Жар-Птица, или Сказки баюна Барса

– Ну, зачем же сразу душу?! – усмехнулся Сатир (подумал про себя: «Есть более интересные варианты»). – За это ты отдашь мне то, чего не знаешь, что есть в твоем доме.

– Всего-то? – улыбнулся Трифон. – Я в своем доме все знаю. Я в своем доме хозяин.

– Ну-ну, мы это еще посмотрим. По рукам?

– По рукам! – согласился купец, Сатир отдал кошель и исчез. Трифон даже не успел спросить, как обращаться с этой волшебной вещью. Впрочем, уже в ближайшем городе под смешным названием Неровный Чат он опробовал приобретение: зашел в трактир, где сытно пообедал. Отдал все имеющиеся в кошельке деньги. Вышел из забегаловки, открыл кошель и был приятно удивлен: там опять лежали деньги. Та же сумма, даже больше. Причем отдельно местные деньги и отдельно, в конвертике – заморская валюта: евра, талеры, марки, даже червонец хитрованских шекелей. Тут Трифон сообразил: как повезло! Хотел сразу закупить товара, однако передумал – а зачем, собственно, ему этот товар, если в кошеле деньги все равно не переводятся?

И только вернувшись домой, узнал, что совершил непоправимую ошибку, погнавшись за длинной и легкой гривной. Оказалось, что пока его не было, жена Людмила родила сына Яшку. И понял Трифон: это именно то, что требовал у него взамен Сатир.

Нечистый дух пришел к нему на следующий же день. Купец испугался и стал умолять Сатира не забирать сына. Он готов был отдать и кошель, и даже выплачивать неустойку за нарушение договора. Только не отдавать сына.

– Уговор дороже денег! – Сатир уже не выглядел тем обаяшкой, что при первой встрече, в его интонациях сквозила жесткость. Но все-таки он поддался на уговоры: – Хорошо, ты отдашь кошель, но в течение семи лет ежегодно будешь выплачивать неустойку. Тысячу мокшанийских гривен, тысячу заморских талеров и тысячу алеманских марок. И это наш последний уговор. Не выполнишь – пеняй на себя.

Купец покорно вернул кошель и шесть лет честно платил неустойку. Экономил на всем, но договор выполнял. Может быть, все и уладилось бы, но Трифон внезапно тяжело заболел. Это привело к упадку его дел. Во-вторых, он пал жертвой собственной доброты, дав взаймы большую сумму соседу Борису Епифановичу, в дым проигравшемуся в карточном доме. Если бы сосед вернул деньги, все бы уладилось. Но тот, увидев, что у Трифона дела пошли под гору, и не подумал отдавать. В назначенный срок, который истекал сегодня ровно в полдень, Сатир пришел требовать долг. Не получив требуемого, в половине первого злой дух похитил сына Яшку.

Трифон, Людмила и их дочь Ольга стояли втроем на околице и плакали, когда мимо проходила старица:

– Люди добрые, помогите, чем можете. Я схоронила мужа вдолги, а староста, супостат, просит вернуть долг раньше времени. Иначе, говорит, засажу тебя, старуха, в долговую кутузку.

– Берите, – Трифон отдал старухе кошелек кесарицы: зачем ему деньги, если сына больше нет.

Старица открыла его, взяла одну монетку, остальное вернула, сказав неожиданное:

– Ах, Трифон, Трифон, ты ошибся дважды: когда на мельнице договорился с самим чертом, а второй раз, когда не стал просить Божьей помощи, передоговорившись опять с чертом. Ведь именно он подстроил, чтобы ты разорился и не смог выплатить неустойку.

– Откуда вы знаете?

– Мы, Странники, многое знаем. Но не бойтесь. Сын ваш вернется и даже спасется, если…

– Если?.. – хором воскликнули все трое.

– Если не повторит ошибки отца. Если будет договариваться с карачуртом – погибнет, и жизнь потеряет, и душу свою бессмертную вместе с нею.

Четвертая глава

Беда бездетности мучила и семью первого сенатора мокшанийского кесаревства Федосея. А все из-за того, что на свадьбе кесаревича молодая жена сенатора Марта нечаянно отхлебнула из бокала Татьяны. Три года и три месяца жили они в браке, а деток так и не нажили. Молили-молили – не намолили, и устали молить, отчаялись. В конце концов, Марта махнула на все рукой: «Что без толку лоб перед иконой расшибать: все равно не намолим, Вседержитель равнодушен к бедам людей».

Однако Федосей не опускал рук: от слуг узнал, что в городской гадальной лавке промышляет предсказаниями и чародейством «черная гадалка». Что предскажет – все сбывается. Сплетничали: она занималась не только гаданиями, но и целительством. Федосей и Марта решили попытать счастья, оделись простолюдинами, пошли к ней на прием.

Выстояли длиннющую очередь. Гадалка жила в ветхой, с первого взгляда, лачуге-развалюхе. Но внутри было чему удивиться. С одной стороны – закопченное помещение, нещадно дымящееся варево над огнем, мебель древнее антикварной раз в сто. С другой – золоченая чаша на крепком дубовом столике, на руке у гадалки – ветхой на вид старушенции – перстень с алмазом. И вот таких странностей – пруд пруди. Первый сенатор аж устал их подмечать. На левом плече у гадалки сидела чистенькая остромордая жаба, которая внимательно следила за всеми движениями хозяйки. На правом, положив морду на грудь хозяйки, дремал чернильного цвета полухорек-полукрыса. Время от времени он поднимал голову, лениво обмахивал себя хвостом, сонно оглядывал гостей, и тут же вновь погружался в дремоту.

Марта нехотя, боязливо (а вдруг небеса рухнут на землю?) подала гадалке руку. Старая ведьма усмехнулась:

– А ведь вы не те, за кого себя выдаете. Вы птицы большого полета. Ну-ка, Лолочка, покажи, чему ты научилась: кто это? – обратилась ведьма к жабе. Та в ответ на чистейшем мокшанийском языке проквакала:

– Это Марта, жена первого сенатора нашего кесаревства, а это и сам первый сенатор Федосей, или как его еще называют в народе – Федосей-Бедосей. Я угадала?

– Верно, злые языки меня так и зовут, – усмехнулся Федосей. – Народ не любит меня. Налоги собираю, и никому спуску не даю.

– Знать, не все могут власти, коль нужда заставила тебя прийти ко мне, – старуха была спокойна, а вот гости очень волновались. У Марты дрожали руки, а первый сенатор обливался потом. Он почему-то очень боялся этой женщины. Очень.

– И это верно, – отвечал он. И они с женой поделились с ведьмой своим несчастьем.

– Ну что ж, беда сия не есть велика, – рассмеялась ведьма и протянула просителям небольшую баночку, на вид гуталиновую: – Вот, возьмите это снадобье – это волшебная мазь. Намажьте себе лоб, запястья рук и живот. Не забудьте снять нательные кресты и не надевать их, пока жена не понесет.

Марта осторожно взяла баночку и спрятала в карман. Первый сенатор вынул кошель, чтобы расплатиться, но Лилиана жестом остановила его:

– Мне не нужен этот металл. Мне нужна другая оплата.

– Какая? – Федосей внутренне задрожал, представляя, что может захотеть ведьма: заставит немедленно подписывать договор о продаже их с женой бессмертных душ. Кровью. Марта тоже это почувствовала и вцепилась в мужнин локоть так, что Федосей чуть не вскрикнул от боли.

– Не бойтесь, ничего невыполнимого я не прошу. Марта, да отпусти локоть своего мужа, а то он умрет от боли, – усмехнулась черная гадалка. – Я прошу об одолжении: я хочу быть названной матерью вашего будущего дитяти.

– Всего лишь?!

За рождение наследника первый сенатор был готов заплатить гораздо большую цену. У него сразу отлегло от сердца – вернее, от кошелька.

– Не перепутайте: не крестной, а названной матерью! – уточнила старуха.

Сенаторская пара возвращалась домой в приподнятом настроении. Перед своим домом неожиданно наткнулись на убогую нищенку, опиравшуюся на костыль.

– Добрый человек, подай монетку, я схоронила сына, надо теперь отдать долг. Если не отдам долг, то меня упекут в долговую яму.

– Пошла прочь, старая дура, нечего брать в долг у кого попало, – усмехнулся сенатор, оттолкнув старушку. Марта брезгливо поморщилась, хотя эта нищенка выглядела гораздо опрятнее «черной гадалки». И даже протерла носовым платком свой манжет, за которой ухватилась было старушка.

– Этих бродяг развелось уж очень много. Убеди сенат и кесаря принять закон о запрете нахождения в столице всяких попрошаек, – зашептала жена мужу на ухо.

– Пожалуй, ты права, – согласился муж.

А фея Эйлина, а это была она, только грустно покачала головой вслед уходящей чете – так жалеют недалеких людей, которые не слушают ничьих советов о предстоящей опасности и упрямо хотят попасть в беду.

Дома сенаторская пара, не откладывая дело в долгий ящик, выполнила все гадалкины предписания слово в слово, намазав себе лоб, запястья рук и живот этим «эликсиром». Чуть было не забыли снять с себя нательные кресты, но Марта вовремя вспомнила, и это условие также было соблюдено.

Лилиана не обманула: через три дня Марта понесла. И в положенный срок родила мальчика, которого нарекли именем Лютослав. Так захотела Лилиана.

Счастливые родители, к изумлению родственников, позвали в крестные матери какую-то пришлую, малознакомую и полунищую старуху, имени которой сами толком не знали. Черная гадалка пришла на торжество все с теми же домашними питомцами на плечах – умной говорящей жабой и полусонным полухорьком-полукрысой. Но если жаба во время праздника сидела у Лилианы под локтем и ела из отдельно поставленной ей миски, то хорек ожил и бегал под столами, путаясь в ногах у гостей и пугая их до полусмерти. Гости чертыхались, но терпели – все же это домашний зверек самой Черной гадалки! Один из слуг хотел было пнуть нахала, но зверь так на него посмотрел, что слуга не только потерял желание драться, но даже от страха уронил блюдо с яствами. Новорожденным, в отличие от жабы, крысеныш интересовался мало – так, взглянул мельком. И практически ничего не ел, только принюхивался и бормотал чуть слышно себе под нос непонятные слова, будто на ромашке гадал: «Этот мой! Этот не мой! Не мой! Мой!»

Черная гадалка сидела по правую сторону от родителей и все торжество держала ребенка на руках. Если ребенок просыпался и начинал капризничать, жаба обмахивала новорожденного лапками, и он тут же успокаивался и засыпал.

– Что вы хотите для своего сына, или наоборот, не хотите, чтобы он с чем-то сталкивался? – поинтересовалась названная мать сначала у Марты.

Та, подумав минуту, попросила:

– Хочу, чтобы мой сын никогда не знал болезней и нищеты, – сама она происходила из небогатой семьи и знала цену всякому лиху.

– Так и будет! А что попросит отец?

– Хочу, чтобы мой сын стал выше меня, но не по росту, а по должности. Хочу, чтобы не он был при ком-то, как я при кесаре, а он сам стал кесарем, и чтобы люди были при нем, всегда, всю его жизнь, – то ли в шутку, то ли всерьез пожелал первый сенатор.