда шёл”. И на исходную вернула, возле моего дома поставила и по черепу пальчиком пристукнула. Я в отключке несколько минутун пребывал. А сама удрала. По другим планетам полетела подходящих мушичей разыскивать. Ну и лети, дура, блядь, восходящей звезды.

Хоть наелся и произвёл. А ведь что самое обидное. А ведь самое обидно, что очухался я вечёром, а хуй стоит. Меня он, получается, тока дважды подвёл. Первый раз с одной земной бабой, но она была така толстая, а я такой пьяный, что ничё постыдного. А когда с прекрасной инопланетянкой, в космосе, среди звёзд, когда все условия… Да, сложно жить с гормонбоями… А получись оно, совокупление космическое, был бы у меня звёздный ребёночек. Или детишки. Четыре сыночка и лапочка-дочка. Выросли бы детишки, прилетели бы за папочкой, да забрали бы его отсюда к чертям собачьим.

Янтарно-красный кузнечик (сон)

Ночь выдалась скупой до сна. Устав ворочаться в постели, я решил чем-нибудь заняться. Например, выбросить скопившийся мусор. Днём выбрасывать мусор обыденно. Ночью всё тоже самое, только обыночено.

Зимнее небо виделось архиколоссальным чёрным языком в крохотно сверкающих кристаллах многочисленных звёзд. Древняя луна белела в бурых пятнах морей. Из луно-звёздного сияния рождалась бледная синева с едва проглядывающей призрачной зеленью. Она падала на Землю и разливалась по ней, подсвечивая ночь. Луна и звёзды далеки от нас. Сложно осознать расстояние между нами и луной или какой-нибудь из звёзд. Для тех же, кто старается понять, вообразить это расстояние, весь этот путь, луна и звёзды становятся ближе.

Я метнул пакет с отходами в бак. Пакет влетел как футбольный мяч в ворота, и плюхнулся на груду мусора, чёрным слизняком припав к какому-то рванью. Я не умею подойти к бачку и вяло бросить в него пакет. Это так же пошло и скучно как назвать кота Васькой, ни разу не прогулять, не пережить измену или самому не изменить. Или вообще жениться. Это пресно. Я уважаю тех, у кого есть семья и кто может содержать семью, но не понимаю их. Уважать и понимать – разные вещи. Многие этого не понимают. Многие не понимают меня. Я не понимаю многих. Это нормально. Да ни хрена это не нормально!.. Или нормально?

Насладившись результатом броска, я увидел, как справа от бака в белизне снега блестит ало-жёлтая капля. Заметил бы я этот красновато-лимонный огонёк зимним днём, когда всё обыденно, а солнце высекает на снеге привычные бриллиантовые искры? Вряд ли. Слишком мал огонёк, а обыденных бриллиантовых искр армада. Несмотря на свою необычность, он безнадёжно затерялся бы среди них, исчез, пропал и сгинул, будто его и не было.

Ало-жёлтая капля оказалась латунным значком, какие носят на груди, в форме янтарного кузнечика алых переливов. Недолго думая, я пристегнул кузнеца к куртке. Стоило мне завести шпильку в зажим и отнять пальцы, как значок перестал быть просто значком. Он перестал быть мёртвым значком. Он стал живым значком. Янтарный кузнец с огненными всполохами зашевелился, отстегнул шпильку как женщина расстёгивает лифчик, и перевернулся, цепляясь лапками за куртку и царапая её материал. Не успел я опомниться, как кузнечик быстро вскарабкался на моё плечо и совершил сумасшедший прыжок с кульбитами. Оттолкнувшись от ледяной тропы, кузнечик взмыл янтарно-огненной пулей, взлетел красно-жёлтой стрелой, сверкнул ало-золотистой молнией вверх. Превратился в точку и растворился в межзвёздной черноте. С минуту я таращился в небо.

Дома я обнаружил, что у курточной змеи нет языка. Подушечкой большого пальца я погладил идеально ровный срез. Янтарный кузнец-знак незаметно спилил язычок и унёс его для своих нужд. Почему сперва он спрыгнул на землю, а потом взлетел в небо? Почему не взлетел с моего плеча?

Прощай, милая пьянь

Пятница. Вечерочком суперовчарня прикатит. В себе привезёт две тонны: стекла, картона, капрона, скрепок, жести, угля, моющих средств. И жратвы: людской, кошковой, псиной и венерианской. Я на фуру четвёртым вызвался. Вместо Кармаула. Ему никак нельзя было на фуру идти. Он бы и не прочь, но ему нельзя. В середине сэвендэвья его накрыли и закрыли. Над ним нависла закаталаженная гадская десятка, сдобренная молотой розочкой. Ночные с понедельного вечерища до пятничного утрища волокли смены без него. И втроём доволокли до фуры. А в пятницу выхватили меня из безденежного дня и втащили в денежную ночь.

Закрыли Кармаула – моё везенье. За фуру наличкой башляют, сразу после её опустошенья и всех дел завершенья. В воскресье я с Эндой гордо шагаю в киноцу. Мы с ней уже прогуливались среди природы. И до киноцы догулялись.

Она полная брюнетка. Бодрости и огня. Волосы крашенные, губы клубничные, замазанные, но глазила настоящие. Серо-зелёные. У меня слабость к таким. Я в ту пору грузчиком в “Идиоле” ошивался. Она там заведущей тусила. Она-то в ноченьку, а я-то в денёчек. По утрищам и вечерищам мы сталкивались по трудовым вопросам. И не тока. По всяким. Впервые, в небритости своей, я увидал её в чистейшем, первобытнейшем виде, как есть, без косметических наложений. Впоследствии она всегда приходила намазанная, а я – бритый. В нас шевелились и набухали общие интересы и вкусы. И это шевеление и набухание влекло. Мне нравился я и понравилась она. Очень. Как никто и никогда.

В подтверждение она постоянно придиралась заведущей, а хохотала над моими шутками бабой. Пускай и не шутка, а косая фраза, неловко спавшая кривой гирькой с языла. Всё равно хохотала, с удовольствием, звонко. Как курятником поехавшая. Чуть не до остервенения дело доходило. Я ей: “Сегодня снились драконы, красные, белые и чёрные”. На её красную спорткурточку, белую кофту и волосы намекаю. А она: “Ха-ха-ха!”. Завидно. Всегда хотелось научиться такому же самобытному, искреннему и сильному смеху. Сам-то истерическим ослом. Короч, без ума я от баб, искусству хохота обученных. Это чертовски заводит. А Энда любит хохотать и вдобавок серо-зелёные глаза носит. При её появлении я часто сжимал ручку канцелярского ножа в кармане.

Как-то утром она уселась за кассу, а я шлялся возле полок с соками и водой. Энда почти неотрывно, почти пристально следила за мной серо-зелёными с озорливо играющей улыбкой на клубничных. Хотела что-то выдать. И выдала. Не разобрав слов, я брякнул: “А мне всё равно”. Не разобравшись, всегда такое брякаю. Подхожу, вопрошаю: “Чё сказала?”. “Ты слышал”. Нет, грю, повтори. Заупрямилась: “Ты всё прекрасно слышал”. Я свою линию гну: “Повтори”. Повторила: “Был бы ты холостой, цены бы тебе не было.” А я тогда с блондинкой жил, но мало ли, кто с кем сотрудничает. Главное, кто кому интересен. “Стебёшься, пудэнда брюнеточная”, – подумалось мне. Но грубость запоздала, и блестящая жирная мыслина расчернелась и лопнула вхолостую. Жаркую красноту лица я укрыл журнальной стойкой.

Как-то сказанула: “В другую смену не хочешь?”. Не, простодушно ответил я, меня и в этой неплохо кормят. Сижу в пещере, таращусь в телик. Из телика вылетает подсказка: “Она не прочь любоваться тобой почаще. Перейди в другую сменку, так и будет”. Бля.

Стали встречаться. Типа, пробочные гулянья. Обычное романтическое начало (романчечало), которого у меня обычно не было. Познакомившись с той же блондинкой, я завалился к ней в пещеру в хламину пьяный, и мы совокупились, предварительно прогнав трусами её подружку из хаты. Через весь посёлок. Увлекшись прогоном, едва с ней в электропсе не укатились. С трусами в руках, в куртках по колено. У блондинки ни крутой тачки, ни высшего образования, ни мозгов развитых. У Энды всё это имеется. Вдобавок она сэвендэвно маникюрится, в бассейне брасит-кролет-собачится, за бугор гоняет. В общем, не привык я вызывать интерес у преподобных дам. Слишком разные социалтусы. Револьга не в счёт. Короч, я стабильно придерживаюсь дна. Энда, рискуя, стремится наверх.

От треволнений пить бросил. Временно. Поначалу стеснялся. Потом взъерошился и напирать начал. С нежностью и опаской. Но Энда объятьев избегала. С ловкостью и внутренним смехом. Вальсированный говор получался. Она треплется, я слушаю и к ней на пару шажочков-стежочков приближаюсь, невзначай, мимоходом, вскользь. А эта лиса брюнеточная тут же отступает. Я вперёд, лиса назад. Я в бок, она в другой. И улыбается довольно, коза драная. Я к подобным хитрованьям не привык. Привык, чтобы сразу и в хламину. И ещё чувствовалась в ней психологическая закалка, стержень стальной, твёрдость алмазная. Если Энда принимала решение, от своего не отступала. Мне такие тоже нравятся. В общем, хит по-стразловски: хохочет, глазюки серо-зелёные, уверенная в себе и психологически выдержанная брюнетка. Главное, не оплошать. Короч, в киноцу зазвал. А она, мол, занята. Через неделину, впрочем, дала согласие. Вроде как напомнила: “Я бы с тобой не прочь в кино сходить. На ужасы”. У тебя, пишет, лицо подходящее. Шутить изволила. Айда в воскресье, грю. Сам же не верю, в собственное счастье не верю. А верить надо, иначе мимо прошмыгнёт. К тому времени я с блондинкой расстался. По взаимной ненависти.

В пять вечера базовская воротина отъехала. Суперовчарня въехала. Из кабинета фуры Горлопан вылез, задницу машинную раскрыл и своего шаи-хулуда подогнал. Мы пандус стальным листом с бортом фурным соединили. Начало разгрузочного вечера грохотом рохлей заложили. Ночники в раздевальне кроссовок нюхнули. Мне предлагали. Мол, ты после дневной, умаялся, нюхни-ка кроссовку. Ободришься! Я носок отвернул и грю, мне мама не разрешает.

Фура как фура. Принимал Свин в матроске, кладовщик. Один паллет завалили, с маринованными галактиками. Архив со Старьём скатывали. Несколько банок о твёрдость пандуса расквасилось, мокрые созвездия пёстрыми кляксами по бетону размазались. Архив со Старьём разбитое смели и тут же на себя выписали.

Под конец Старьё уверовал в себя и самолично скатил поддон с шестью, дорогие друзья, сотнями кило герыча. Скатился паллет легко. Так же легко, с разгона, шестьсот кило герыча всадили, дорогие друзья, старого дурака спиной в стену, репой в окошко, дав рохленным рулём в грудину. В первую минутную горсть, вырвавшись из геркулесового плена, Старьё пыжился не умереть от боли, и не умер. Прижимая лапы к исстрадавшейся грудке и скрючившись, отправился в раздевальню. Там опрокинул водяры. Грамм триста от бутыли отнял. Это от второй. Первую он прикончил к приезду суперовчарни.

К двум ночи всё разрешилось. Свин в матроске запер склады и рефконтейнеры на висячие, всем наградные раздал, на сияющий цветастым ворохом габариток механический педалекрут двойственной цикличности сел и в ночную мглу уехал. У него даже под седлухой два огонька краснели, подяичники. Складывалось впечатление, что Свин в матроске одержим страхом быть сбитым более тяжёлым транспортом. И габаритками обложился, как дискотечный ёж иглами. Но добился противного. Будь я водилой транспорта потяжелее, соблазнился бы, вдавил бы газовую педаль в пол, врезался бы в сияющий велик и любовался, как полетит, кувыркаясь, красивая хромированная конструкция с двумя колесами, рулём, седлом и пассажиром-толстяком, сверкающая праздничными огнями в ночной темноте и оставляющая после себя пёстрые отпечатки-химеры на глазной сетчатке. Праздник к нам приходит! Праздник к нам приходит! Праздничные игры в терминатора, модель: Т-10000 (конструктор Тимофеев), марка: Конченный ублюдок. Может, потому у меня и нет прав. Слишком впечатлительный.