Рождение Венеры

Однако у сада имелся и один недостаток. Не ограничившись растениями, мать завела тут и кое-какую живность: голубей с подрезанными крыльями и своих любимых павлинов – двух самцов и трех самок. И лишь для нее одной они приберегали свое почтение, даже приязнь. Они узнавали ее по звуку шагов, а когда она приходила – обычно с мешочком зерна, – самцы бежали ей навстречу. Поев, они важно расходились, распустив для нее хвосты веером. Я терпеть не могла павлинов – и за тщеславие, и за зловредный нрав. В детстве я как-то залюбовалась их опереньем и попыталась погладить одну из птиц, но та так больно клюнула меня, что с тех пор павлиньи клювы преследуют меня в кошмарах. Когда я думала о тех двух трупах в поле или о девушке, чье тело обглодали собаки, я невольно представляла себе, что бы сделали с их глазами клювы павлинов.

Но в то утро они нашли другую добычу. На каменной скамье сидел художник, а рядом с ним лежали кисти и десяток скляночек с красками. Он бросал зерно двум павлинам и внимательно наблюдал, как оба, упрямо сложив хвосты, волочат их за собой, словно веники. Но, завидев меня, один из павлинов испустил раздраженный резкий крик и двинулся в мою сторону, распустив свой веер в угрожающем танце.

– А!.. Не шевелитесь, – воскликнул художник, хватаясь за кисти, и руки его запорхали над склянками; он, несомненно, заранее решил, как смешает краски.

А я окаменела на месте.

– Пожалуйста! – проговорила я в смятении. Мгновенье он переводил взгляд со своей кисти на меня,

потом достал немного зерна из мешочка и вытянул руку вперед, издав при этом горлом какой-то чудной квохчущий звук. Птица наклонилась, как бы благодаря, и важно двинулась к ладони с угощением.

– Не бойтесь их! Они безобидны.

– Это вам так кажется. А у меня до сих пор на руке шрам остался, и он доказывает обратное. – Я постояла, наблюдая за ним. Нужно быть очень смелым человеком, чтобы с руки кормить таких тварей. Из тех, кого я знала, только моей матери и ему это удавалось. – Как это у вас получается? Несправедливо, что Господь наделил вас и пальцами фра Анджелико, и даром святого Франциска.

Он не сводил глаз с птицы.

– В монастыре в мои обязанности входило кормить животных.

– Но не павлинов же, – пробормотала я.

– Нет, не павлинов, – ответил он, по-прежнему разглядывая немыслимое оперенье. – Их я никогда раньше не видел. Только слышал про них.

– А зачем вам их изображать? Не думаю, что святая Екатерина общалась с животными.

– Крылья ангелов, – пояснил он, а маленький свирепый клюв между тем то и дело тыкался в его ладонь. – Для «Успения» на потолке алтаря. Поэтому я хочу видеть их перья.

– В таком случае осторожнее! Как бы ваши ангелы не затмили самого Господа. – Я вдруг сама удивилась тому, как легко идет у нас разговор, словно утреннее солнышко прогнало прочь неловкость, рожденную в сумраке часовни. – А каких птиц вы брали за образец там, у себя на Севере?

– Голубей… гусей и лебедей.

– Ну конечно! Ваш белоснежный Гавриил!

И мне снова вспомнились волнистые крылья на той незаконченной фреске в его комнате. Но теперь-то он ловко обращался с цветом. Я видела это по его рукам. Чего бы я только не отдала за то, чтобы и мои ногти покрылись разноцветной запекшейся коркой! Павлин, доклевав свой корм, чинно пошел прочь, уязвив меня полным невниманием. На меня снова накатил приступ тоски. Художник снова взялся за кисть, и я придвинулась к нему поближе.

– Кто смешивает вам краски?

– Я сам.

– Это трудно?

Он покачал головой, а пальцы все двигались, быстро-быстро.

– Поначалу – пожалуй. А теперь – нет.

Мне до зуда в пальцах захотелось прикоснуться к краскам, так что пришлось сжать кулаки.

– Я могу назвать каждый оттенок на каждой стене Флоренции, и я знаю рецепты десятков этих красок. Но, даже сумей я раздобыть нужные ингредиенты, у меня нет мастерской, где я могла бы смешивать их, и нет возможности располагать собой по своему усмотрению, без чужого надзора. – Я немного помолчала. – Я так устала от туши и пера. Тушь дает только тень жизни, и ото всего, что бы я ею ни изобразила, почему-то веет меланхолией.

На этот раз он оторвался от работы, поглядел на меня, и наши взгляды встретились. И снова, как это уже было в часовне, я почувствовала, что он меня понял. Свернутые в трубочку рисунки жгли мне ладонь. Там было мое «Благовещение» и еще дюжина рисунков, самых лучших и дерзновенных. Или сейчас, или никогда. От внезапно накатившего страха вспотели ладони, и я повела себя резче, чем собиралась. Я просто протянула ему свои рисунки.

– Будьте искренни, ладно? Мне нужна правда.

Он не шевельнулся, и по тишине, наступившей вслед за моими словами, я догадалась, что разрушила нечто, что уже начало вырастать между нами, но сейчас я слишком волновалась, чтобы понять, как следует поступить.

– Простите. Я не имею права выносить свое суждение, – сказал он тихо. – Все, что я могу, – это исполнять свою работу.

Хотя он произнес это беззлобно, его слова уязвили меня в самую душу, словно удар павлиньего клюва.

– Значит, мой отец ошибся в вашем таланте. А вы навсегда останетесь учеником и никогда не станете мастером. – Моя рука по-прежнему была вытянута в его сторону. Я уронила рисунки на скамью возле него. – Ваше мнение – или ваша репутация. Вы не оставляете мне выбора, художник.

– А что за выбор тогда остается у меня?

На этот раз он не стал отводить глаза. Взгляд длился долго, очень долго, выйдя за всякие рамки приличий, так что в конце концов отвести глаза пришлось мне.

В глубине сада показалась Эрила. Для вида я набросилась на нее, хотя прекрасно знала, что она издалека наблюдала за нами.

– Что ты тут делаешь? – Я перешла на итальянский. – Следишь за мной…

– Ах, госпожа, не топайте на меня ногами, – проговорила она с наигранным смирением. – Вас разыскивает ваша матушка.

– Мама! В такой-то час? Что ты ей сказала?

– Что вы в саду, рисуете листья.

– О! – Я обернулась к художнику. – Вам нужно уходить отсюда, – сказала я ему на латыни. – Скорее. Она не должна застать вас здесь, рядом со мной.

– А как же ваши листья?

Похоже, он теперь лучше понимает по-итальянски. Он взял угольный стержень, и из-под пальцев его мгновенно появилось любимое апельсиновое деревце моей матери, гнущееся под тяжестью готовых упасть плодов. Когда он вручил мне листок бумаги, я не знала – смеяться мне или плакать. Он собрал свои краски и положил в мешок, лежавший рядом. А потом взял мои рисунки и отправил их туда же.

– Мне все равно, что вы скажете, – бросила я ему вдогонку. – Только не лгите мне.

Свежий хлеб, испеченный нашим поваром, был восхитителен. Я уминала его за обе щеки с ломтиками вяленых персиков, а мама, охваченная волнением, только пила разбавленное вино. Письмо рано утром принес гонец, но она, скорее всего, знала о нем заранее: моя сестра Плаутилла приглашала родных и друзей в гости. Ребенок должен был появиться на свет через несколько месяцев, а сейчас самое время показать родне чудесное белье и одежду, купленную в ожидании этого события, Я уже и забыла об этом приглашении. А вот мама, похоже, и думать ни о чем другом не могла. Она велела Эриле причесать меня и заранее подобрать мне лучшие наряды.

– Если он вам не понравится, тогда придется что-то срочно придумать, – проговорила Эрила с полным шпилек ртом, а потом зачесала мне волосы назад и всадила в них тяжелые перламутровые гребни.

– О чем это ты?

– Не о чем, а о ком. Когда это вы в последний раз, собираясь повидать сестрицу, наряжались в пух и прах?

Она высвободила последний локон из раскаленных щипцов, и мы обе увидели в зеркале, как он скользнул вниз вдоль моей щеки. Мгновенье-другое сохранялась совершенная симметрия, а потом левая прядь решительно опустилась ниже правой.

Мать при виде меня даже не пыталась скрыть тревогу:

– Боже! До чего же темные у тебя волосы! Наверное;, все-таки нам следовало их перекрасить. Ну а что с твоим платьем? Давай-ка поглядим. Золотой отлив снова вошел в моду, но, мне кажется, отец предпочел бы, чтобы ты надела шелк поярче. Тебе был бы к лицу темно-красный цвет,

Я не помнила, чтобы отец хотя бы раз сделал разумное замечание касательно моего гардероба.