Сокровища Валькирии. Птичий путь

За ночь он прочел его дважды и всякий раз мысленно соглашался со всеми выкладками и мотивациями грандиозного проекта. Смущало единственное – сказочность альтернативного топлива, которое никто не видел, и мифичность самого? гениального изобретателя. Оскол ссылался на результаты аналитических исследований архива совместной со шведами компании «Валькирия», которая вела розыски не менее мифического золотого хранилища на Урале и когда-то благополучно прогорела. Смотрящий хорошо помнил эту историю начала девяностых, романтического периода, когда еще безоглядно верилось в успех самых умопомрачительных проектов, – сейчас она ничего, кроме ностальгической улыбки, не вызывала. Сам по себе архив компании был интересен как источник данных почти столетних исследований в области кладоискательства, поскольку вбирал в себя прежние наработки некогда секретного, еще советского НИИ при Министерстве финансов. Однако вся документация считалась безвозвратно утраченной – по крайней мере Сторчак помнил давнее обсуждение этого вопроса в Совбезе. И вот оказывается, архив кладоискателей всплыл и теперь был собственностью Церковера. А его аналитики тщательно изучили бумаги и пришли к выводу, что некие хранители сокровищ Урала причастны к появлению на свет этого самого неведомого топлива, у них существовала программа «Соларис», которая якобы была успешно завершена. Тем временем в Китае при одном из химических заводов возникла сверхсекретная лаборатория, где уже имеется готовый результат, полученный из России будто бы так, за здорово живешь, и китайцы уже налаживают производство, изобретают технологическое оборудование.

Скорее всего, Оскол опирался на эту смутную информацию, добытую личной разведкой, и полагал, что альтернатива нефти, газа и угля была давно найдена и технология где-то до поры до времени хранилась. Но каким образом она попала в Поднебесную, не объяснялось, к записке прилагались не менее смутные фотографии, сделанные скрытой камерой либо мобильником будто бы в секретной лаборатории – какие-то вогнутые круглые экраны или зеркала, обращенные вверх, блестящие конусы, пирамиды, переплетение труб, резервуары и призрачные фигурки людей в белых халатах. Возможно, скрытный, себе на уме, Церковер обладал еще какой-то информацией, которую держал, как фокусник, в рукаве, и считал, что изложенного достаточно, дабы заинтересовать кого-либо из Братьев Холиков.

Прагматичному Сторчаку же показалось, что этого мало или необходима экспертиза, свежий взгляд третьего лица, и такой человек у него был, но отдавать в чужие руки записку – значит самому организовать утечку. И можно представить себе, что произойдет, если в нефтегазовом комплексе узнают о ее существовании. Смотрящий не сомневался: ироды зарежут этого еще не родившегося младенца и уже не руку укусят – заложат фугас такой мощности в тротиловом эквиваленте, что не спасет «мерседес» даже в танковой броне. Судя по тому, с какой стремительностью росли цены на нефтепродукты, «голодные» только входили во вкус и приближаться к их корыту накануне выборов было опасно даже Братьям Холикам.

С такими невеселыми мыслями и подспудными сомнениями он и отправился к премьеру, который незадолго до этого публично призывал нефтяников снизить цены на заправках и грозил штрафами. А те, судя по Чингизу Алпатову, вообще потеряли страх, кивали и повышали цены, бросая вызов Братьям Холикам. Это и вселяло мерцающую надежду: предложить премьеру новый идеологический рычаг давления на «голодных» и алчных. Пусть они услышат об альтернативном топливе, пусть засуетятся, когда узнают, что правительство выделяет на исследовательские работы какие-то деньги. И это не кукурузное или соевое масло, не ослиная моча – загадочные нанотехнологии, сконцентрированная каким-то образом солнечная энергия, которую китайцы пытаются извлечь из воздуха, а значит, на Западе уже знают и об этом говорят. Косвенная, тщательно скрываемая дезинформация всегда работает продуктивнее, чем декларации и заявления.

Премьер выслушал его внимательно, по крайней мере внешне сарказма никак не проявлял, и создалось впечатление, что Сторчак не первый, от кого он слышит о топливе, гении и китайцах. Хорошо это или плохо, по его виду определить было невозможно – младший Брат Холик умел скрывать чувства, но обещал ознакомиться с запиской в самый короткий срок и потом доложить старшему. Смотрящему он не мог отказать.

Сторчак не рассчитывал на скорый результат, зная внутреннюю кремлевскую кухню бесконечных согласований, консультаций и дипломатических выкрутасов. Во власти начинался очередной застой, даже первые лица не хотели принимать решений единолично, прикрываясь командной работой, но тем самым прикрывая свою слабость. И нефтегазовые молодые и «голодные» переярки это чуяли, скалились и щелкали клыками, как Чингиз. Вряд ли Братья Холики рискнут их попугать в преддверии выборов. Чего доброго, и сами испугаются новых, неизведанных технологий и грандиозности революционных перемен. Худо-бедно сырьевая экономика наполняет бюджет, а тут одна кофейная гуща…

Даже для искушенного Сторчака реакция Братьев была неожиданной и поразительно скорой. Это укрепило догадку, что Холики уже получали откуда-то информацию о китайских инновациях в области энергетики и знали об их российском происхождении. Совещание хоть и проходило в закрытом, кулуарном режиме загородной резиденции, но на него были приглашены Церковер и эксперт – тот самый, которому Смотрящий хотел показать записку. А то, как выслушивали их доклады и принимали решения, напомнило Сторчаку благодатное начало девяностых, когда еще не существовало вялотекущих аппаратных посиделок с зевотой до судороги в челюстях. Братья Холики внесли свои поправки в проект и вместо романтической, заимствованной у музыкальных шоу, фабрики гениев уже был инновационный научно-производственный технопарк Осколково. Причем он охватывал своей деятельностью широкий круг вопросов нанотехнологий, от быта до космоса, в которых можно было спрятать основную задачу – работу над альтернативным топливом. И делать это предлагалось как в добрые старые времена: никто, кроме руководства, не должен был знать, о каком конечном продукте идет речь. То есть как в анекдоте – что ни начни собирать на советском заводе, в конечном итоге всё танк получается.

После совещания Сторчак не выдержал и спросил:

– Признайтесь честно, вы побывали у Братьев без меня?

У Оскола на щеках играл розовый стариковский румянец и глаза были как у святого – пречестнейшие.

– Последний да будет первым! – повторил он, как мантру, уклоняясь от прямого ответа.

И Филин, со своим толстым, обшарпанным «ядерным чемоданчиком» ожидавший шефа, согласно покивал, тараща круглые, немигающие глаза.

Смотрящего провести было трудно.

– И что же такое вы им рассказали? Чего не знаю я?

Они разговаривали, как двое глухих.

– Миша, я вас умоляю! Ищите гения!

– Наверное, это у вас лучше получится. – Смотрящий глянул на Филина. – С такими-то профессионалами…

– У моей службы своя задача, – перебил его Оскол. – Она занимается аналитической работой. А потом, это старые, заслуженные люди, пенсионеры. Тут же нужны быстрые ноги и зоркие очи. Привлеките Корсакова – он засиделся у вас в охране, а я вижу в нем потенциал.

Начальник личной разведки опять отстраненно покивал, словно налагая визу на решение шефа.

Открывали технопарк так же поспешно, как и принимали решение на совещании, с широкой рекламной помпой, при большом стечении прессы, которая снимала и писала что прикажут, но, будучи в душе свободной, исподволь и сразу же окрестила Осколково Кукурузой – вероятно, по аналогии с хрущевским кукурузным проектом, либо оттого, что на вспаханных нивах пробивались дружные всходы этого чудодейственного растения. Приглашенные иностранные журналисты конечно же порезвились на эту тему, снимая пустые глазницы окон институтских корпусов на фоне зеленеющих полей. Свои борзописцы поиронизировали насчет попкорна, но ни один их шпионский глаз не узрел, ради чего все затеяно. Те и другие одинаково посчитали – Братья Холики обеспечивают себе славу поборников передовых научных достижений и хотят остаться на второй срок.

Как прикрытие годилось и это…

3

На миг, словно крупная гибнущая рыба, блеснула чешуйчатым боком мысль, что так не должно быть, все получается как-то уж слишком просто, слишком достижимо, но рассудок уже не повиновался, ибо она произнесла то, что и должна была произнести в этом случае. И сопротивляться ее слову – впрочем, как и руке – стало бы преступлением.

Изумрудные глаза Белой Ящерицы светились в полумраке точно так же, как тогда, в подвальном окне флигеля музея Забытых Вещей…

Сколот вложил пальцы в венец, отделил первую прядку и неумело коснулся ее зубьями гребня. Волосы Роксаны словно озолотились и рассыпались по обнаженной спине, источая желтый свет. Далее все было как в дорожной дреме, когда явь смешивается со сном и их уже не различить. Блестящая чешуя разума еще мерцала в зеленой и глубокой морской воде, напоминая о вороватой скоротечности этого мгновения, когда все надо делать с оглядкой, прислушиваясь к внешнему миру, но призрачный свет от волос и осязаемая, золотистая и отчего-то колкая кожа ее тела вселяли ощущение вечности.

Сколот очнулся от того, что зубья гребня глубоко впились в его ладонь и сочилась кровь, а пальцы, пережатые переплетением венца, сделались бесчувственными и вся рука затяжелела и онемела, как дубина. Реальность возвращалась вместе с тускнеющими, меркнущими волосами, разметанными и уже скатавшимися на синей, как ночь, звездчатой простыне, и вместе с ними тускнело все, что было прекрасно и чем он еще недавно восхищался, – глаза, лицо, руки, светящаяся плоть. И только голос Роксаны, прежде вплетенный в слабый смех, слезы и невзрачные страстные стоны, вдруг обрел цвет и яркость.

– Ой!.. Ты синяков мне наделал!

На ее бедрах и впрямь остались голубые пятнышки от пальцев…

– Прости, – повинился он.

– Ничего… Это у меня кожа такая.

Сколот встал перед ней на колени, а она вдруг встрепенулась, вскрикнула и отвела его руку с гребнем.

– Испортили постельное белье!

Увидела то, что не должна была замечать, и сказала совсем не те слова – это окончательно встряхнуло Сколота. За окном, словно испорченная простыня, уже синели сумерки, высвеченные красным закатом, и это еще больше напугало Роксану.

– Мы же проспали! – Она вскочила, сдирая с кровати простыню. – Надо застирать холодной водой… А ты одевайся и беги к себе! Скоро приедет Корсаков!

Сколот с трудом вырвал зубья из ладони, распрямил пальцы и сдернул с них венец. Гребень упал на скрипучий паркет и закачался, словно лодка на волнах – вода уже шумела в ванной. Кровь теперь капала на пол, и Сколот, сжав руку в кулак, натянул брюки и майку. И ничего в тот миг, кроме обиды и какой-то детской обманутости, не испытывал. Роксана на секунду выглянула из ванной – была уже в халатике, и волосы собраны в пучок.

– Всё, Алеша! Иди! – зашептала она и замахала рукой. – Пока-пока! Дверь захлопни. Я к тебе ночью приду! С ответным визитом! – И засмеялась собственной нелепой шутке, хотя глаза оставались испуганными.

Сколот уже захлебывался от смешанных чувств, поэтому ничего не сказал и торопливо спустился на первый этаж. Только оказавшись в своей квартире, он сделал первый вдох, словно вынырнул из зеленоватой пучины, заметался по комнатам. И увидел из окна, как на стоянку зарулил автомобиль соседа! Обычно Корсаков не сразу выходил из машины – что-то выключал, собирал вещи, пакеты, – тут же, будто предчувствуя обман неверной жены, поспешно выскочил и направился к подъезду. И на ходу еще глянул на окна, но не на свои, а, почудилось, этажом ниже…

Что-то почуял!

Сколот ощутил себя вором, преступником, нарушившим табу, и понял, что ни оправдания, ни прощения ему нет, по крайней мере в первые минуты ему так казалось. Во всем виноват был только он: купился на ее внешность, поддался на приманку длинных волос, достойных золотого гребня, выдал желаемое за действительное и – самое главное – своим подарком смутил Роксану, подтвердил готовность к их тайному заговору, подвиг ее на подлый и пошлый соседский роман…

И теперь, когда она явится ночью, придется открыть, ибо сидеть и таиться за дверью – крайняя степень подлости и гнусности…

В тот момент ему даже хотелось, чтобы Корсаков захватил жену врасплох, обнаружил его кровь, раскрыл измену и пришел к нему, чтоб отомстить за разрушенную молодую семью. Сколот ждал громких разговоров наверху, каких-нибудь разборок, скандала, потом звонка в свою дверь, стука, однако над головой стояла умиротворенная тишина, даже паркет не скрипел в коридоре. Похоже, обманутый, рогатый муж ничего не заметил ни в первые десять минут, ни спустя час, когда безмолвие у соседей стало пугающим. Что, если этот молчаливый программист с порога обо всем догадался? Вряд ли Роксана успела привести в порядок постель и убрать в спальне, где они устроили разор…

Догадался – и в гневе молча задушил жену подушкой?

Сколот наскоро оделся, тихо открыл дверь и выбежал на улицу. С детской площадки, если встать на скамейку, окна второго этажа просматривались хорошо, тем паче соседи включили свет и еще не задернули шторы. Марат со своей неверной супругой мирно сидел на кухне за столом, причем Роксана вроде бы даже улыбалась, подняв зеленый бокал с темным вином, – картина семейная, идиллическая…

Но самое поразительное, что он отчетливо увидел, – в казавшихся темными волосах ярко искрился золотой венец!

Конечно же Корсаков ни о чем не подозревал, и чувство обманутости, предназначавшееся ему, всецело перевалилось на Сколота, будто не соседу, а ему только что изменила жена. И вместе с этим вдруг возникла решимость ни за что не открывать ей дверь, если придет ночью, а лучше всего сказать все, что он думает.

Вернувшись в квартиру, Сколот слегка остудил жгучее тление, плеснув на него чувством собственной вины, и вдобавок к этому, словно незримое подводное течение, его вдруг повлекли запретные, подлые воспоминания, как он, стоя на коленях перед Роксаной, творил колдовской, алхимический обряд расчесывания ее косм. Как они, реальные, густо-тяжелые, теряли земное притяжение, зависали в воздухе, словно в невесомости, и вместе с ними ее тело утрачивало плотскую суть. Еще бы несколько минут – и от внутреннего противления не осталось бы следа. И тогда он придумал некий компромисс – уйти из дома хотя бы на эту ночь.

Чтобы не открывать ей дверь…

А чтобы задушить соблазны, вызвать неприязнь к Роксане, заставил думать себя о том, какая она коварная, распущенная и развратная, если через несколько месяцев после свадьбы уже изменяет мужу и этого совершенно не стыдится! А тот, верно, святая простота, увлеченный и притомленный работой, ей верит, потому ничего не замечает и крепко спит.

Сколот перевязал все еще кровоточащую ладонь, взял с собой гитару, хотя петь в переходе уже было поздно, да и отсутствовало всякое желание, и отправился на вокзал, что иногда делал, тоскуя от оседлости своего существования. Представлял, будто он собрался в путь и теперь ждет поезда: от одних таких мыслей появлялись тугая, пружинистая энергия, радость и аппетит. Он съедал за ночь пару десятков пирожков, прочитывал все расписания, интересовался стоимостью билетов и, бывало, даже покупал – это чтобы пустили в зал ожидания, где можно поспать.

На сей раз ночь показалась ему долгой и мучительной, ибо, едва он прикрывал глаза, память бросала в лицо расчесанные волосы Роксаны, которые секли, как осока, и пирожки не лезли в горло, от расписания поездов мутило, а уходящие составы не вызывали трепета, как прежде. Едва дождавшись утра и открытия метро, он поехал на свою точку, в бетонную трубу.