Пролегомены эволюции

Ерунда все это – насчет импринт-установок. Не сохраняй данная установка постоянной физиологии подкрепления, от этого их статуса поведения на лице не осталось бы ничего.

Они смотрели не там. Даже те немногие, кто пытался. Дело в строгости логических построений. Ее можно было бы определить как экологию подсознания. Вот она, и только эта виртуальная величина, и принимает однажды форму определенного мышечного тонуса. Информацию с него в реальных условиях нельзя ни подделать, ни изменить, ни даже считать посредством тонких приспособлений.

Экология подсознания определяет твое будущее. Кстати, если это действительно правда хотя бы на часть, если принять такое построение-зависимость бессознательного логического контура и внешней физиологии, то тогда мы сразу получаем доступ к широким возможностям морочить миру голову. Третий этаж подсознания. То самое, что принято называть надстройкой «Сверх-эго». Другими словами, психофизиология редкого интеллекта тем и отличает себя от других, что сохраняет свою логику, свободную от шумов. Оптимальность. Вот нашел хорошее слово. Оптимальность, возведенная в принцип на уровне кодирования информации в генах. Оптимальность любых по сложности логических построений на всех уровнях принятия решения, приобретающие такой глубокий характер, что они получают в конечном итоге форму импринта и выражение – в тонусе мышц. И значит, достаточно изменить эту самую «сверх»-надстройку, чтобы вызвать изменение цепи последовательностей в заданной технологии контура нейронов. И, надо предполагать, процесс этот не имеет обратимости…

Хаплохромис даже покачал подбородком, оценивая красоту и необычность пришедшей в голову мысли. Но ведь тогда с еще большей вероятностью получается, что где-то существует не менее строгая зависимость моего бессознательного логического контура – и физиологии уже чисто внутренней. Он откинулся на спинку. Последствия этого терялись где-то в дымке в дали.

…Хаплохромис с озабоченным выражением ходил по дну белой лагуны, переворачивая подряд все камни и полузарытые в песок ракушки. Он заглядывал под них, словно что-то искал. Потом ненадолго застывал в беспокойстве и недоумении, осматриваясь по сторонам, и начинал заглядывать снова. На одинаковых давным-давно слежавшихся гребешках белого песка торчали полосатые листья и живые плети, они медленно двигались из стороны в сторону, погруженные в голубое оцепенение. Хаплохромис за ними смотрел тоже, но того, что искал, там не было. И он шел дальше, не пропуская ни одного камушка, ни одной раковины и ни одного уголка тихого вечно спящего мира, словно от его поисков зависел вопрос жизни и смерти.

Что вы ищете? – спросил его один проплывавший мимо Черный Ангел самого мрачного вида. Задержавшись, он какое-то время наблюдал, пытаясь понять, что происходит.

Свою тень, ответил Хаплохромис, озабоченно держась за подбородок. Я хорошо помню, что она была рядом.

Черный Ангел глядел, не понимая.

Если она была с вами, то как она может быть где-то еще?

Хаплохромис не понимал тоже.

А вы не пробовали смотреть там, где еще не были? – спросил Черный Ангел. Предмет поисков как будто стал озадачивать его тоже.

Хаплохромис улыбнулся.

Что моя тень будет делать там, когда я стою здесь?

Черный Ангел покачал головой. Он сказал, и вид его был еще более мрачен и строг:

Вот за это вас никто и не любит. Вы живете так быстро, что даже тень ваша не успевает бежать за вами.

8

Конференция богов не многим отличалась от мероприятий подобного рода, уже не впервые имевших место в этих светлых святых непомерных стенах, освященных мудростью созерцания и умом долголетия. Так же, как и прежде, в длинных узких бойницах и стрельчатых проемах тесных окон лежали чьи-то кости, на костях чьи-то одежды, а голые ряды древних кирпичей и камней сурово смотрели с высоты своих лет на улегшиеся к подножию их пьедестала леса и луга. Так же, как и прежде, в просторном прохладном холле висел негромкий надменный гул голосов, изредка нарушаемый тихим кашлем, скромным звоном металла и взрывами хохота, как всегда, исходившими по большей части от Диониса или кого-то из его не знающих стыда козлозадых лиц сопровождения; так же, как и прежде, там держались непринужденнее других и перебивали громче других, кто-то смеялся, складываясь пополам, на них оборачивались, не переставая двигать губами, хмурили ясные взоры, затем, коснувшись плеча собеседника и неторопливо запахиваясь, шли туда тоже – посмотреть и поулыбаться.

Так же, как и прежде, кто-то утомленно обмахивал себя стопкой листков, кто-то печально молчал, античным движением подперев атлетический подбородок и уперев локоть в колено с ногой на скамье, наблюдая за зеленой полянкой в тени и тем бесстыдством, учиняемым прямо под синим небом парой полураздетых девиц в белоцветных туниках короче всех норм приличия – по одной спелой белой груди вываливалось у каждой всякий раз через глубокий вырез, так что обе уже устали их поправлять. В халкионической и мужественной забывчивости глядел он далеко за оконный проем в толстой кирпичной стене, и не было ничего, что бы рассеяло горечь в его глазах.

Прервав игры и снявшись, девицы, подобно не знающим печали и стыда ланям, понеслись куда-то с полянки прочь – так же легко, как и до того предавались играм, не переставая заливаться чистым весельем совсем еще раннего утра. Им на смену на истоптанную полянку прилетел, крылья в стороны, черный от злости Амон-Ра, бог Солнца, и начал энергично открывать и закрывать рот и выразительно двигать губами, глядя девицам вслед, наливаясь кровью и время от времени пиная с полянки вверх позабытое в спешке белье. Девицы были слишком привлекательны даже для богинь – это могли быть только гарпии, сукины дети ночи, и наблюдавший за ними через оконный проем лишь глубоко вздыхал через нос, не разжимая челюстей матерого воина и не снимая со скамьи плетеной потертой сандалии гунна.