Художник и его окружение

– Да-да, Верочка, иду. Я себе чай завариваю.

– А рыбу я поджарю завтра. – Говорила Вера.

– Правильно, Верочка. Но все-таки Наташа зря возмущается из-за татуировки.

– Мама, что за дым в коридоре? Что ты там делаешь?

– Ничего не делаю. – Лиля Александровна перекладывала рыбу со сковороды. – У меня никакого дыма.

Вера не умела сердиться. Также как и Лиля Александровна. Женщины жили дружно. Но тут в дверь забарабанили. И свет почему-то замигал. – За самогоном. – Решила Вера. Она увлеклась работой и решила не открывать. Но лупили изо всех сил. За дверью стоял сосед Степан.

– Ты что сидишь? Выходи. Маму спасай. Дом горит.

Вера заметалась. Все население уже высыпало во двор. Из окон третьего этажа валил густой дым, видно, занялось там. По крыше гулко бродили пожарные и крючьями растаскивали кровлю. Сквозь низкую подворотню пожарные машины не могли заехать во двор и щедро заливали несчастный дом с улицы.

Вера бросилась в коридор, спасать картины, Степан остановил. – Не нужно. Они уже потушили.

Действительно, пламени видно не было. Пена густо сползала со стен. Пожарные обходили этаж за этажом. Тяжело дышалось. Электричество и газ отключили.

Степан пообещал загадочно: – Я этому Баламуту ноги повыдергиваю. Жили тихо, так нет, явился.

Женщины наощупь вернулись в промокший дом. Зажгли свечу.

– Видишь, Верочка, как хорошо, что я успела поджарить рыбу.

– Мама, откуда ты могла знать, что будет пожар?

– Ой, Верочка. Мы – старые люди должны предвидеть. Я же тебе говорила, что Николай вернулся.

– Николай – хороший человек.

– И я говорю. Но знаешь, как это бывает…

Спать не хотелось. И женщины с удовольствием поели.

Голос художницы

Я часто ездила на Азовское море. Писать рыбаков. Над морем, помню, была высокая гора. На ней столы длинные. Бригада обедала, и мы с ними. Солнце потрясающее. И горячий золотой песок. Можно было по песку съехать к самому морю.

Как-то Юра (бывший муж) уплыл с рыбаками, а я осталась на берегу. Тут подоспела другая бригада и взяла меня с собой. Вся лодка была завалена огромными арбузами. Они их били о колено и ели. А потом рыбу стали тянуть. Серебрянная рыба билась между этими арбузами. А вечером мы остались на берегу. Поели. Они спали там же. А мне… Сети огромные, они их уложили, и получилась кровать высотой в стол. А второй сетью укрыли меня как одеялом. Аежу, сверху звезды, и от сетей запах смолы. Аодки на берегу. Костер. Арбузы запомнились. Я несколько раз с рыбаками плавала. А жили мы в рыбацком поселке у тети Килины. Во дворе, был деревянный сарайчик. Специально, чтобы летом спать. В половину роста. Когда лежишь, нижняя дверца закрывается, а верхняя открыта. На уровне головы. Аежишь, смотришь в небо. А там звезды…

Разруха

Кое-что о причинах пожара знал Степан. Но и он молчал.

Пожар, как стихийное бедствие, в частности, из-за изношенности (ветхости) жилья, выглядел перспективнее, чем умышленный поджог. Выгоднее в плане отселения. В конце концов, все могло быть хуже. А пока было, как видим.

Вечером Баламут, которого не пускали в квартиру, сунул под плохо пригнанную дверь тлеющую газету. Ему (не очень трезвому) пришла интересная мысль выкурить жену дымом. Что-то общее с добыванием меда. Супружеского меда – в нашем случае. Но от мужниных звонков Наташа ушла подальше, газета попала под пыльную штору, и та вспыхнула. Баламут первым бросился спасать жену и имущество (хорошо, что дети были у бабушки), но своими силами загасить огонь не удалось. Пришлось звать пожарных. Огонь охватил несколько комнат со стороны двора и подбирался к чердаку. Машины не могли проехать сквозь низкую подворотню и лить воду прямо в очаг возгорания. Пожарные разворотили крышу и добирались до огня сверху. Чердак затопило начисто. На третьем этаже обрушился потолок. Остальным повезло больше, но без ремонта было не обойтись.

Троица – сакральное число. Священное. Так обозначено с ветхозаветных времен и подтверждается с тех пор неоднократно, по разному поводу. Значит, и здесь не избежать. Была половина десятого утра. Рабочие и служащие уже приняли производственные позы, а прочий люд потерянно шевелился в порушенном жилье. Снаружи было тихо и пусто. Вера трудилась в коридоре возле открытой двери. Трое мужчин разгуливали неподалеку, осматривали обгоревший дом, не спешили, с основательностью людей, выбравшихся, как следует, поработать.

Того, в сером плаще, Вера наглядно знала. Начальник их ЖЭКа – жилищно-эксплуатационной конторы, так это учреждение называлось в развернутом виде. Отставной военный, с аккуратным седым пробором, с понимающим выражением на спокойном лице – он производил хорошее впечатление. Вера оценивала лица, как художник, и не ошибалась. И ее коллега – художник Толя это подтверждал. Толя занимал под мастерскую комнату, приблизительно над Вериной квартирой. Комната была странная, будто приклеенная к дому снаружи, как скворечник. И лестница в нее вела снаружи, по стене дома, что, кстати, Толе было удобно. Когда-то здесь жил непонятный человек, совсем одиноко, потом исчез, и комната освободилась. Вера подсказала адрес Толе.

– Коньяк я ему, конечно, прихватил. И стенды сделал для ЖЭКа. – Толя тогда долго не мог придти в себя от счастья. – Классный мужик.

Двое других были Вере незнакомы. Высокий был в туго подпоясанном кожаном пальто. Руки держал в карманах, несколько будоража воображение. И от того вид имел не слишком приветливый, скорее, оперативный. Зато третий был живой, в светло-желтой замшевой куртке. Этот явно верховодил, перемещал всю команду с места на место. Руки летали, обозначая направление мысли. Человек выехал на объект, лично тряхнуть сединой. Хоть самой седины не оставалось, но все равно. Личность была демократическая, как монета, вставшая на ребро и еще не знающая, каким боком подставиться. С видной Вере стороны были припухлые щечки, круглящийся подбородок с ямочкой, и живые глазки, как изюмины в свежей булочке. Кстати, для сравнения – тот, в кожаном был, если вообразить, как бы с другой стороны той же монеты. Другой тип. Время такое – эпоха перемен, только держись. Лики раздваивались, утраивались и опровергали самих себя – вчерашних.

– А, вот и художники. – Приветствовал главный, заглядывая в коридор к Вере. Сунулся и стал осматриваться. Стены были завешаны картинами. По большей части институтскими постановками сына. Но кто их разберет. В общем, картинами…

Вера встала. Кисточки она отложила. Руки мешали, она спрятала их за спину, от того вид получился несколько смущенный, застигнутый врасплох. Так и было. Посторонние не должны были вмешиваться в ее работу.

– Ну, вот. – Нисколько не смущаясь, сказал нежданный посетитель. – А это, что за помещение? Вот, где живут люди. Хороший художник. Сразу видно. – Просияв Вере, гость обернулся. Голос зазвучал назидательно. – Сами видите. Вы должны были в первый же день выехать на этот объект, а не ждать, пока я вернусь из Италии. Мы делаем общее дело.

– Как ваше настроение? – Хорошо известно, Италия пробуждает лучшие чувства. Так что вопрос был кстати. Газовая труба, идущая с улицы, была перекрыта, а вместе с ней исчезла горячая вода в колонке. Слухи о предстоящем выселении расползались по дому.

– Мы никуда отсюда не поедем. – Вера угадывала тему.

– Вот, видите… – Сказано было для своих. – Вы должны сразу придти и объяснить, чтобы люди не волновались. Дом ставится на капитальный ремонт.

– Я не поеду. – В голосе Веры появились истерические нотки. – Я здесь всю жизнь прожила.

– Понимаю. Можно с вами наедине? – Главный жестом отодвинул Веру вглубь коридора. – У вас со слухом как? Тогда я негромко. Поймите, мы не можем всех обеспечить в центре. Но вас… Возьмете официальное письмо от Союза художников. Они знают, как писать. И вам мы подберем. Из наших фондов. Теперь вы согласны?

– Согласна. – Мямлила Вера.

– Прекрасно. Сергей Сергеич лично вами займется. Прошу, подойдите. – Кожаный вынул руки из карманов и подошел. Рядом с Верой он был совсем хорош. Загорелый, гладко выбритый, буквально, артист. И на Джеймса Бонда мог не сплоховать. В глазах, как у робота, стояла непрозрачная пленка.

– И вы, товарищ Макаров, присмотрите. Не расслабляйтесь. Это же ваш ЖЭК.

– И вам самой, – торжественно обратился главный к Вере, – я разрешаю искать. Походите, поспрашивайте. Сейчас люди выезжают.

– Что ты там, Верочка? – Тревожилась из комнаты Лиля Александровна.

– Все хорошо, мамочка.

– Вот, видите, и мамочка волнуется. – Гость призывно махнул рукой в сторону подчиненных. – Действуйте самостоятельно. К нам вскоре делегация приезжает из Вероны. Это в Италии. Магистрат. Они нам женскую скульптуру подарили. А где у нее что? Был, вроде, в курсе. А теперь… Еле довез. Но ставить как? Скажут, провоцируем. Значит, заходите, посоветуемся, посмотрим…

На том примерно и кончилось. В сущности, ситуация могла быть хуже. Хоть верхние этажи уже разбирали доморощенные умельцы, но внизу жизнь продолжалась. И даже налаживалась. Стены и потолок сохранились сухими, электричество и газовая плита работали. Правда, плохо стало с горячей водой. Маме Вера грела воду в выварке и ведрами относила в ванну. Сама она ходила в баню. В душевую или сауну. Завершилась отчаянная борьба с алкоголем, в бане разрешили продажу пива, история вернулась на круги свои, проследовала дальше, и даже, как принято, завернула по спирали. Теперь в банном киоске продавали вьетнамский жень-шень. Коробки были красивые, с золотыми драконами. Восточные люди умеют передать красоту без пошлости, по крайней мере, на наш манер. Вера покупала жень-шень с удовольствием, хоть цена за месяц подскакивала вдвое. Вера волновалась за маму. Как видим, основания были.

Очень интересным оказалось общество, компания женщин, занятых банным туалетом. В своей ванной, с дверью на крючке такого не увидишь. И зрителей нет. Зато здесь…

Движения замедлены, округлы, меланхоличны, исполнены полусонной грации, когда женщина предоставлена самой себе, вне дома, семьи, любимых мужчин, и остается в плену собственной формы, как бы существующей отдельно, подарком природы. Все эти дамы, драпированые в простыни, с тюрбанами из махровых полотенец, загадочные и манящие, словно персонажи театрализованного действа, никак не хотели отпускать взгляд художницы. Вещь в себе, как выразился бы философ, и это правда, пусть даже не вещь (как, извините, бесполое существо), а живая и чувственная натура, венец творения и зримого совершенства.

Теперь, когда спала лихорадка первых бедственных дней, Вера почувствовала себя спокойнее. Приближались трудные времена, батареи отопления оставались холодными, но вместе с ощущением опасности пришла легкость. Не бегать, не паниковать, а просто продолжать жить… Весьма спорно, но нужно было знать Веру. По крайней мере, ее знакомых это не слишком удивило.

– Я вообще могла бы жить здесь все время, – говорила Вера своему приятелю Виленкину во время вечернего чаепития. – Обогреватель у меня есть. Только за маму страшно.

– Ты что… – Виленкин пугался, не предполагая, с какой точностью сбудется эта немыслимая перспектива. – В холодном и пустом доме? Ты, Верочка, с ума сошла.