Фрагменты сожалений

И остановившись, он погрузился в размышления.

«Выбор, выбор… Действительно, что бы я выбрал? Что из пережитого в те дни мне хотелось бы изменить? Все они в большей или меньшей степени, значительно или нет повлияли на мое будущее. Но если хорошенько поразмыслить, не всегда ведь я самбыл их причиной. И не все они могли привести меня к смерти. Раньше я часто возвращался к тому случаю, когда выстрелил в Олега, пусть и понарошку, из игрушечного пистолета. Но ведь мы помирились, наша дружба с ним не прекратилась. Я сделал определенные выводы – и, полагаю, верные, – а значит, менять там нечего.

Пожалуй, случай с баскетбольным мячом тоже можно отбросить. Цинично? Вряд ли. Я не намеренно это проделал. Пусть Юля сама и многие другие считали, что она стала некрасивой, но мне она нравилась и после. Я убежден в том, что сейчас она оправилась и живет вполне себе счастливо. Да и многое ли изменилось бы, пролети мяч мимо нее – просто вверх, как я планировал?

Олег… Помню, как я винил себя в его смерти, просыпался по ночам от кошмаров, плохо ел. Как тяжело это – гуляешь с другом, строишь с ним планы на день, год, на десять лет вперед, думаешь о том, как круто будет завтра перед ним чем-нибудь прихвастнуть, рассказать что-нибудь забавное, обсудить девчонок или задир, выслушать пару очередных дурацких шуточек – и вдруг смотришь на его мертвое тело. А осознание того, что больше с ним никогда не заговоришь, не услышишь его голос, не увидишь его улыбки, – осознание этого приходит не сразу. А когда приходит, внутри вдруг такая пустота возникает, а вместе с ней – кошмары. Но, в конце концов, мне помогли осознать мою невиновность в произошедшем, помогли справиться с этой утратой. Терзаниями ничего не изменить.

Но еще погибла моя сестра, и вот в этом я не мог не винить себя. Я точно знаю, что успел бы спасти ее, если бы не тупой страх. И так же знаю, что ее смерть стала последней каплей в моей озлобленности на всех и вся. Стал бы я связываться с наркотиками, если бы она были жива? Даже если бы в моей дурной голове зародилась мысль об этом, сестра вышибла бы из меня всю дурь. И тогда я не пошел бы на… боже… Я же убил человека. Я? УБИЛ? Разве я был способен на такое?

Так что? жемне выбрать? Кого? И сестра, и мой друг были одинаково мне дороги. Но если после смерти Олега я сумел взять себя в руки, хоть как-то совладать с собой, то потеря сестры подорвала мои отношения с матерью, утопила меня в пучине отчаяния. И виноват в этом только я сам. Поэтому…»

Еще раз прокрутив в голове все шесть случаев, хорошенько взвесив все за и против, он дал ответ терпеливо ожидающему его незнакомцу, твердо произнеся:

– Я знаю, что хотел бы изменить в своем прошлом.

– И что же?

Александр, вытянув руку, указал на один из кругов.

– Тогда сейчас ты окажешься там, но уже не в роли зрителя, – произнес незнакомец, странным образом внушая спокойствие и, вероятно, даже умиротворение. – Я верну тебя в твое прошлое. Ты готов изменить свою жизнь?

– Прямо-таки возьмете и вернете? – переспросил он, с трудом в это веря. Однако не получив ответа на вопрос, сказал решительно: – Готов.

Как и в предыдущие разы, закружилась голова, все вокруг поплыло перед глазами. Александр чувствовал, как в буквальном смысле теряет опору под ногами, как постепенно удаляются от него и незнакомец, и лодка, и все остальное вокруг. И перед тем как окончательно унестись из этого места, он задал последний интересующий его вопрос, который, впрочем, уже вырывался из его уст:

– Так кто же вы?

Но ответа снова не последовало.

* * *

Саша размеренно крутил педали своего новенького скоростного велосипеда, наслаждаясь звуком трения покрышек об асфальт. Палящее солнце обжигало плечи и затылок, пот заливал все тело, но это никак не мешало ему пребывать в отличном расположении духа.

Рядом ехал Олег, его лучший друг. Они одновременно начали подъем в крутой склон и переглянулись, когда услышали впереди шум двигателя.

– Направо! – выкрикнул Саша. – Дуй направо!

Олег его послушал, и стоило им свернуть к правому краю дороги, как из-за вершины склона на высокой скорости вылетел автомобиль. Виляя задом, он прокатил метров пятьдесят по противоположной стороне и чуть не съехал на травянистую поверхность, однако водитель, похоже, вовремя вывернул руль, затем чуть сбавил скорость и покатил дальше.

Ребята также сбавили скорость, через плечо смотря вслед удаляющейся машине, заляпанной брызгами засохшей грязи.

– Вот псих! Олень ненормальный! – возбужденно воскликнул Олег и рассмеялся.

– Точно. Ненормальный!

Саша взметнул взгляд в ясное голубое небо. Содрогнулся, и уголки губ растянулись в улыбке.

«И все-таки, – думал он, – прекрасный день».

– А знаешь, – сказал Саша, поравнявшись с Олегом, – я передумал.

– Ты о чем?

– О дне рождения Кати. Я пойду с тобой.

Друг посмотрел на него, удивленно вскинув бровь, и радостно засмеялся.

– Я знал, что ты передумаешь! – крикнул он и ладонью огрел Сашу по спине, после чего тот тоже засмеялся.

Неспешно одолев подъем, они, переключая передачи, резво рванули вперед, соревнуясь в скорости.

«Наверное, я долгое время буду размышлять над тем, кем был тот, кто позволил мне изменить ход моей судьбы. Да чего уж там – далеко не только моей. Но почему он выбрал именно меня?

Я не забыл о своей прошлой жизни, но сделаю для этого все. Точнее, позабуду о смерти Олега, которую теперь мы оба миновали, и о том, что происходило в дальнейшем после той трагедии. Ведь впереди меня ждет новая жизнь. Знаю, поначалу к этому трудно будет привыкнуть, но я постараюсь. И еще: я почему-то уверен в том, что все это – по-настоящему, что никуда оно не испарится и я не очнусь, вновь лишенный всего того, что ко мне вернулось.

Почему я выбрал именно этот день? А потому, что мне удалось вернуть как друга, так и сестру. За день до очередного маминого дня рождения, когда нам с Леной предстоит сесть в злополучный автобус, я уговорю ее просто пройтись по местным магазинам или предложу выбрать другой подарок. В общем, сделаю так, чтобы нам не пришлось куда-то ехать. Но я совершил бы непростительную ошибку, вернувшись сразу в тот день, потому что Олега мне уже не удалось бы спасти. Да, я знаю, что меня непременно будет мучить один вопрос: кто же в автобусе окажется на месте моей сестры? Но на этот счет я что-нибудь придумаю.

Сколько в мире людей, которые в приступе ярости и обиды делают неправильный выбор? Сколько людей, подобно мне переживших столь много горечей и утрат? Сколько тех, кто умер по несправедливо и независимо от них самих сложившимся обстоятельствам? И разве не каждый из нас может попасть в такие ситуации, которые кардинально меняют нашу жизнь, подхватывают на лету, переворачивают с ног на голову и на полной скорости бьют теменем о твердую землю, не спрашивая нашего разрешения? Как много тех, кто не согласен подчиниться воле судьбы и написанному самим дьяволом злому сценарию?

Я выброшу из головы тот вечер, когда я убил человека. В этой жизни этого не было и не будет. И я искренне желаю, чтобы каждому, кто испытал боль от потери кого-то дорогого или так же оказался лицом к лицу со смертью, была дана возможность все исправить.

Не знаю, куда заведет меня тропа новой жизни. Но зная отныне о возможных нежелательных поворотах, поджидающих меня на пути, я приложу все усилия, чтобы не сбиться с верного направления. В этом мне помогут и уроки, что я извлек, будучи зрителем. Ведь кто знает, будет ли мне дана еще одна возможность оказаться на той самой лодке, еще раз вернуться в прошлое?

Но даже если вновь произойдет нечто такое, что заставит мое сердце болеть до конца моих дней, я не оступлюсь. Я не забуду».

БРОШЕННЫЙ

Он сидел на больничной койке, опершись о взбитую подушку с пожелтевшей со временем некогда белой наволочкой. Одеяло укрывало его исхудавшие ноги, которых, как ему казалось, он уже практически не чувствовал. К груди он прижимал небольшого потрепанного плюшевого медвежонка темно-коричневого окраса, на мордочке которого не хватало одной пуговки-глаза, и, о чем-то задумавшись, смотрел в мутноватое от разводов после мытья санитаркой окно. Смотрел куда-то вдаль – настолько, насколько ему позволяла высота третьего этажа.

По словам навещавших его медсестер, на протяжении последних трех недель, когда он спит, к нему в палату время от времени заглядывает девушка, по виду младше его года на три-четыре. Это она в первое свое посещение оставила ему медвежонка. Персонал говорит, что девушка – его младшая двоюродная сестра. Он знает, что это не может быть правдой, ведь с тех пор, как он оказался в больнице – а прошло уже около семи лет, – его абсолютно никто не навещал, ни разу не оставил ни цветов, ни подарков, ни даже какого-нибудь клочка бумаги с теплыми пожеланиями; знает и прекрасно сознает, что никому из его родни не нужен и не станет никакая двоюродная сестра оставлять ему игрушку; знает это так же, как и, по его мнению, персонал больницы, но не отказывается от посещений незнакомки. Да, он еще ни разу ее не видел, даже не слышал, так как каждый раз, когда она приходила, спал. Но ведь это так приятно. Он ощущал внутри себя тепло от маленького огонька тех чувств, которые раньше ему были неведомы. Или, быть может, он просто не помнил о них. Так же, как не помнил ничего из своей жизни до пробуждения в этой палате.

В тот вечер он проснулся на этой самой койке. В ноздри ему ударил спертый воздух – смесь запахов лекарств и сырости голых бетонных стен. Он ничего не помнил: как попал сюда, где находится его дом – не улицу, так хоть район, – как выглядят его родители и даже он сам, чем он увлекался, сколько ему лет и как его зовут. Рядом с ним, закинув ногу на ногу, на стуле сидела молодая девушка в белой рубашке со светло-синим воротником, черно-агатовые волосы были стянуты в хвост, свисающий на плечо. Встретившись взглядом с проснувшимся, она широко распахнула глаза, вскочила со стула так, что чуть не свалила его, и, произнеся негромко «он проснулся», стремглав выбежала в коридор. Спустя пару-тройку минут подле его койки стояли три медсестры и медбрат. Казалось, они осматривали мифическое существо, доселе виданное человеком только на страницах древних книг.

А за окном, как и в этот вечер, по небу плыли серые тучи, поливая землю дождем.

На следующее утро мальчику сообщили, что зовут его Димой, ему пятнадцать лет, и заверили в том, что мама с папой заберут его сразу же, как только он выздоровеет.

Вот и все. С тех пор миновало почти семь лет. Каждое четырнадцатое ноября ему устраивали небольшой праздник, угощая чаем, тортом и всяческими сладостями. Настенный календарь с умиротворяющими фотографиями природы на каждом листе показывал, что до очередного дня рождения оставалось около месяца – и Диме стукнет двадцать три года. Совсем взрослый, но, как маленький ребенок, ждет, когда за ним вернутся родители, которые, возможно, и помнить-то не помнят о нем. Не исключено, что они могли усыновить или удочерить другого, здорового ребенка. Или, чтобы забыть о горе, улетели в другую страну, может, с тем же приемным ребенком. Или, что хуже того, их попросту уже могло не стать.

С самого начала самочувствие Димы хромало: усталость во всем теле, плохой аппетит, апатия, наверняка давно переросшая в депрессию, а позднее – еще и частые головные боли, перепады давления, заторможенность в мыслях и действиях. Хотя он намеренно и отказывался пользоваться весами, он знал, что из месяца в месяц понемногу сбрасывал в весе. Сколько килограммов в нем? Сорок? Наверное. Знать ему не хотелось. А вместе с весом на нет сходил и здоровый оттенок кожи, и с недавних пор Дима задается вопросом: не покажется ли на ее фоне чистый снежный комок светло-серым? Вполне возможно.

Еще он не любил солнечный свет. Вернее, солнечный свет отторгало его тело. Вскоре после того как он оказался здесь, ему предложили выйти во двор, подышать свежим воздухом, немного прогуляться (в сопровождении персонала, конечно же). Через несколько минут после того, как лучи солнца коснулись незащищенных участков его кожи, она начала покрываться сыпью, и он ощутил страшный зуд, будто бы его искусали десятки комаров. «Так вот почему мальчика доставили сюда поздним вечером?» – вопросила одна из медсестер, когда его уже завели обратно в здание. После этого он выходил на прогулки только после заката.

Длилось это два года, а потом Дима вовсе отказался от вылазок на улицу и все последующие дни проводил в стенах больницы. Какое-то время ранними утрами заботливые медсестры плотно закрывали единственное окно в палате, чтобы по утрам солнечные лучи не попадали напрямую на кожу мальчика, пока тот спал. Но очень скоро сообразили, что лучше и проще будет перенести кровать в другую часть палаты, которая всегда оставалась в тени, что позволило постоянно – по крайней мере в хорошую погоду – держать окно открытым, дабы витающий в воздухе едкий больничный запах не преобладал над свежим воздухом. Так и жил он здесь: слишком скучно для него, слишком просто. Да скорее существовал, а не жил. Даже не помнил, чтобы по-настоящему чему-то радовался или из-за чего-то сильно грустил – такой скудный спектр эмоций был доступен ему за все почти семь лет, что он проживал здесь.

Хотя кого он обманывает? Просто пытается забыть это. Ведь был период, когда серая полоса его жизни, разделенная на множество отрезков-дней, на несколько недель окрасилась яркими, насыщенными цветами, а после – почернела на долгие три месяца. Вряд ли такое забудешь, как ни старайся. Но он старался как мог.

Вот он смотрит в окно, поверхность которого с внешней стороны сплошь обрамлена дождевыми каплями, скатывающимися зигзагами и соединяющиеся друг с другом в более крупные. Дима подумал, что дождь порой похож на плач ребенка – искренний, безудержный. В голове возникли неприятные ассоциации, он постарался переключиться на что-нибудь другое и поймал себя на мысли, что рад отсутствию детей в этой больнице. Потому что он может лишь представить, как ревут дети, или услышать из чьего-нибудь рассказа, но никогда не увидит это воочию, никогда живой детский плач не коснется его ушей, отчего на сердце будет хоть чуточку спокойнее.