ППП – Психоз После Полуночи. Сборник рассказов

Теперь, я думаю, что уже тогда, ведьма оставила для себя лазейку в её повреждённом мною мозгу. Женщина просто сидела на траве, вся потная от нещадно палящего солнца, и только её губы медленно шевелились, словно она что-то нашёптывала сама себе. Мельком я увидела, как она встала, но лицо её было лишено эмоций, если не считать шевелящихся губ. Тогда я поняла, что пропала. Я не чувствовала никакой связи с ней. Её туман затянуло от меня каким-то чёрным дымом. Вода затекала мне в рот, и сильно хотелось блевать, а она всё стояла там, казалось невероятно долгое время. Я всё пыталась и пыталась заставить её помочь мне, но никак не могла пробиться через эту черноту. Я потерялась в ней и не могла найти выхода.

Как это случилось я не знаю, но в следующее мгновение, я вижу, как она лезет в воду, высоко задирая подол своего платья, который в итоге всё равно намокает, а потом темнота вновь окружает меня и теперь я вижу только воду вокруг и стебли того камыша, что опутал мне ноги.

Позднее я узнала, что из воды меня вытащила всё-таки она – эта ненавистная мне женщина, но я на тот момент уже не дышала. А она всё стояла надо мной и раздумывала, стоит ли спасать мою никчемную жизнь, когда подоспела мама моей одноклассницы и увидела на пожухлой траве моё распростертое бледное тело. Она то и оттолкнула Галину Николаевну в сторону, и та плюхнулась на свой жирный зад, так и не оказав мне первую помощь. Меня откачали, и я подумала, что во второй раз в жизни, я чуть не погибла от воды и всё смотрела на неё ядовитыми, от переполняющей меня злобы глазами, пока меня не унесли к врачу. Больше я её не видела.

Несколько дней она ещё проработала в школе, но ходила, как тень и дети на её уроках по большей части были предоставлены сами себе, но не бегали, не кричали и не позволяли себе вольностей. Они молчали.

Наконец, её отстранили от преподавания, и я понимала что инцидент, произошедший со мной на реке тому виной. Её уволили по статье, и она спешно покинула наш посёлок. Много раз потом ходила я туда, где она когда-то жила. Несколько месяцев кормила и поила её уток, которых она бросила там, вместе с валяющемся на песке топором. Я много думала, о том, почему она не взяла с собой птиц или не продала их кому-нибудь. Тогда я была ещё слишком маленькой, чтобы понять, что каждая из тех уток заклеймённая ею Мартой, не нужна была ей в будущем, где не будет меня.

Записка 8. Не помню точно, когда с мамой стали происходить странные вещи.

Много лет ничего не происходило со мной. Я нормально вроде бы училась. Новая учительница нравилась мне куда больше предыдущей. Возможно, она понимала, что я особенная и искала ко мне другие подходы. Мне это очень помогало. Я много гуляла в нашем лесу, в тени самшитовых деревьев со стволами покрытых зелёным мхом и теми немногими лучами солнца, что пробивались сквозь их густую листву, и играла с животными, обитающими в нем, или ходила на речку.

Всё изменилось, когда мне исполнилось тринадцать. С мамой стали происходить странные вещи. То я заставала её ползающей по нашему курятнику (прям как я в когда-то в детстве), в поисках спиц для вязания, что она, по её словам, оставила там прошлым вечером. Мы вместе шли в курятник, и я объясняла ей, что в курятнике она вязать никак не могла. А она глядела на меня так презрительно, вроде как говоря этим своим взглядом: Хочешь сказать, что я дура? Думаешь, я идиотка, да? А потом говорила, что точно помнит, как вязала именно здесь, сидя вот на этом самом низеньком стуле носки, при свете заходящего за горизонт солнца. Ухмылялась, поражаясь моей глупости, и продолжала поиски, становясь на четвереньки. Я же смотрела на пустующий угол у стены, тот самый на который падал свет из открытой двери, угол в котором никогда прежде не стояло никакого стула, и понимала, что она сходит с ума.

Она будила меня ночью, крича как ошалелая, что в огород залезли козы, и шла ругаться к соседям полуголая. Я лишь слушала, как она долбилась кулаками в их двери, как громко они возмущались в ответ на её позднее появление, и выходила на улицу с фонариком и опухшими от недостатка сна глазами в поисках несуществующих коз. Но только так она могла успокоиться.

Когда я застала её с ножом в абсолютно не дрожащей руке прижатым к сонной артерии на своей шее, она лишь буднично так проговорила мне, что не может больше и дальше так жить. Думаю, она чувствовала что-то во мне, и предчувствие неминуемой беды сводило её с ума. Вероятно, она боялась меня или того, что я могла бы сделать.

Даже лягушка сидит на болоте и жрет комаров. А ты на что? Так когда-то говорила моя мать, пока ещё была жива. Моя сумасшедшая мать. Когда я слонялась по округе без дела. Временами мне кажется, это она заставила меня верить в это чудовище. Иногда же думаю, что сама создала этого монстра.

Знаете ли вы, что чувствует маленькая шестилетняя девочка, с лицом перепачканным соплями и слезами, со спутанными грязными волосами и раненой жестокой душой, проводя свои дни в полной изоляции от людей и на что способен этот детский мозг, когда ему нечем заняться?

Не знаю, чем занимались вы, но я, вспоминая о своём детстве, помню только гущу леса и тёмный чердак в родительском доме, в котором кроме огромных пауков никто больше и не обитал. Часами я могла перебирать весь тот хлам, что хранился там годами. Помню, как-то, мне даже посчастливилось найти там шарманку, но счастье моё длилось недолго потому, как мать спалила её в печи, так и не рассказав мне, что это такое.

Потом я долго сама себе придумывала, истории о происхождении того или иного предмета, назначение которого не могла осмыслить. Придумывала так, будто их рассказывала мне мать. Вылезала я оттуда уже заполночь, точно замарашка обвешанная нитками и паутиной. Но спать ложилась довольная.

Записка 9. Рисунок с домом окружённым тростником.

Не могу сказать точно, когда это случилось. Возможно, мне было семь или восемь, но знаю наверняка, что то был год, когда в лесу пропала девочка. Мама сказала, что мы учились с ней в одном классе, и даже описала мне её внешность, когда поняла, что мне ни о чем это не говорит. Но даже после этого я не смогла вспомнить её лица. Тогда она и рассказала мне местную легенду. Возможно, она и выдумала её сама. Воображения у неё для вымысла было предостаточно, но на меня та история произвела неизгладимое впечатление. Легенду о старухе, живущей на окарине поселка, в доме, окруженном высоким тростником.

Как сейчас помню веревки, сдавливающие мне грудь. Мать привязала меня к стулу. Туго. Я хриплю, задыхаясь в истерике. Пытаюсь ей сказать, что мне тяжело дышать, но она лишь убеждает меня, что прочла в одной занимательной книге, что если ограничить подвижность, запоминание происходит в разы лучше. На моей ноге один носок и тот почти сполз. Другой валяется рядом на полу. В него я насобирала переливающихся на свету камешков, что насобирала у реки, но маме они не интересны. Всё тело болит от нанесённых ею ушибов, чувствую, как заплывает правый глаз. До сих пор не знаю, за что она так била меня, но то были единственные случаи, когда она прикасалась ко мне. Одним словом, я хорошо запомнила тот день, как оказалось.

Так вот, руки матери дрожали в тот день. Я видела, что она на взводе и готова ударить меня в любой момент. Не знаю, сколько часов она потратила на тот рисунок, что положила мне на ноги, но дался он ей с трудом. Работа над ним вымотала её, но получилось вполне достойно, насколько я помню. На рисунке ночь. Луна почти совсем затянута тяжёлыми грозовыми тучами. Вижу, что там бушует гроза, и молнии прорезают ночное небо, но высоко в небе кружит большая птица. Кружит над домом, стоящем справа на рисунке. Хотя дома там и нет. Ни тростника, ни дома, ни скелетов животных, которыми усыпана тропа, ведущая к нему, но я знаю, что они там есть. Верю в это, потому что в это верит мама. На рисунке видна лишь прогнившая от старости деревянная крыша, а вокруг нее бурлящая вода. Я вижу, белые барашки пены вокруг и думаю, что эта чёрная вода пытается сожрать и дом и крышу, так же как она укрыла под собой высокий тростник и скелеты животных, что обглодали те уроды.

– Она внутри, – говорит мне мама, – смиренно лежит на кровати под водой. Ноги вытянуты вдоль и к ним привязан тяжёлый груз, ровно точно так же, как и к шее старухи. Руки скрещены и прижимают к груди портфель. Серый портфель. Ты видишь её? Видишь?! – Кричит на меня мать, тыкая пальцем в крышу на рисунке. – Она там. Те выродки разозлили духов тех лесов. Дети подобные тебе. Отродье. Разозлили тем, что издевались над животными. Сдирали кожу, срезали мясо, а кости бросали на тропу. К дому, жительница которого никогда не выходила из него. Её прозвали ведьмой и издевались над ней. Они осквернили лес. Осквернили старуху. Ворвались внутрь и вытащили старую женщину на улицу. Она скончалась там же, на тропе. Они бросили её тело там, не прикоснувшись даже пальцем. Именно тогда и случилась та вода. Чёрная вода. То наводнение погубило урожаи и унесло немало жизней, но ведьма на том не остановилась. Когда сошла вода её распухшее тело, привязанное к кровати, нашли внутри дома и тот самый портфель на груди. Она не желала уходить. Хотела остаться в доме и мстить. Некоторые говорят, что она и сейчас лежит там, высохшая, сгнившая, но тот портфель и до сих пор при ней.

Всего неделю спустя после смерти, как рассказывали местные, её заметили впервые. Как раз тогда, когда начали гибнуть люди. Невзрачная крадущаяся в ночи фигура. Говорили, перед тем как она появлялась, громко квакали лягушки. Целая орда лягушек, призывающая свою ведьму на месть. В руках портфель, а внутри остро наточенный тесак. Людей тех находили в лесу, обескровленных и с отрубленными руками, что старуха бережно хранила в том портфеле. Руки людей осквернивших саму природу.

Ты одна из тех людей, и она придёт за тобой, если ещё раз сунешься туда, куда не нужно. – Закончила мать и оставила меня привязанной ещё на три долгих дня, после которых от меня воняло, вероятно, так же, как от той сгнившей старухи. Я была почти при смерти.

Ты не должна думать о ней. Иначе она станет реальностью. Жалкое срамное дитя. Я чувствую, как она хочет прорваться в этот мир через тебя. Ищет лазейку в твоей чёрной душе – Не раз повторяла мне мать, когда подходила ко мне проверяя, жива ли я, в течение тех самых страшных дней из моего детства. Но я всё равно продолжала думать о ней. Я была зла.

В этом месте несколько страниц вырвано. Клочки торчащей рваной бумаги испачканы чем-то чёрным. Возможно, там был рисунок?

Записка 10. Воспоминания о том, как я создавала ведьму.

После той истории, я долгое время вообще не выходила на улицу. И не только потому, что я тряслась от страха, но и потому, что лицо моё ещё долго было покрыто синяками. Я злилась на мать и в отместку желала создать нечто, что придёт с наступлением ночи и проучит её. Долгое время теперь я проводила всё на том же родительском чердаке, не желая сталкиваться с матерью. Рылась в чемоданах с тряпками, стремясь одеть своего монстра в одежду, когда-то принадлежащую моей маме. Хотела привязать их чем-то друг к другу. Тусклый свет, проникающий через маленькое покрытое грязью окошко не мог полностью осветить весь чердак и от того всё происходящее в те дни, казалось мне ещё более зловещим.

Я не выбирала наугад. Кропотливо рассматривала то одну изъеденную молью тряпку, то другую, поднося её к тому маленькому окну. Нет, я не просто искала, я создавала. Я трогала руками коричневый растянутый свитер, с пятнами и большими расползающимися дырами на нём. Я прижимала его к своему детскому лицу и втягивала ноздрями запах влажности и тлена. В него я одела свою ведьму. В него и в длинное серое платье под ним, скомканное от долгого лежания в чемодане. Оно и сейчас такое же скомканное, как и пятнадцать лет назад. Я видела. Серое и невзрачное. Мать всегда была похожа в нем на монашку, вот только поклоняющуюся не Богу, а Сатане. Почти ряса, прикрывающая все те раны, что она наносила себе за долгие годы. Прикрывающая её срам.

Позаботилась я и о туфлях. До сих пор не знаю, почему так поступила. Возможно, никак не могла определиться, какая же из двух пар предпочтительней. Ведь я была всего лишь ребёнком. Ещё и девочкой, лишённой материнской заботы. Помню, что так и не определилась. Не думала, что образ, созданный мной, окажется столь зловещим. Красный туфель на шпильке одела на левую ногу, коричневый на квадратном невысоком каблуке на правую. Из-за разницы в высоте нога её деформировалась, навсегда превратив её из обычной злобной старухи в хромоногую. Её правую руку, я вроде как сломала, хотя и не думаю, что, будучи ребенком, могла хотя бы помыслить о подобных зверствах. Я лишь хотела, чтобы та рука была подальше от моего горла и выгнула её под каким-то нелепым углом назад. Всего лишь мера предосторожности и без того перепуганного ребёнка. Ну а что до матери, тогда мне казалось, ей достаточно будет посмотреть в чёрное полное адской боли и ненависти лицо женщины созданной мной. Всего раз взглянуть в ту чёрную массу с плавающими по ней узенькими глазками и ртом. Знаю, она бы перепугалась до смерти и усмирила бы, наконец, демонов, что терзали её психически больное сознание и причиняли боль мне, физическую и моральную. В завершении я накрыла её лицо вуалью, чёрной и дырявой, что оторвала от старой шляпки намереваясь создать более внушительный эффект.

Так прошло моё детство. В образах о женщине-ведьме, живущей в доме у реки, который укрывал тростник. Тростник, который не рос более нигде. Может его, тоже придумала я? Или он был там на самом деле? Этого я знать не могла. Но знала точно, что именно я в свои детские унылые годы создала нечто, что рвалось наружу так же рьяно, как и мои никем не замеченные, не востребованные, никому ненужные эмоции.

Я всегда была особенной девочкой, но никто не желал признавать этого. Никто не хотел принимать меня такой, какая я есть. Они боялись. Принимала лишь хромоногая женщина с портфелем набитым отсеченными руками её жертв.

Я не догадывалась лишь об одном… что эта тварь, поглотившая мой детский разум способна существовать и без меня. Не знала до того самого дня, пока не разыскала злосчастную Галину Николаевну спустя несколько лет одиночества. Нет, я не была одна в полной мере, с тех пор как погибла моя мать. Выдуманная мною сущность всегда была где-то рядом. Я проводила дни в неустанных беседах с демоном, что питался моими тревогами. Я неизмеримо сильно пыталась научиться быть такой как все. Я тренировалась. Только я не знала, что и она тоже. Нечто внутри меня неустанно твердило, что пока живы те, кто меня угнетал, мне не будет покоя, и все мои попытки оказаться наравне со всеми окажутся тщетными.

Записка 11. Как я отыскала свою ненавистную преподавательницу.

Потому я и нашла её. Вовсе ни в каком-нибудь захолустном посёлке подобному тому, в котором я выросла и окрепла. В городе. Мне не хотелось видеться с ней лично и потому я прильнула лицом к стеклу за которым располагалась аудитория где она преподавала. Аудитория, примерно столов на пятнадцать расставленных в три ряда. Я наблюдала за детьми склонившимися над тетрадками в задумчивости и нерешительности. Женщина, уже преклонных лет сидела по центру в кресле у доски, надменно вытянув вперед ноги. Настолько что все сидящие перед ней могут видеть её изношенные башмаки. Всё те же, мать их, зашнурованные на манер шестидесятых башмаки! Над головой её висят портреты писателей в больших деревянных рамах: Лермонтов, Толстой, Куприн. Блок висит криво и возможно провисит криво ещё много лет. Кому есть до этого дело? Их мудрые взоры обращены в класс в отличие от туповатого взгляда тучной напыщенной преподавательницы.

Казалось её саму, более похожую на индюшку из-за её огромного второго подбородка, процесс преподавания волновал в меньшей степени или не волновал вовсе. Она лишь украдкой следила за порядком, то и дело отвлекаясь от своих первостепенных обязанностей на ящик своего рабочего стола в котором лежали три ароматных горячих початка свежеприготовленной кукурузы, что она купила по пути на работу. Просто не смогла пройти мимо и с неимоверным желанием жаждала поглотить их все, но до уроков не успела. Поэтому и теребила свои пальцы, нервничая. Так же как делала это и раньше. Теперь же она вновь приоткрыла свой ящик и слегка прикоснувшись к пакету чуть успокоилась. Жёлтые манящие початки кукурузы были ещё достаточно горячи, но урок заканчивался только через двадцать пять минут, судя по часам на её левой руке, ремешок которых был чуть меньше объема её запястья, (ведь она купила их добрых десять лет назад) и впивался в кожу, судя по всему не принося пожилой даме особых неудобств.

Женщина-индюшка, она же Галина Николаевна, открыла ящик, вновь провела по початкам рукой. В животе у неё сильно заурчало. Она не стала развязывать пакет, побоялась, что её услышат. Просто разорвала и выковыряла одно зернышко. Огляделась. На лице её читалось замешательство. Медленно и осторожно, не сводя с детей пристальных глаз, положила зернышко в рот. На мгновение даже закатила от удовольствия глаза, и её второй подбородок пришёл в движение, когда она принялась его разжёвывать.

Потом дети в один голос скажут, что не заметили в поведении преподавателя ничего странного. Каждый для себя решит, что она была в тот день такой же, как всегда – жирной убогой старой стервой.

Засунув это единственное зернышко в рот, она уже не могла остановится. Не понимая, какой демон в неё вселился, склонилась головой над ящиком и принялась жадно грызть кукурузу. Интересно почувствовала ли она давно забытое ощущение того, что я где-то рядом? Настолько близко, насколько это вообще возможно. В её голове. Дети даже не сразу обратили внимание на исчезновение учительницы за её рабочим столом. В её присутствии любой из них боялся оторвать голову от тетради, но они отреагировали на хруст.

– Вы… что, там едите? – Несмело спросила девушка, одетая в классические белую блузку и чёрную юбку. Явно отличница.

Женщина с ошмётками кукурузы на щеках, тут же выскочила из-под стола, словно в ягодицу ей засадили огромную иглу. В глазах искреннее негодование, но не от того что её застукали, а потому как не дали спокойно доесть. Девушке в классической одежде явно стало дурно от вида свирепого оскала учительницы. Она осеклась и медленно опустилась на стул.

– Ты какого хрена там вякаешь, сука? – Заверещала Галина Николаевна.

Что-то громко треснуло в её кресле. Она ахнула от неожиданности и пошатнулась, но не упала. Никто не рассмеялся от нелепого курьёза, в который угодила преподавательница литературы, как это обычно бывает. Только один парень поднялся со своего места, оставив мысли о незаконченном сочинении в прошлом.

– Как вы смеете так разговаривать с ней? – Дети изумленно оглянулись на него. Девушка говорившая первой, наконец, обрела нормальный цвет лица залившись румянцем.

– Аааа. Это ты. Защитничек чертов! – Её лицо исказилось в гримасе презрения. Второй, обглоданный словно кость початок, она кинула на пол перед собой и, замахнувшись ногой, словно бывалый футболист, произвела пенальти громоздким башмаком. Возможно, те башмаки и впрямь были из тех лет, как мне всегда казалось, но не в этом дело. Парень не отошёл в сторону. Не уклонился от удара. Початок прилетел ему прямо в грудь.

– Ха! – Радостно воскликнула женщина, вздёрнув руки вверх – попала!

– Вы не должны так обращаться с учениками. – Только и ответил он.

– Да? Не должна?!

Она сделала несколько натужных шагов по направлению к нему, но он и тут не дрогнул. А, может, просто не мог пошевелиться от страха.

– Ты, гребаный дебил. Да ты даже…

Тут её скрутило. Она схватилась за живот руками, и задёргалась в конвульсиях, встав на четвереньки, открыв всеобщему обозрению дешёвые чулки на подвязках. Чулки натянутые слишком туго на столь жирную плоть. Её выворачивало минут пять, не меньше. За это время она успела заблевать свои руки непережёванными зернами кукурузы, вперемешку с какой-то неприглядной зеленоватой массой, похожей на скисшее пюре из киви. За зеленой кукурузой следует давно переваренный завтрак.

Как она встала никто кроме меня не заметил. Как попутно захватила острозаточенный карандаш с соседней парты тоже. Неприметная девочка в белой классической блузке и чёрной юбке с двумя длинными белыми, как пепел косами.

Каждый из них был увлечён, разворачивающейся прямо у них на глазах нестандартной ситуацией. Препод, стоящий раком посреди классной комнаты, словно старая шлюха с задранной до самой задницы юбкой, заблевывающая всё вокруг содержимым своего желудка. Отвратительно, но исключительно интересно.