Композитор

– Мне по фигу. Стукани Бешеному прямо сейчас, и все дела.

– Так позыркать же хочется. Тетки, говорят, ядреные.

– Я есть хочу. – Марк равнодушно отстранил Рыжика и направился к столовой.

Странное дело, когда Марк ушел, Сеньке Рыжикову сразу стало спокойнее. Только пальцы с обгрызенными ногтями некоторое время нервно прижимали оторванный треугольник ткани на рукаве.

Приятели, как и прежде, еще пытались привлекать Марка в свои сборища. Но каждый раз он находил повод устраниться. Вскоре желающих выслушивать его объяснения не нашлось. Даже учительница все реже и реже спрашивала Марка на уроках. «Какой неприятный мальчик», – думала она, объясняя свое отношение к подростку мерзким шрамом на его шее.

Марк Ривун внутренне торжествовал очередную победу. Всего лишь изменив голос, он получил то, что хотел – свободу слушать и изучать многообразный мир звуков.

По воскресеньям из городского парка доносилось механическое звучание радиорепродуктора. Новости и речи вождей перемежались музыкой и песнями. Марк с первого прослушивания запоминал любую мелодию. В школе-интернате имелся старый рояль. Пожилая равнодушная учительница Софья Леонидовна в строгом костюме с накрахмаленным белым воротничком иногда вела уроки музыки. Чаще всего они были приурочены к очередному празднику, когда требовалось разучить бравурную детскую песенку и исполнить ее перед гостями из городского отдела образования. Учительница укрепляла над клавишами тетрадь с непонятными знаками и, глядя в нее сквозь треснутые очки, ударяла негнущимися пальцами по клавишам. В остальные дни комната с роялем закрывалась.

Однажды в конце второго года обучения Марк услышал, что уборщица не закрыла на ключ музыкальную комнату. Он проник в нее, приподнял крышку рояля и поочередно нажал пальцем на каждую клавишу. В памяти четко зафиксировались все звуки, которые может извлечь громоздкий музыкальный инструмент. Марк припомнил песню, которая накануне звучала в городском парке, и одним пальцем воспроизвел мелодию.

– О, ексель-моксель, композитор, – раздалось за спиной восклицание Бешеного. – А еще какую песню знаешь, малец?

Марк недоуменно оглянулся на глупый вопрос Бешенного.

– Я помню всё, что слышал.

Бешеный вряд ли осознал абсолютную правдивость ответа. Он щелкнул пальцами и вальяжно приказал:

– Потренькай мне что-нибудь из «Веселых ребят».

Песни из этого кинофильма чаще других звучали по радио, и Марк без ошибок проиграл мелодии.

– Композитор, блин! – крякнул Бешеный и дружески похлопал по плечу Марка.

За спиной лидера младших классов переминались его верные вассалы. Они запомнили похвалу предводителя. С тех пор прозвище Композитор накрепко привязалось к невзрачному хлюпику Марку Ривуну.

Глава 6

После открытия музыкального таланта жизнь Марка изменилась. Покровительство Бешеного принесло ему популярность среди сверстников и предоставило некоторую свободу. Он мог посещать музыкальную комнату хоть каждый вечер. Бешеный с легкостью добывал ключи от любых помещений интерната. Но дружбу с хулиганом приходилось отрабатывать. В любой момент предводитель мог прислать верного пацана с приказом «стренькать что-нибудь для души». Марк повторял на рояле известные мелодии, хотя, после изучения возможностей огромного черного ящика с клавишами снаружи и струнами и молоточками внутри, сразу потерял к нему интерес.

Ему больше нравилось улавливать и накапливать в памяти новые звуки, тона и шумы, чем бесконечно воспроизводить ранее услышанные. Он, как сумасшедший коллекционер, стремился схватить и присвоить всё, что влетало в его оттопыренные уши из многообразного мира звуков. Каждую находку он любовно изучал со всех сторон и откладывал в нужную ячейку памяти.

Однажды за исполнением блатной «Мурки» компанию застала врасплох учительница музыки Софья Леонидовна. Она выгнала из музыкальной комнаты всех, кроме Марка, и строго спросила хриплым прокуренным голосом:

– Мальчик, кто тебя научил играть на рояле?

Марк не понял вопроса. Разве учат специально говорить или ходить? Человек видит и слышит, как это делают остальные, и повторяет сам. Так же и с мелодией. Он прекрасно слышит, из каких звуков она состоит, знает, за какими клавишами скрываются эти звуки, и просто ударяет по ним в нужной последовательности. Чему тут учиться?

По интонации учительницы он уяснил, что виноват, поэтому самым покорным голоском ответил:

– Извините, Софья Леонидовна. Я больше не буду.

– Ну что ты! – всплеснула руками пожилая женщина и погладила нескладного мальчика по голове. – Это хорошо, что ты умеешь играть. Только кто тебя все-таки научил?

– Я сам, – тихо произнес Марк и вжал голову.

– Самородок. Природный талант! – похвалила учительница сухими губками. – Тебе развиваться надо. А ты можешь сыграть что-нибудь более сложное, например из Чайковского?

Марк Ривун недоуменно молчал.

– «Лебединое озеро» слышал? – допытывалась учительница.

– А по радио эту песню передают?

– Это не песня. Это балет, – непривычно ласково улыбнулась Софья Леонидовна. – Чайковского, мальчик, лучше всего слушать в театре. Но театра в нашем городе пока не построили.

Марк смутно представлял себе, что такое театр, и совсем уж не понимал, почему слово «балет» учительница произнесла с благоговейным придыханием. Пацаны под балетом подразумевали непристойный танец на вытянутых носочках. Ни один звук с этим танцем у Марка не ассоциировался, поэтому не представлял для него ни малейшего интереса. Он уважал только те слова, которые хоть как-то помечали то, что можно услышать. Однако человеческий язык был слишком беден для обозначения неисчерпаемого многообразия звуковых колебаний. Например, слово «скрип» применяли и по отношению к двери, кровати, сапогам, чернильному перу, снегу под ногами и в десятках других случаях. Но даже разные двери скрипели по-разному, не говоря уж об остальных предметах. В памяти Марка в условной ячейке «скрип» хранились сотни вариантов этого удивительного звука.

Учительница закончила горевать об отсутствии театра, опустила глаза на тощего мальчика со шрамом на шее и поинтересовалась:

– Как тебя зовут?

– Марк Ривун, третий класс.

– Ах да, совсем память теряю. Что же мне с тобой делать?

– Отпустите, – ангельским голоском попросил мальчик.

– Нет, – лукаво погрозила женщина. – Помимо театра, Марк, музыкальные шедевры Чайковского можно услышать еще и на пластинках. У меня дома есть много хороших пластинок. Тебе надо их послушать.

Марк внешне остался невозмутимым, хотя его черствая маленькая душа затрепетала от радостного предчувствия. Он не понимал слова «шедевры», но возможность «слушать» являлась для мальчика самым главным стимулом. Это было смыслом его жизни. Что может быть лучше, чем новые мелодии и звуки, добавленные в копилку памяти. За неполных три года в школе-интернате он изучил и втянул в себя все окружающие звуковые волны, и иногда с раздражением смотрел в ночное небо, возмущаясь немыми звездами. Он страдал, если несколько дней не подпитывал ненасытную память очередной порцией новых шумов.

– Где? Где я могу послушать? – нетерпеливо спросил Марк. – Граммофон есть только у директрисы.

– Это исключено. В интернат я пластинки не дам, – решительно заявила Софья Леонидовна и вновь улыбнулась. – Ты пил когда-нибудь какао?

Марк замотал головой.

– Я так и думала. Приходи ко мне в субботу после обеда. Я поговорю с директором, она отпустит.

С тех пор раз в неделю Марк бегал в покосившийся деревянный домик учительницы музыки, расположенный у оврага напротив большой стройки. Софья Леонидовна заводила граммофон, доставала с полки одну из пластинок и бережно опускала на нее блестящий валик с иглой. Вместе с благородным механическим хрипом из медного рупора в маленькую комнатку врывались десятки музыкальных инструментов и мощные голоса солистов. Тонкий слух мальчика тут же разбивал слаженное нагромождение звуков на отдельные составляющие. Если качество записи позволяло, он легко определял, сколько инструментов в оркестре, и даже сколько струн или клавиш на каждом из них. Он «видел», как напрягается горло певца, дрожат связки и вздымается его грудь. Марк не воспринимал мелодию целиком, его интересовали ее отдельные составляющие. Огромную пирамиду музыкального произведения он разбивал на мелкие кубики и любовно откладывал их в глубины своей памяти.

В эти же часы Софью Леонидовну неизменно посещала старинная подруга Нинель Владиславовна. Две пожилые женщины совместно колдовали над плитой, стремясь снять кастрюльку с закипающим какао в момент поднятия пенки, долго пили его из тонких чашек с китайскими узорами, курили папироски сквозь длинные мундштуки, смаковали самодельную малиновую настойку из хрустальных рюмок и бесконечно пережевывали одни и те же воспоминания из дореволюционного прошлого. Их заскорузлые пальцы передавали друг другу пожелтевшие фотографии, на которых застыли гордые лики усатых офицеров и нарядные барышни в шляпках.

Иногда женщины замолкали и внимательно слушали музыку. Они словно погружались в нее, пропитывались ею, и, в зависимости от характера произведения, разительно менялось их настроение. На старческих лицах отражался весь диапазон эмоций: от морщинок негодования до слез умиления. Больше всего женщин завораживали мощные объемные голоса оперных исполнителей.

– Божественно, – шептала Софья Леонидовна, притрагиваясь платочком к уголкам глаз, – это Бог поделился с ним своим голосом.

Такая реакция удивляла десятилетнего Марка. На его эмоциональное состояние музыка не оказывала никакого влияния. Он ясно видел ее изнанку, пристроченные другу к другу обрывки звуков и грубые швы между ними. Ни тени восторга всемирно известные музыкальные произведения ему не дарили. Он чувствовал их по-другому. Это всё равно что стоять перед величественным собором и видеть вместо него лишь неровные кирпичи, потрескавшиеся плиты и раствор цемента. Однако он наблюдал и старательно запоминал, как тот или иной музыкальный фрагмент или яркий голос влияют на настроение обеих женщин.

Единожды прослушав пластинку, Марк, как правило, сразу терял к ней интерес. Хотя пластинок в доме учительницы хранилось достаточно много, за два месяца он изучил их все. Повторное прослушивание его не прельщало, но торчать в интернате среди агрессивных сверстников было еще хуже. Марк Ривун продолжал посещать Софью Леонидовну, жадно выпивал полюбившееся какао и с любопытством наблюдал за впечатлительными старушками.

Возвращаться в интернат он не спешил и подолгу бродил по городу, устремляясь от одних звуков к другим. Большинство из них он уже знал и мог бы пройти мимо, но теперь его интересовала реакция людей на различную музыку и песни. Марк подслушивал свадьбы и похороны, ресторанных музыкантов и пьяных гармонистов, концерты самодеятельности и военный оркестр, праздники на площади и вечерние посиделки во дворе. Он вновь и вновь убеждался, что звуки: музыка, голоса, шумы – по-разному влияют на людей. Некоторые из них заставляют скорбеть, другие – торжествовать, третьи, четвертые, пятые – умиляться, плакать, доверять, бояться, трепетать, нервничать, впадать в транс и даже получать физическое наслаждение. Он видел, как от простой песенки у слушателей накатывались слезы или ноги сами собой пускались в пляс. Да что там музыка. Порой под влиянием речи оратора толпа в едином порыве приходила в восторг, негодовала или погружалась в скорбь. И не столь важны были слова выступающего, сколь общая патетика, тембр, а более всего, едва различимые оттенки вибрации голоса.