Биф Веллингтон, или На..й готовку

Он совсем ребёнок. Школьник, судя по всему. И по возрасту, и по одежде. Вот только он погиб давно. Ну да, как и моя мама. Что же тут удивительного, что он явился мне? Ещё одна заблудшая душа.

Эта игрушка мне чем-то знакома, но я не осмелюсь сказать почему. Наклоняюсь с искренним намерением поднять её с пола, (Вернуть мальчишке? Забрать с собой? На хера мне вообще это надо было?) и не могу, потому что рука, проходит сквозь неё. Чёрные глазки-буравчики смотрят на меня уныло, будто спрашивают: «Что? И ты не смогла? Да как же так-то?»

– Что не так с этим зайцем? – спрашиваю я, разгибаясь, а затем боковым зрением улавливаю стремительное движение ребёнка по направлению ко мне. Ощущение, будто кто-то ускорил воспроизведение (Моего сна? Где я вообще? Сон это или реальность?). Вместо шагов парнишки, почему-то слышу скрежет сотен, а может и тысяч жучков ползущих по деревянным доскам. Такой громкий, такой мерзкий, что хочется зажать уши. Они в моей голове?! – думаю я, как раз перед тем, как больно падаю на пол, счёсывая в кровь локти. Отмечаю, что боль вполне реальная, одновременно слушая ритмичные гулкие удары надрывающегося сердца. А после, поворачиваю голову и забываю обо всём, потому как фактически втыкаюсь носом в разорванную плоть его гниющей щеки. Трупное зловоние разлагающегося тела. Движение его зубов и скользкое прикосновение цветочков, сдобренных слюной или может быть чем-то ещё. Мошки, медленно копошащиеся в уголке его невидящего (Может он не такой и не видящий) глаза.

Его сейчас вырвет, – поражаясь спокойствию собственной мысли, думаю я, глядя на его раздутые щёки, но в следующее мгновение одним сильным плевком, на которые, я уверенна, не способны покойники, он выплёвывает мне в лицо содержимое своего рта, покрывая меня вязкой жгучей жижей. Эта приторно-зловонная смесь стекает по моему лицу, перекрывает воздух к носу, и потому я приоткрываю рот, хоть и жутко боюсь, что хоть одна частичка той гадости попадёт внутрь меня.

– Теперь видишь? – слышу я хриплый булькающий голос, совсем не похожий на голос ребёнка.

– Зачем ты, мать твою, это сделал? – его равнодушный вопрос заставляет меня взбесится. Я вскакиваю на ноги, попутно смахивая пальцами слизь, что облепила лицо. И тут же понимаю, что теперь мы не одни. Что он сделал? Зачем всё это, и кто эти люди? Оглядываясь вокруг, я насчитываю восьмерых, и вид их не внушает мне спокойствия. Три женщины. Четыре мужчины и одна девочка-подросток.

Ощущение, что я попала в какое-то шоу, без приглашения, по принуждению, где мне предоставлена возможность лицезреть людей со всеми их ярко выраженными психическими расстройствами.

Смотрю на улыбающегося мне беззубым ртом лысого мужчину, одетого в серую, туго заправленную в брюки рубашку. Он как будто хочет, чтобы ему было тесно. Об этом говорят и его старомодные лупообразные очки, душки которых впиваются в его лицо, а глаза делают поистине огромными и сумасшедшими. И галстук-бабочка, что передавливает его отёкшую шею. Вот это удавление, намеренный ли его выбор? Или он просто не в курсе, что все, что на нем одето мало ему? Во время моих раздумий о его внешности изо рта мужика начинает течь слюна. Капли её стекают по подбородку и оставляют тёмные пятнышки на серой рубашке. А затем он закатывает вверх глаза, впадая в транс, и начинает тереть свои ладони, будто испытывая страшный зуд. А когда руки его покрываются кровью, я уже точно знаю, что он не отдаёт отчёта ни своему выбору в одежде, ни своим действиям.

Отвожу от него взгляд, и рассматриваю теперь вполне себе нормального на первый взгляд паренька. Высокий, молодой, может только на пару лет старше меня. Довольной щуплый, но не худощавый. Скорее похож на гончую, из тех, кого ноги кормят, чем на дохляка, обделённого здоровьем. Он смотрит на меня рыскающим взглядом, но, судя по всему, не видит. Темноволосый пацан явно не заинтересован тем, как здесь оказался. Сразу видно, что гложет его что-то другое. Куда более личное и глубокое, чем могло показаться на первый взгляд. Стоит, опираясь на переднюю ногу и яростно раскачивается взад-вперёд, как при синдроме навязчивых движений, из тех, что человек контролировать не может. Размышляя, грызёт передними зубами дымящуюся сигарету, тонкую длинную, и то и дело откусывает от фильтра кусочек за кусочком, частички которого сплёвывает себе под ноги.

По соседству с ним вижу седобородого старика, похожего на профессора. На нём пиджак, немного великоватый для него, но вполне приличный, а из кармана рубашки торчит небрежно сунутый кем-то розовый платок. Дед крутиться на одном и том же месте, словно его заело в автоматическом инвалидном кресле. На пледе, укрывающем его иссохшиеся ноги, лежит жёлтая резиновая уточка, из тех какими играются в ванной комнате малыши. Но сколько бы меня не раздражало его вращающееся кресло, у меня почему-то не возникает желания подойти и остановить его, даже если бы я и могла это сделать. Похоже, это единственное, что отвлекает его мозг от печальных мыслей. Пусть себе крутиться – думаю я, и переключаюсь на женщину, облачённую в розовую балетную пачку.

Взгляд её блуждает, как у многих из них, словно во тьме. Но конкретно с ней, дело тут не только в этом. Монголоидные черты её лица говорят о серьёзном недуге называющимся синдромом Дауна, коим и страдает эта любящая, весь мир особа. Она похожа на огромного розового слона. Рыхлая и пухлая балерина, выполняющая всевозможные балетные па, на которые тело её не способно. Отыграв свою короткую программу, с потом стекающим прямо в её глаза и приоткрытый рот, женщина, которой никак ни меньше сорока, кланяется перед зрителями, разводя руки в стороны и раздавая своим почитателям поклоны, от которых её балетная пачка взмывает верх, открывая всеобщему обозрению её жирный покрытый целлюлитом зад. Жалкое зрелище, но конечно не для человека, привыкшего жить иллюзией.

Рядом с ней наклонившись, словно вторя её движениям, стоит мужчина схватившийся за свою голову руками так, словно он искренне желает проломить себе череп. На руках его перчатки, толстые и грубые, плотно обжимающие его руки. Глаза зажмурены, и я точно не могу сказать, в чём суть его раскрасневшегося лица. То ли в давлении, которое он испытывает, то ли в алкоголизме, которым явно страдает. Понятия не имею, откуда мне это известно, но я знаю. Как знаю и то, что он доктор. И дело тут даже не в белоснежном костюме, которые носят только медицинские работники, и не в стакане, который торчит из кармана его белоснежных брюк. Просто знаю и всё. Мне так же известно, что он страдает от видений. Постоянных, жестоких, непрекращающихся.

На девочку-подростка, сидящую на коленках больно смотреть. Мне откровенно не хочется знать, что послужило причиной нанесению всех этих застаревших ран на её теле, ныне превратившихся в белёсые шрамы. Их масштабное многообразие рассмотреть несложно, так как на девчонке лишь майка, да старые растянутые шорты. Выглядит она неимоверно уставшей. Кажется, кинь в неё камешком, и она свалилась бы как подкошенная. Тусклые волосы, которые она, похоже, давно уже не расчесывала, стянуты резинкой в невысокий хвост. Темные полукружия под глазами и худоба, которую не скроешь ничем. Но не это беспокоит меня, а то, как она, подставив руку к лицу, теребит вставленные под кожу ржавые булавки, передвигая их туда-сюда, под своей истощённой плотью.

Из оставшихся двух старушек, так сильно не похожих друг на друга, одна из них напоминает мне, ту старую даму которая, выбросила ожерелье за борт катера в фильме «Титаник». Сходство на редкость сильное, если бы не отсутствующий взгляд её серых глаз. Седые волнистые волосы распущены и спускаются чуть ниже плеч. На ней отделанная рюшами белоснежная сорочка, уходящая в пол, а поверх неё накинут халат, такой же белоснежный, как и вся она. Я вижу, как она дрожит всем телом, превозмогая холод и, протягивает навстречу мне, поражённые артритом пальцы, вымазанные чем-то похожим на пластилин или глину. Цвета настолько яркие и красочные, что слепят мне глаза. Может она художница? – думаю я.

Чёрное одеяние, укрывающее скрюченную пополам женщину с головы до пят, не даёт мне возможности определить её точный возраст. Плечи её сильно опущены к земле, будто под грузом водружённого кем-то на её спину мешка, с песком, или, может быть, землёй. О её преклонным возрасте говорят лишь, крючковатые старые пальцы, скорее похожие на корни какого-то древнего дерева, чем, на чью-либо плоть. Ими она и опирается, сложив их друг на друга, на самодельную тёмную трость. Кажется, я уже видела её где-то прежде. Может, я и призадумалась бы об этом повнимательнее, да вот только меня отвлекает её вращающийся выпуклый глаз. Единственный, который виден мне, через дырявую спущенную на лицо старухи вуаль, прицепленную к шляпке, необычной причудливой формы.

– Кто все эти люди? – спрашиваю я у мальчугана, пристально наблюдающего за мной, потому как не узнаю ни одного из них. Но мальчик, от вида которого, у меня сводит зубы, то ли не способен воспринимать мою речь, то ли намеренно игнорирует её. Вместо этого переводит взгляд на игрушечного кролика, лежащего чуть невдалеке, и начинает напевать:

– Свет луны окрасил зеркало пруда.

Два утёнка не спят, значит будет беда.

Маленькие лапки к водной глади спешат.

Два глупых утёнка спать не хотят.

У меня холодеют пальцы. Это уже не просто страх за свою жизнь или за странное исчезновение матери. Этот стишок знаком мне. Он из моего далёкого детства. Детства, которое стёрлось из моей памяти подобно плохому воспоминанию.

– Где ты слышал этот стишок? Кто рассказал тебе?

– Одна милая женщина приходит ко мне иногда, когда страшно. Приходит, когда рядом кролик и она. Мне кажется, она пытается меня успокоить. Мне нравятся утятки, про которых она рассказывает. Жаль, только, что всё плохо заканчивается.

– Плохо? – Я в недоумении. Не припомню и самого стишка, но точно знаю, что концовка не могла быть плохой. Сердцем чувствую. Не может быть такого. – Почему плохо?

– Ты сама всё узнаешь. – Отвечает мне мальчик, хихикая. Смеётся надо мной?

– Тогда расскажи мне, как выглядит та женщина, что рассказывала тебе стишок, мне это очень…

– Я же говорила тебе не прикасаться к этим проклятым цветам! Ты непослушная девчонка! – вдруг истошно кричит мальчик, грозно болтая передо мной, своей почти оторванной кистью. – Глупая… Глупая, неразумная девочка!

Я замираю, но не только от того, что пацан кричит голосом моей покойной матери, но и от того, что мне вдруг становится трудно дышать. Щёки раздуваются, как у хомяка, набившего свой рот орехами, но во рту моём вовсе не орехи. Он по самое горло забит фиолетовыми цветочками глицинии. Схватившись за горло, я падаю на колени, пытаясь выплюнуть содержимое рта, но у меня ничего не получается. А затем, вдруг раздаётся едва различимый перезвон колокольчиков, тех, что валяются на веранде моей тётки.

– Ты что-то увидела? Я права?

Я разжимаю руку и вижу, как катится по столу её бокал с белым вином. То вино – кислое, перепревшее, заливает мне джинсы. Обе мы смотрим, как бокал, падая, скатывается на мои ноги, а затем на дощатый прогретый солнцем пол. Внутренне я вся съеживаюсь, ожидая звонкого звука бьющегося стекла, но бокал не разбивается. Укатывается под стол и замирает в ворохе искромсанных стеблей. Я оглядываю расползающееся тёмное пятно на светло-голубых джинсах. Вдыхаю резкий кислый запах вина и говорю:

– Всё лучше, чем запах этих грёбаных цветов.

– Каких цветов? – спрашивает тётка. Хотя, по-моему, её вопрос абсолютно не уместен, если учесть, что почти вся веранда завалена истерзанными ею лилиями. Но, мне почему-то кажется, что тёте доподлинно известно, что не об этих цветах речь. Она подходит ко мне и кладёт руку на плечо, словно всё понимает. Словно старается поддержать меня, но мне нафиг это не нужно.

– Не бери в голову, – резко отвечаю я, и встаю с кресла на этот раз, точно не собираясь возвращаться обратно. Что бы ни случилось. – Давай. Что ты там принесла? У меня сегодня ещё куча дел.

С минуту тётя смотрит на меня изучающе. Ты что-то видела – говорят её глаза. – Видела, но я не стану расспрашивать тебя, что. Затем она начинает протягивать ко мне руку, с чем-то зажатым в её большом мягком кулаке, но что-то останавливает её на полпути. Возможно, капли крови на моей белой, подранной на локтях тунике. Каплях, которых не должно быть в реальности. И в следующее мгновение она возвращает в карман красного балахона то, зачем ходила в дом.

– Будь осторожна девочка, – говорит она мне, и я понимаю, что она со мной прощается. Но зачем? Что—то подсказывало мне, что причиной тому послужило моё видение, смысла которого, я так и не поняла.

– Задолбали. Обе. – Говорю я, и, отворачиваясь от неё, начинаю спускаться по ступенькам. Не стоило сюда приходить.

Она так и осталась безмолвно стоять на веранде, глядя на покидающую её прихрамывающую племянницу. Но я не могла уйти, так и не спросив её ещё об одном:

– А цветы то ты зачем всё-таки искромсала? – Я кинула взгляд на черное пятно пустующей земли.

– Сказала же. Она скоро умрёт – ответила Офелия так, словно это объясняло вообще всё.

Глава 2. Смерть старухи. Пророчество о кулинарной книге

Я бодро шагала по тропе, ведущей за домами. По пустырям, заросшим высокой травой в обход главной улицы. Шла, словно пряталась от кого-то и видела перед глазами дуб, посаженный в нашем дворе задолго до моего появления на свет. Его могучий высохший ствол, который покинула жизнь. Раскидистые костлявые ветви, на которых никогда не зеленели листья, за исключением единственной ветви, которая год за годом, превозмогая силы природы, словно пронизанная каким-то незримым волшебством, росла и тянулась к входной двери лачуги, стремясь запечатать её раз и навсегда. Я видела себя юной девчушкой, раскачивающейся на огромной покрышке, привязанной к той толстой ветви, с шелестящей листвой и старуху, год за годом выбегающую наперевес с топором, что отрубала её стремящийся к дому отросток.

Видела деревянный чан с мутной водой, в котором бабка купала меня в детстве. Всегда холодной, насколько бы сильно не согревало её солнце. Часто мне казалось, что я бывала чище до того, как была подвергнута этому зверскому омовению, так как воду в нём, она меняла редко. А, когда меняла, то вытаскивала затычку, расположенную снизу чана, и вода, похожая на склизкую жижу, вытекала размывая канаву, ведущую к тому старому дубу. Я качалась на колесе и зачарованно наблюдала за струей, которая, возможно, и погубила дуб. А за моей спиной возвышался грубо сколоченный амбар, в котором мы когда-то держали кроликов. Я и сейчас чувствую стойкий запах крови, всякий раз, когда прохожу по дорожке, ведущей к дому. Слышу крики крольчат, так сильно похожие на детский плач. Их мёртвые тушки, были единственным нашим доходом, если не считать плетения корявых корзин, которые никогда не пользовались популярностью на здешнем рынке и огромного количества литров самогонки, покоящихся без надобности в тёмном подвале. Ведь она так и не научилась сбывать его.

Я шагала по возможности быстро, настолько, насколько позволяла моя искалеченная нога. Вспоминала все те ужасы, что довелось мне пережить, и не могла вспомнить ничего конкретного. Мне хотелось подвести итог, ещё до того, как я приближусь к неродному мне дому на достаточное расстояние. Хотелось подвести черту страданиям, но перед глазами, думая о скорой смерти старухи, я неизменно видела лишь тот дуб, тот чан и тот амбар. И кукурузное поле на заднем дворе, в котором я никогда не играла, потому как оно, буквально кишело змеями.

Хоть бы предсказание тётки оказалось правдой – повторяла я про себя, опуская щеколду на калитке. Я машинально задержала дыхание, минуя двор, как делала это в детские годы, и, почти сразу услышала орущего под дверью кота.

– Чего разорался? – спросила я, и резко распахнула дверь. Кот сидел на пороге. Увидев меня, он отпрыгнул в сторону и ощетинился, выгнувшись дугой так, словно я была для него угрозой.

– Так это правда? – спросила я его. – Она умерла? – Кот, естественно, мне ничего не ответил, а я принюхалась и заметила едва уловимый запах запеченного мяса и грибов.

Поверить в то, что старуха была способна приготовить хоть что-то съестное, было просто невозможно. Проще было поверить в то, что Тихий океан высох, чем в то, что старушенция знала, где лежат продукты, или где стоят кастрюли. Но бросив беглый взгляд на кухню, я тут же убедилась в своих предположениях. Грязная посуда громоздилась в мойке. Дверца духовки приоткрыта и в ней до сих пор горит огонь. Весь стол завален очистками, что валялись в луже крови, вытекшей из куска мяса, которое она размораживала перед приготовлением.

– Как такое возможно? – спросила я, скорее сама себя, чем кого-либо, вдыхая в себя исчезающие запахи лука и запеченного теста. Снова вспомнила, буквально против своей воли, как когда-то в детстве, отказывалась от бабулиной стряпни, так как, всегда думала, что старуха что-то подсыпала в неё. Нечто порошкообразное и хрустящее на зубах, тошнотворно пахнущее.

– Ты знала, что она умеет готовить? Отвечай мне, Ута. Ты знала?! – спросила я мать, но услышала лишь жалобно мяукнувшего кота. – Пошёл нахер отсюда. Чего расселся посреди дороги? Ты же знаешь, мама, как много я голодала. Как часто отказывалась от тех похлёбок, что подсовывала мне старуха. Они пахли травами! Свиньи питаются лучше, чем питалась я. Разве не правда?! Что же ты молчишь? Как так случилось, что я пришла увидеть смерть, а она ни то что не умирает. Она готовит!

Ответом была тишина.