Пролегомены эволюции

Карась задумчиво покивал. Тема была непопулярна.

«В таком вот ключе», – произнес он.

Якорь без особого интереса глядел по сторонам.

«Все-таки кое-что меняется, – сказал жирный карась, проследив за его взглядом. – Жизнь не стоит на месте».

«У вас стало больше места», – ответил якорь деликатно.

«Больше места, больше жизни, – поддержал карась. – Теперь вот бойцовая рыбка решила эволюционный процесс остановить. Видите ли, он ей не нравится. Оскорбляет рост эстетического чувства».

«Что сделать?» – недоверчиво склонил одно ухо якорь.

«Ужасно, правда? – ответил карась. – У нас тоже все в шоке. Уж на что был коралловый абу-дефдуф – не к обеду будет сказано… П-тьффу, прости господи… Злобный аспид – так он, верите, и его съел! Ничего святого у него нету…»

Жирный карась невесело усмехнулся.

– Был даже один случай… У нас не жизнь – анекдот. Тут до сих пор не все решаются вспоминать вслух. Идет, значит, по своим делам барракуда. Ну, знаете, как она идет, и какие у нее дела – тоже все знают. Идет, в общем, идет – бам! На горизонте видит что-то, что до нее никто еще не успел съесть. Видит: лежит на дне тень, а у тени рыбка. Сидит, никого не трогает – думает. Смотрит куда-то наверх, смотрит куда-то вниз – и одна, как смысл жизни. Никого на парсек вокруг до самых шельфов, кроме какой-то случайной касатки на вольных хлебах. Ни одной живой души, можете представить? Что-то неслыханное. У барракуды, конечно, челюсть вниз – глаза наверх. Ну, дура дурой, человек действия, сразу – непосредственно к сути дела. Давайте вначале съедим. Значит, сидит прямо по курсу объект приложения сил и желудка и ничего вокруг не замечает. И о чем думает – непонятно. Ни тебе мало-мальски серьезного укрытия рядом, ни тебе крыши, я не знаю… В общем, затаенный взор к небесам и глубинам философии и бытия. Барракуда, понятно, тут же со всех стапелей и сразу за стол. Ну, все наслышаны, какой у нее по утрам аппетит, да ниспошлет ей небо чем-нибудь подавиться, прости господи… Так вот. А когда барракуду, это самое, по-настоящему прижмет, так у нее теряется последнее чувство меры. Нет невозможного и нет непреодолимых расстояний – идет без тормозов, не оборачиваясь на последствия. Летит, значит, и вдруг видит, что рыбка, оказывается, там не простая, а, как вдруг выясняется, бойцовая. Можете представить ее чувства? И остановиться уже нельзя – не те скорости, да и не предусмотрены у барракуды тормоза на такие случаи жизни. Что делать? И встать нельзя, и вешалкой уже не прикинуться, и даже извинений не принести – знаете ведь, как у нее: челюсть до земли и все намерения наружу, и глаза что задница, ну что ты будешь делать… Безвыходный случай. Ни туда – ни сюда. И тогда барракуда, даром что болван, что делает: со всех ног и с теми же самыми разинутыми намерениями проносится мимо и на сумасшедшей скорости въезжает в самца касатки, который, как специально, как раз проходил общим фоном, мирно завтракая. Всё цивилизованно, неторопливо, никого не трогая… Это раз увидеть – больше ничего не надо. Стоит один – напротив стоит другой. Один смотрит – и другой смотрит. Касат этот даже жевать перестал, у барракуды аппетит тоже уже прошел. Теперь касатик что предпринимает: медленно так, с недоумением приподнимает брови и говорит: «Не понял».

Не понял он, понимаешь? И объяснить некому. А народ ведь тут у нас сам знаешь какой. Запах неприятностей чувствует на год вперед, особенно чужих. Вокруг уже масса желающих: все уже удобно устраиваются, кто счастливо облизывается, кто собирает деньги. И ведь что во всей истории самое интересное – поведение бойцовой рыбки. Хаплохромис, герой с того света, постоял так, посидел, посмотрел через плечо – и, ни слова не говоря, не обернувшись, снимается и отбывает в неизвестном направлении. Шумно стало. Могу поклясться: не иначе как опять пялиться наверх, мыслить и созерцать. Сосуд самообладания. В таком вот виде. За него тут, понимаешь, кровь проливают…

Карась помолчал, задумчиво пожевав губами.

– Вот так и живем, – заключил он.

2

Слово, как всегда, сразу взял краб. Его знали как того, кто преуспел в искусстве оправданий, поэтому его всюду выпускали первым.

– Мужчины, – сказал он. – С этим надо что-то делать, больше так жить нельзя.

Все горячо закивали и загомонили, соглашаясь, что да, так больше нельзя. По устоявшейся традиции краб решительно перешел непосредственно к сути проблемы.

– Значит так. Я предлагаю: хватит болтать. Пора заняться делом. У меня предложение. Первым делом мы что делаем: первым делом мы отделяем, кто с нами. Затем выясняем, кто против нас. С этими разговор у нас будет короткий. Правильно я говорю?

Собравшиеся вновь зашумели. Раздались аплодисменты. Кто-то закричал нехорошим голосом: «Краба в президенты». Все засмеялись.

– А то, понимаешь, разговаривают… Теперь насчет эволюции. Это самое… Я против эволюции ничего не имею, надо – значит, надо. Но вот бойцовую рыбку туда на километр близко нельзя подпускать. Нечего ей там делать. Должно же быть какое-то чувство меры. Правильно я говорю? А то так к чему мы придем, я спрашиваю. Ни к чему мы так не придем. Взять вот этих дельфинов. Сколько можно. Ведь до чего дошло. Представляете, я только недавно узнаю, что у них, оказывается, нет фазы быстрого сна. Я как узнал, так прямо сел где стоял. Я говорю: ты что это себе позволяешь. Ты особенный, что ли? Мы, коллектив, этого не одобряем. Знаете, что он ответил? И как только земля таких держит. «Писать я хотел на ваше неодобрение». Прямо при сотрудниках. И никто не знает, что делать. Нет ее – и, говорят, никогда не было, этой фазы. У меня она есть – у них ее нет. У всех она, значит, есть… – у тебя она есть? Есть. У него она есть? Я вам точно говорю, что должна быть. Не сомневайтесь. У всех то есть есть – у них нет. Мне до сих пор не по себе делается. Так больше нельзя. Я вот так прямо и сказал, открыто. Ты особенный, что ли? Сказал, как было. У меня язык прямо отнялся. Пялится, значит, это самое, улыбается прямо в лицо этими своими зубами – и произносит такое вслух, прямо при представителях. Вот я и спрашиваю себя: куда мы идем?

Теперь бойцовая рыбка. Мало нам было ее одной. Вы не поверите, я теперь даже во сне периодами дергаюсь. Сплю, значит, и вижу: улыбается мне прямо в лицо Хаплохромис – рот до ушей, и щеки с ямочками. Смотрит и с удовольствием таким сообщает: «Не одобряете, значит…»

Я к чему это рассказываю. Что хотели – то получили. Вовремя не приняли меры. Бойцовую рыбку ни к каким эволюциям нельзя было подпускать, знали же – и бездействовали. Короче, хватит разговаривать, так больше нельзя. Если она дорвется до эволюции, то всех последствий мы за всю жизнь не разгребем. И еще другим останется. Если нужны самые решительные меры – примем меры самые решительные. Вплоть до. Говорил же: допрыгаемся…

3

«…Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить к убеждению, будто происхождение видов – эта великолепнейшая из всех цепей естественно объяснимых событий – не в состоянии создавать новые ценности, – читала бойцовая рыбка, аккуратно придерживая книжку за сгиб переплета. – Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предка означает для нас приращение ценности – это столь же очевидная действительность, как наше собственное существование…»

Рыбка задумалась. Перечитав, принялась читать дальше.

«Ни в одном из наших языков нет непереходного глагола, который мог бы обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности. Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которой нет того и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого нового и высшего, – такой процесс нельзя называть развитием…»

Рыбка по здравом размышлении согласилась, что да, нельзя. Елки, подумала она. На что надеется этот мир? Поплевав, она перевернула страницу.

«В принципе это относится к каждому значительному шагу, сделанному генезисом органического мира, в том числе и к первому – к возникновению жизни…»

Рыбка вновь прикрыла книгу, заглядывая на обложку с заглавием. В подзаглавии стояло: «Конрад Лоренц».

Хорошо пишет, подумала рыбка. Главным образом, классический труд по сравнительной этологии был принят к сведению в целях пополнить запас теоретических сведений: из-за имевшего в нем места описания поведения в естественных условиях клинически агрессивных коралловых черных адонусов – заклятых врагов хаплохромиса. К последнему времени те утеряли последние остатки совести, которыми и раньше были обременены не очень. Интересно, подумала рыбка, закладывая пальцем нужную страницу, опуская книжку и устремляя в туманную даль задумчивый взгляд. Развитие – это когда что-то развивается из чего-то. Как растение развивается из семени. Ничего ненужного или лишнего. Это можно понять. Труднее обстояло с переходностью глагола. Очевидно, существовали такие глаголы, которые куда-то переходят, в чем и состояло отличие одного от другого. Очевидно было также, что вопрос куда они переходят был до известной степени не лишен логики. В конце концов, это же не больше чем условность – переходность одного и непереходность другого, дело же не в этом. Рыбка вздохнула. Теоретическая грамматика никогда не была ее сильным местом.

В самом деле, подумала она. Нет глагола, обозначающего филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности. Приращение ценности… Новое и высшее из предыдущей ступени – и которое к тому же нельзя назвать развитием… Интересно.

«Transitive and intransitive verb… Transitives und intransitives Verb…»[1 - Переходный и непереходный глагол. (англ., нем.)] Логический ряд чем-то выглядел явно знакомым. Это когда один и тот же глагол может быть и переходным и непереходным. Понятия не имею, что бы это могло значить. To run, например. To run problems. Это то, чем тут сегодня все занимаются.

Да, да, да… Взгляд бойцовой рыбки стал светлее. Направление размышлений явно было верным. В номинативной конструкции субъект действия распространяет себя на его объект. По крайней мере, так говорят. Где субъектом будет у нас собственно действие, а его объектом – что-нибудь, не важно. Что-то с модальностью сущего. Что бы оно там ни было, все равно это не больше чем условность, важна не столько она, сколько филогенетический процесс. Чтоб мне быть кактусом, подумала рыбка.

«…Ни в одном из наших языков…» – вновь раскрыв и убрав палец, перечитала бойцовая рыбка запавший в сердце абзац. Филогенетический процесс… приращение ценности… Рыбка задумчиво покивала, не найдясь, что сразу возразить. В общих чертах суть затруднений языков, автора и филогенетического процесса теперь были ясны.

Скажем, развитие. Все хорошо, только нет приращения ценностей. Значит, нужно, чтобы было. Да чтобы с перспективой вдаль – и из предыдущей ступени…

Рыбка задумалась.

Раз-витие… Раз-ви-тие… Елки с палками. Приращение им сделай. Аккуратно прикрыв книгу и заложив пальцем на прежней странице, рыбка приподняла брови. Это становилось интересным. Сложность стоявшего перед филогенезом и эволюцией затруднения лишь сейчас стала вырисовываться во всем объеме.

Такого еще не было. Одно недоразумение, какое-то внебрачное порождение чистой условности прямо перед носом метило себе территорию. И смотрело снисходительно, цинично и с иронией. Рыбка взяла себя в руки. По принципу своей организации ее трудно было заставить утерять естественный цвет лица, но вот уж если кто-то или что-то объявляло ей войну на выживание, то тут все уже хорошо знали вот это ее выражение, когда разрешены все приемы, а что было нельзя, то можно тоже.

Потом Хаплохромис взял в руку карандаш и осторожно, соизмеряя ответственность перед каждым знаком после запятой, на полях раскрытого труда написал: «to e?-genesis». Затем немного отодвинул от себя книгу и посмотрел на написанное как бы в новом свете. Да, подумал он. Ради этого стоит жить. Я вам не цихлид какой-нибудь разноцветный, не одонус. Жизнь по-прежнему была полна созвучий и красок. В новой редакции лицо эволюции и филогенетического процесса выглядели значительно лучше. Вновь подняв карандаш, уже не сомневаясь и больше не оборачиваясь на последствия, он вывел: «zu e?-genesen». Где е – будет у нас, очевидно, основанием натуральных логарифмов.

Рыбка снова улыбнулась. Филогенез даже не догадывался, что его ждало. «Е?-развитие». Да. Шедевр эволюции был больше, чем просто условностью – без него не было бы ее. Елочное развитие. Елки с палками. С этой последовательностью ступеней тоже было не все еще ясно, впрочем, общей картины это уже не меняло. Это уже то, над чем напряженно, не покладая рук, будут работать будущие поколения, нельзя же все делать за них…

От проблем мироустройства внимание Хаплохромиса отвлекла другая мысль. А что, подумал он. Применительно к нашему случаю это будет выглядеть как лишь подмена одной эволюции другой. Хаплохромис задержался на этой мысли. Если e?-эволюция действительно имеет место, то можно было попробовать. В этом что-то было. Он даже совсем собрался уже в первом приближении прикинуть, как бы все выглядело на полях уважаемого автора, но тут мимо на сумасшедшей скорости, как банда миниатюрных барракуд, промчалась стая сарган, явно на пределе аппетита, и пришлось спешно подхватывать разлетевшиеся по сторонам принадлежности. Хаплохромис покачал головой, глядя им вслед. Это ведь так никакого здоровья не хватит, подумал он.

4

Консилиум Наций состоялся, вопреки традициям, без долгих вступлений. Собственно, вступлений не было вообще – все ждали только одно виновное лицо, ради которого, строго говоря, все и собрались. Лицо, как всегда, запаздывало. Все, как всегда, ждали. К этому тоже уже привыкли.

В празднично распахнувшихся створках дверей, словно новый эпизод истории, – как всегда, улыбаясь на все триста тридцать три зуба, как всегда, в превосходном расположении духа и тела, – как на подиум зрительских симпатий, появилась акула. Грянула портативная музыка. Сопровождающие лица со вкусом оттеняли ее достоинства. Чуть задержавшись в дверях и придержав створки, как бы звездной улыбкой профессионального обольстителя до ушей предваряя все, что последует дальше, и словно говоря: «А вот и я!» – давая пюпитрам, юпитерам и взглядам сполна оценить все выгодные контуры и изгибы, она понесла свои знаменитые очертания под своды ассамблеи к полированным, не имевшим границ поверхностям бесконечного стола: раздавая звездные взгляды и ниспосылая влюбленные вздохи, направо и налево раздавая игрушечные воздушные поцелуи и благословляя этот несовершенный суетный мир одним своим появлением. Все терпеливо улыбались.

Удобно расположившись и откинувшись на своем обычном месте, акула приветливо покивала заседающим лицам, давая понять, что вводная часть благополучно подошла к концу, рабочее настроение вновь поставлено во главу угла и можно переходить непосредственно к сути дела. Компетентное лицо готово с равным вниманием выслушать как последние новости о погоде, так и известие о конце света.

– Хорошо выглядите, – льстиво улыбнулось ему ближайшее создание в офисном кресле, выставляя на всеобщее обозрение все зубы, сколько их было. – Как вам удается сохранять такой превосходный цвет лица?

Акула, невольно откидываясь еще дальше, похабно заржала, но тут же вновь взяла себя в руки, ерзая и поправляя на столе бумаги, словно подбирая из пришедших на ум ответов наиболее дипломатичный и отвечающий обстановке.

– У нас затруднение, – негромко встрял секретарь своим скрипучим скоблящим голосом, садясь прямо и собирая перед собой пальцы вместе. Его длинное неприятное лицо нависло над столом, заслоняя часть отражающих бликов.

Все помолчали. Лучше сказать, у нас проблема, подал голос еще кто-то из приглашенных.

Настроение у нее моментально стало другим.