Органический прогресс в его отношениях к историческому прогрессу

В числе факторов, преследующих установление равновесия между потребностями и снабжением, мы выше назвали рядом с деятелями, расширяющими предел размножения, сокращение или даже прекращение самого размножения. В прошлой главе мы разложили на составные элементы процесс возрастания снабжения, теперь нам нужно сделать то же относительно процесса сокращения спроса. Подобно расширению предела размножения, само размножение есть процесс сложный. Он слагается из факторов, содействующих и противодействующих, усиливающих и ослабляющих рост населения; с первого шага мы принуждены брать во внимание, во-первых, число рождений, во-вторых, число смертей. Продолжая анализ, мы не можем признавать уже и эти элементы за факторы простые. Плодовитость племени, от которой зависит число рождений, сама слагается из нескольких элементов, обусловливающих большую или меньшую силу размножения: возраст, в который начинается воспроизведение; продолжительность промежутков времени между последовательными рождениями; численность производимого в один раз потомства; продолжительность времени, в течение которого организм бывает способен приносить потомство; количество пособия, оказываемого родителями зародышу и младенцу, – вот, по Герберту Спенсеру[85 - См.: Герб. Спенсер. Основ. биол., II, часть 6-я, § 317.], физиологические условия, определяющие maximum возможной для расы плодовитости. Действительная плодовитость расы колеблется у этого предела, будучи обусловлена благоприятными и неблагоприятными условиями. Каждый организм представляет определенное количество накопленного вещества и скомбинованной энергии; средний итог энергии и вещества для организмов данного вида есть величина постоянная, и потому всякое усиление траты на какой-либо процесс организма (плодовитость, напр.) должно сопровождаться соответственным ослаблением траты организма на другие процессы, развитие которых не связано с развитием прогрессирующего процесса (как, напр., активность и сложность, отчасти и рост). Натурально поэтому, что всякий прогресс организма, увеличивающий его рост, сложность или активность (количество производимой организмом работы), сопровождается ослаблением плодовитости либо вследствие изменения какого-нибудь из вышеупомянутых условий (напр., вследствие запаздывания зрелости), либо просто уменьшением количества рождений ниже высшего возможного размера. Наоборот, всякое условие, увеличивающее свободный остаток вещества и энергии в организме, доводит или стремится довести действительную плодовитость до этого предела возможности; таковы следующие условия: обилие, питательность пищи; защита от крайностей жара, холода и сырости и вообще от климатических влияний, требующих траты организма; всякое органическое изменение, ослабляющее трату; здоровье[86 - См.: Ibidem., II, §§ 326, 327, [ч. VI,] гл. III–XI (§§ 328–364).]. Таким образом, каждый вид обладает определенными условиями строения и отправлений, от которых зависит его способность плодиться; но действительная плодовитость определяется размером этой способности только отрицательно, не будучи в состоянии превзойти ее; настоящими же определителями плодовитости являются совокупность условий, определяющих трату организма на другие процессы, и совокупность условий, доставляющих организму материал для этой траты. Разность, получающаяся из сопоставления этих двух совокупностей, и есть величина, обращающаяся на воспроизведение; она-то определяет действительную плодовитость. Одним словом, мы получаем два ряда сил: 1) трата организма на рост, развитие и активность, работу – силы, понижающие плодовитость; 2) поглощение организмом вещества и энергии, охранение его от непроизводительной траты, понижение сложности и активности, вообще ослабление траты – силы, стремящиеся довести плодовитость до наивысшей возможной степени, до предела, полагаемого вышеуказанными физиологическими условиями. Этот предел может отчасти изменяться под влиянием этих рядов сил, но это изменение, во всяком случае, медленно, и для небольших периодов времени предел плодовитости расы может почитаться величиною постоянною, а для больших периодов величиною правильною изменяющеюся как производная функция величин определимых.

Не только плодовитость, определяющая число рождений, но и смертность есть фактор сложный. Прежде всего, очевидно, она слагается из естественной смерти, из истребления неприятелями, гибели от недостатка пищи, атмосферических перемен и нек. др. Величиною постоянною или, по крайней мере, правильно изменяющеюся между этими родами смертей можно признать до известной степени только естественную смертность и гибель в борьбе за существование. Второй из этих элементов нами уже рассмотрен выше в ХII-ой главе этого сочинения; нам предстоит в этой главе заняться первым – естественною смертностью.

Жизнь есть обмен вещества и энергии, процесс постоянной траты и постоянного возобновления; при перевесе процесса поглощения вещества и энергии над их тратою организм растет или обращает излишек на воспроизведение; при перевесе траты над поглощением организм болеет и, наконец, умирает. Прекращение жизненного процесса, или смерть, есть, таким образом, результат нарушения равновесия между тратою и возобновлением. Почему это равновесие должно быть естественно нарушено? Об этом, конечно, можно много гадать и строить гипотез, но действительного истолкования этого явления биология до сих пор еще не дала. Вообще, можно сказать, что и тут трата до известной степени антагонична жизни, поглощение же благоприятно. Еще нельзя не заметить того, что естественная смерть вовсе не есть удел только одной старости: распределение физиологических элементов в яйце и семени, неблагоприятное сочетание наследственности с отцовской и материнской сторон, условия зачатия, ношения и рождения, состояние матери во время кормления грудью и многие другие условия могут произвести организм, мало способный уравновешивать внешние отношения внутренними и потому обреченный на более или менее преждевременную кончину. Таким образом, по некоторым данным, собранным из наблюдений над детьми английских землевладельцев, пользующимися самыми благоприятными условиями жизни, естественная смертность между детьми до 5-ти лет равняется 20 % всего числа рождений, так что из 1000 новорожденных доживает до пятилетнего возраста всего 800 младенцев[87 - Исследования Чедуика, приведенные в комментариях на перевод "Полит. эк." Милля, изд. 1860 г. См. также: Бибиков. Жизнь и труды Мальтуса, в переводе соч. Мальтуса, I, 56. Выводы Чедуика важны потому, что несомненно на смертность детей английских землевладельцев вовсе не влияет борьба за существование, так что мы тут имеем дело с естественною смертностью, не осложненною какими-либо другими разрушительными деятелями.]. То обстоятельство, что естественная смертность не приведена к каким-либо простым биологическим началам, заставляет нас обращаться при определении ее роли к чисто эмпирическим данным вроде только что приведенного статистического исследования д-ра Чедуика.

Как бы то ни было, но мы можем теперь свести вместе факторы, управляющие размножением жизни. Факторы содействующие: естественная плодовитость, обусловленная временем созревания, продолжительностью ношения и кормления грудью, числом зараз рождающихся, продолжительностью времени половой способности организма; затем обилие и доброкачественность питания, понижение сложности, ослабление активности, вообще ослабление необходимой траты. Факторы противодействующие: рост, развитие (осложнение), труд (особенно нервный)[88 - См.: Герб. Спенсер. О. б., § 374.], естественная смертность и, наконец, смертность, происходящая из борьбы за существование. Так как мы следим за условиями, при которых возможно изгнание последнего фактора, то, натурально, в настоящее время он определению не подлежит. Мы должны потому определить возможный maximum плодовитости, эмпирически найденный, возможный minimum естественной смертности, откуда сам собою выяснится возможный maximum приращения, наибольшая возможная прогрессия размножения. Затем необходимо определить прогресс факторов, противодействующих плодовитости достигать своего естественного предела, и исследовать влияние этого прогресса на действительную плодовитость. Только такое исследование способно дать надлежащее понятие о прогрессе народонаселения. Обратимся же к исследованиям известных мыслителей-социологов, занимавшихся изучением вопроса народонаселения. У Мальтуса читаем[89 - Мальтус. I, 97–99.]:

"Чтобы убедиться в постоянном стремлении населения к размножению, превышающему средства существования, и в препятствии, противопоставляемом ему последними, достаточно проследить с такой точки зрения различные периоды общественного существования. Но прежде, чем мы приступим к подобному труду, попытаемся определить, с одной стороны, с какою быстротою пойдет естественное размножение населения, если бы оно не встречало никакой помехи, а с другой стороны, как велико может быть возрастание произведений земли при самых благоприятных условиях для производительности труда". Эту вторую сторону задачи, поставленной себе Мальтусом, мы уже разобрали выше и видели всю неправильность определения "самых благоприятных условий для производительности труда"; обратимся же теперь прямо к прогрессии населения, как она выводится Мальтусом. "В государствах Северной Америки, – говорит он, – в которых не встречается недостатка в средствах существования, в которых господствует чистота нравов и преждевременные супружества возможнее, чем в Европе, найдено было, что население в продолжение более чем полутора столетий удваивалось быстрее, чем в 25 л. И тем не менее в тот же промежуток времени замечено было, что в некоторых городах число умерших превышало число родившихся, так что остальная страна должна была постоянно пополнять их население; а это ясно показывает, что размножение может идти быстрее, чем представляющая его средняя цифра. В поселениях внутри страны, в которых земледелие составляло единственное занятие колонистов, в которых неизвестны были ни пороки, ни нездоровые городские ремесла, найдено было, что население удваивалось в 15 л. Приращение это, как бы велико оно ни было, без сомнения, могло бы быть еще значительнее, если бы размножение не встречало никаких препятствий. Разработка новых земель нередко требует чрезвычайных усилий и не всегда сопровождается благоприятными для здоровья условиями; сверх того туземные дикари мешали иногда такому предприятию набегами, уменьшали количество произведений трудолюбивого земледельца и лишали даже жизни некоторых членов его семейства. По таблице смертности Эйлера, вычисленной по 1 умершему на 36 при отношении числа родившихся к числу умерших как 3:1, период для удвоения населения составляет всего 12 1/2 л. И это будет не предположение только, ибо такой факт неоднократно повторялся в короткие промежутки времени. Сэр В. Петти полагает, что при содействии особенных благоприятных условий население может удваиваться каждые 10 л. Но во избежание всякого рода преувеличений мы примем за основание для наших рассуждений менее всего быстрое размножение, доказанное многими свидетельствами и производимое одними только рождениями. Мы можем, следовательно, считать несомненным, что если размножение населения не встречает никакого препятствия, то оно удваивается каждые 25 лет и возрастает в геометрической прогрессии".

Эта прогрессия Мальтуса уже не страдает такою произвольностью, как прогрессия средств. Правда, это не вывод на основании научных данных о возможной быстроте размножения человеческого вида, но она все же основывается на громко заявленном и общеизвестном факте, что население Американской Республики в продолжение ста пятидесяти лет удваивалось в 25 лет. Прогрессия чисто эмпирическая – правда, но если факт верен, то такая быстрота размножения возможна. Если в чем можно упрекнуть Мальтуса, так это в том, что он недовольно критически отнесся к достоверности самого факта удвоения в 25 лет, "производимого одними только рождениями", как он говорит. На это обратили внимание его противники, указывая на значительную иммиграцию европейцев, которым в продолжение цитируемого Мальтусом периода не велось списков. Защитники Мальтуса ответили вычислением ошибки на основании данных о переселении позднейшего времени и указали, что эта ошибка не могла быть больше 4-х или 5-ти лет, так что период удвоения раздвигался до 29-ти или 30-ти лет. Но и это вычисление оказалось неверно и было разбито противниками доктрины Мальтуса. Все дело в том, что недостаточно было вычесть число переселенцев, надо было вычислить и их потомство, которое, относительно, должно было быть многочисленнее, так как отношение между возрастами в среде переселенцев должно быть иное и не соответствует возможному естественному распределению населения по возрастам. Между переселенцами должно было быть пропорционально гораздо меньше детей и стариков, а между тем эти возрасты не способны плодиться и между ними же господствует наибольшая смертность; вследствие этого совершенно справедливо возражали научные противники школы Мальтуса – не только период удвоения в 25 лет, принятый самим Мальтусом, не есть представитель когда-либо осуществлявшейся быстроты размножения, но и исправленный его учениками период 29 или 30-летний решительно не выдерживает научной критики.

Мальтус основал свою прогрессию потребностей на факте; факт отвергнут – отвергнута и прогрессия. Вместо факта, принятого Мальтусом, нельзя поставить опять какой-либо другой и пытаться опять эмпирическим путем вывести прогрессию размножения; не говоря о том, что он, по всей вероятности, рано или поздно был бы раскритикован, подобно факту Мальтуса, но даже ненаучно заключать о естественном размножении по действительному, когда факторы того и другого различны и нигде еще не устранена борьба за существование. Мальтус не сделал вычисления возможной быстроты размножения на основании числового выражения его факторов, но он заставил это сделать своих противников. Мальтус не обратил внимания на зависимость естественной плодовитости от деятелей, которые, прогрессируя или регрессируя в обществе, могут напрягать размножение до возможной быстроты или понижать плодовитость значительно ниже этого наивысшего уровня. Противники Мальтуса остановили свое внимание и на этом. Вычисление наибольшей возможной быстроты размножения сделано не раз уже цитированным русским комментатором Милля; значение содействующих и противодействующих плодовитости факторов определено Гербертом Спенсером и отчасти Прудоном и Ш. Фурье. Обратимся же к аргументации этих авторов.

Припомним вышеприведенные, по Спенсеру, условия, определяющие наивысшую плодовитость расы. Период созревания для женщины не раньше 15 лет, но надо помнить, что это период возможного начала половой деятельности, действительный же во всех образованных государствах значительно больше; закон обусловливает вступление в брак для девушки 16 годами, средний же возраст действительно в первый раз вступающих в брак и того старше. Второе условие, от которого зависит сила плодовитости, – продолжительность промежутков времени между последовательными рождениями; для женщины она слагается из двух элементов – беременности и кормления, что составит около двух лет; менее продолжительный срок (равный, однако, не менее, как одному году) возможен только при условии некормления грудью или смерти ребенка немедленно по рождении. Третий фактор плодовитости – численность детенышей одного рождения – для человека не подлежит спору; она равна одному[90 - Численность "плодущих родов", т. е. таких, когда родятся двое и более в одни роды, вообще очень незначительна и более нежели покрывается численностью мертворожденных. Вот некоторые параллельные данные (См.: Янсон, op.cit.,179, 181):Германская раса (сплошь первые пять номеров) более склонна к плодущим родам, но и там их число ничтожно. (Прим. 2-го изд.).]. Продолжительность времени, когда организм бывает способен производить потомство, определяется между возрастом созревания и так называемым критическим периодом, наступающим для женщины между 40 и 50 годами, так что maximum времени половой способности женщины 30 лет. Этот период определяет maximum числа возможных рождений для каждой женщины в 15 детей. Не будем забывать, что продолжительность времени половой способности вовсе не соответствует продолжительности времени половой деятельности, но покамест оставим это в стороне. Итак, предположим, что каждая способная к половой деятельности женщина находится постоянно в состоянии этой деятельности и, следовательно, средним числом каждая производит maximum 15 душ детей. Но для определения быстроты размножения этого факта недостаточно; нам необходимо еще определить отношение числа способных к половой деятельности женщин к общей численности всего населения. Вообще доказано, что мальчиков рождается больше, нежели девочек, но что затем смертность в мужском населении сильнее, нежели в женском, так что в большей части случаев (но не всегда, однако) устанавливается некоторый перевес в пользу женщин; этот факт приписывают отчасти меньшей крепости мужского организма, отчасти большей для мужчин напряженности борьбы за существование, так что весьма возможно, что за вычетом излишка мужских смертей последнего рода бо?льшая смертность только уравновесила бы бо?льшую рождаемость. Вообще не будет большой ошибки, если принять, что при отсутствии борьбы за существование число всех женщин будет равняться половине всего населения. Но и между женщинами все моложе 15 лет и старше 45 лет должны быть исключены из нашего счета. Для этого необходимо определить среднюю жизнь женщины.

Выше были приведены вычисления Чедуика, по которым естественная смертность английских детей в первом пятилетии равняется 20 %, но их действительная смертность повсюду превосходит этот minimum. Для России, напр., она равна 39,7 %, для Англии – 25,8 %, для Франции – 29,3 % и т. д. Эти излишки должны быть отнесены насчет гибели от борьбы за существование; на основании этих излишков мы можем вычислить влияние борьбы за существование на смертность в первые пять лет. Если мы предположим, что и дальше борьба за существование оказывает такое же влияние на смертность, т. е. увеличивает смертность в том же размере, то мы получим возможность определить естественную смертность для всего населения. Разделяя 39,7 на 20, мы получаем цифру 1,985, выражающую степень влияния на русскую смертность борьбы за существование; общая смертность в России = 3,6 %, так что, уменьшая это число в 1,985, мы получим, по нашей гипотезе, естественную смертность для России, равную 1,8135 %. Сделав такое же вычисление для Франции (смертность детей – 29,3 %, общая смертность = 2,4 %), получим естественную смертность – 1,6382 %, для Англии (смертность до 5 лет = 25,8 %, общая = 2,3 %) = 1,783 %; для Бельгии (смертность до 5 лет = 27 %, после 5 лет = 2,3 %) = 1,7037 %. Все цифры весьма близки между собою; несколько противоречащею является только цифра для Швеции, оказавшаяся всего – 1,1898 %; эта аномалия понятна, если обратить внимание на % смертности; для детей он в Швеции = 35,3 %, т. е. несколько ниже только смертности детей в России, превышая в то же время % остальных стран Европы, между тем общая смертность ниже смертности всех цитированных народов = 2,1 %. Чем объяснить такое странное явление, странное потому, что вообще статистика показывает, что %% смертности различных возрастов в различных государствах более или менее прямо пропорциональны. Вычисляя среднюю цифру естественной смертности на основании данных для этих 5 государств, мы получим – 1,6256 %; а без Швеции, которая, очевидно, находится в каких-то анормально неблагоприятных условиях для первого возраста и в самых благоприятных для последующих, эта средняя цифра естественной смертности повысится до 1,7346 %. Принимая, таким образом, гипотезу, что борьба за существование действует с одинаковою силою на все возрасты и число жертв, ею ежегодно уносимых, во всех возрастах составляет одинаковый % общего числа смертей, мы получим приблизительный % естественной смертности в 1,7346. Во всяком случае, он не будет ниже этой цифры, так как скорее можно предположить, что борьба за существование гибельнее действует на первый возраст, чем на последующие. Отсюда мы должны определить среднюю жизнь, имея перед собою только % смертности; раз предположив, что естественная наименьшая смертность распределяется по возрастам соответственно распределению по возрастам действительной смертности, так как борьба за существование равно сражает все возрасты, раз предположив это, мы можем приблизительно подойти к средней жизни, искомой нами. Для России мы имеем для женского пола следующий % смертности по возрастам:

Для десятилетия 90-100 л. умирает более 3/4 выживших, а свыше 100 лет % = 100. Принимая за основание для вычисления эти данные, мы получим для тех же возрастов нашего гипотетического населения следующую таблицу естественной наименьшей смертности:

Руководствуясь этою таблицею, можно составить таблицу движения гипотетического населения по возрастам:

Таким образом, за 100 лет переживет около 1/9 всего поколения, но при 50 % смертности (собственно говоря, 48,1 %) в первое пятилетие умрет 60 чел. и останется – 61, во второе пятилетие умрет 30, в третье – 15, в четвертое – 8, в пятое – 4, в шестое – 2, а оставшиеся 2 умрут один в седьмое, один в восьмое пятилетие (между 135 и 140 годами). Если мы теперь сделаем предположение, что в продолжение каждого пятилетия умирает ежегодно средним числом одинаковое количество человек, то получим всего годов жизни для всех 1000 человек = 58404, т. е. средняя жизнь будет равняться 58,4.

Предполагая население неразмножающимся, мы можем принять вычисленную выше таблицу смертности по возрастам вместе с тем и представительницею распределения его по возрастам. В таком случае, делая исчисление на основании таблицы, мы найдем, что моложе 15 лет будет жен. пола – 22 %; в возрасте от 15 до 45–37 %; 45-100 = 40 % и свыше 100 = 1 %. Таково должно быть распределение женщин по возрастам в населении, в котором смертность не превышает 1,7346 %, отношение смертей в различных возрастах прямо пропорционально ныне существующему в России, и число жителей не увеличивается. С изменением которого-нибудь из этих условий изменится и распределение женщин по возрастам; с усилением смертности %, выражающий число женщин старше 45 лет, понизится, соотносительно чему повысится % молодежи и женщин чадородного возраста (15–45 л.). Противоположное следствие произведет усиление плодовитости, если вследствие этого началось размножение; численность молодежи возрастет, но % женщин чадородного возраста понизится. Таким образом, усиление смертности и умножение рождений являются факторами противоборствующими и по отношению к сравнительной численности женщин чадородного и нечадородного возраста. Предположим же теперь, что наше неподвижное общество, в котором рождения только уравновешивают смертность, вдруг напрягло до высшей степени свою половую деятельность, так что, соображаясь с вышеопределенными условиями плодовитости для человека, мы принуждены считать число рождений равным числу женщин чадородного возраста, деленному на два. В нашем обществе женщины этого возраста составляют 37 % всего числа женщин, или 18,6 % всего населения. В таком случае рождаемость представит 9,25 %, а за вычетом естественной смертности (1,7346 %) будем иметь приращение в 7,5154 %. Если принять эту цифру за ежегодный % приращения, то мы получим удвоение населения в 11 л. Но такой прием будет очевидно ошибочен, потому что число 7,5154 есть % приращения только для первого года; прибавленный к данному количеству нечадородного возраста он изменит процентное отношение различных возрастов, так что новые рождения уже не будут составлять тот же % относительно всего населения. Предпринятое мною погодное вычисление возрастания гипотетического определенного выше общества, бывшего неподвижным и потом вдруг доведшего свою плодовитость до maximum'a только мыслимого, но едва ли осуществимого, – вычисление это показало для населения в 116,000 жителей через 15 лет размножения численность в 216,000. Значит, не только в 11 л., но и в 15 л. население не удвоится при самых благоприятных условиях, т. е. если в момент начала наивысшего напряжения половой деятельности населения распределение возрастов было такое, какое может установиться только при неразмножающемся населении, и если % смертности был наименьший возможный, а рождаемость была даже невозможная, по 15 детей от каждой женщины. Но в России, где рождаемость развита до самых громадных размеров, как нигде в другом месте, она не превышает шести младенцев от одной женщины. При этом maximum'e действительной рождаемости % рождений в нашем гипотетическом обществе будет 3,7 %, а приращение первого года составит 1,9 % всего населения. То обстоятельство, что в некоторых государствах, а особенно в самой России, % рождений больше, нежели 3,7 % (для России – 5 %), вообще не должно смущать нас, так как это зависит от неизмеримо большей смертности (для России – 3,6 %), вследствие чего, как выше указано, повышается относительное число чадородных возрастов (для России – 22 %), но, конечно, % приращения всегда будет ниже. Поэтому не будет большой ошибки, если принять 2 % ежегодного приращения за наибольший %, возможный при наибольшей, когда-либо достоверно существовавшей, плодовитости. А это составит период удвоения в 36 л. Конечно, все эти цифры имеют только относительное значение, но все же до некоторой степени они уже могут дать понятие о наивысшей возможной быстроте размножения, если не своею абсолютною величиною, то своими соотношениями.

Для того чтобы общество вовсе не размножалось, необходимо, чтобы % рождаемости был равен % смертности, т. е. в обществе, не подверженном влиянию борьбы за существование, он выражается в 1,7346 % на все население, а на одних женщин чадородного возраста = 9,1 %, если же принять чадородный возраст только в 20 лет (20–40 л.), то рождения, только уравновешивающие смертность, составят 13,4 %, или приблизительно по 3 ребенка на женщину. Вот условия неподвижности населения при смертности, происходящей только от естественных причин. Эти условия вовсе не так противоречат действительности, как может с первого взгляда показаться; во Франции женщины чадородного возраста составляют около 22,6 % всего населения, рождаемость выражается в 2,7 % на все же население, или 11,9 % на одни чадородные женские возрасты, а это средним числом представит на каждую женщину по 3,57 ребенка за 30 лет чадородной способности, или одно рождение на 8,4 женщины чадородного возраста. Разница между одним рождением на 5 способных к рождению женщин, как в России, и одним рождением на 8,4 таких женщин, как во Франции, гораздо больше, чем разница между положением дел во Франции и тем, которое должно установиться, чтобы даже при отсутствии борьбы за существование население не размножалось.

Определив приблизительно наибольшую возможную быстроту размножения и условия равновесия населения, мы, естественно, должны задаться вопросом: куда же клонится прогресс человеческого общества? более ли он тяготеет к развитию человеческой способности плодиться до ее наивысшей степени или, быть может, напротив того, прогресс исторический антагоничен плодовитости и ведет поэтому к равновесию населения? С этою целью мы должны обратиться к вышеуказанным рядам антагоничных сил, содействующих и противодействующих процессам генезиса. Рост, развитие (осложнение в строении) и активность (труд, трата вещества и силы на произведение работы) – вот, как мы видели, главные антагонисты генезиса. Упрощение строения и сокращение траты в каком бы то ни было направлении – главные из условий, благоприятствующих плодовитости. Эти последние не требуют дальнейших разъяснений; но что касается первых, то будет полезно дать им несколько более обстоятельное определение. Осложнение строения (развитие) и труд (активность) бывают двух родов: физиологические и психические. Физиологическое в тесном смысле развитие организма и физический (мышечный) труд достаточно поясняются тем, что выше о них сказано; истрачивая силу и вещество, скомбин[ир]ованные в организм, они уменьшают тот излишек этих элементов, который организм мог бы в другом случае употребить на воспроизведение, на генезис. Не так ясно влияние психического развития и нервного труда; конечно, a priori можно сказать, что этого рода процессы могут происходить тоже только за счет траты силы и материи организма и потому уменьшают размер избыточного материала, из которого вырабатывается новый организм или его элементы. Такая абстрактная дедукция, без сомнения, совершенно правильна, но смешиваемое постоянно с влиянием физических процессов в тесном смысле влияние психического развития и нервного труда не обратит на себя всего подобающего ему внимания. Дело в том, что половая деятельность не есть исключительно физиологическое отправление организма, но процесс сложный, в котором играет весьма важную роль элемент психический, половая любовь вообще, а в каждом частном случае – половое возбуждение и влечение, наконец, удовольствие от удовлетворения этих наклонностей. Все это, вместе взятое, для каждого индивидуума составит весьма значительное количество психических отправлений; часто эти отправления берут положительное преобладание над всеми остальными душевными процессами, затирают самые, кажется, непреклонные привычки, изменяют даже характер, т.e. соотношение различных наклонностей, привычек и инстинктов. Такое могущество психических отправлений, благоприятных генезису, конечно, приобретается недаром; организм на них тратит, без сомнения, весьма значительное количество силы и вещества, важность которых для генезиса не подлежит сомнению; ими обусловливаются удовольствия любви, а через это обеспечивается достаточное количество рождений; раннее развитие воображения в известную сторону, как известно, ускоряет наступление половой зрелости, и, конечно запаздыванье зрелости может иногда иметь причину в полном целомудрии помыслов молодой особи. Итак, несомненно, что весьма значительный разряд психических процессов находится в прямой причинной связи с воспроизводительным процессом, обусловливая до известной степени его проявление и взаимно обусловливаясь последним в своем существовании; далее также несомненно, что организм должен тратить на эти нервные процессы весьма много из своих излишков. Ясно поэтому, что уменьшение излишков должно неблагоприятно отразиться на этом разряде психических процессов; но источник, откуда черпает силы этот разряд, есть тот же самый, из которого черпают и все остальные умственные, эмоциональные и прочие душевные процессы. Если же так, то развитие психическое, состоящее в осложнении строения психического аппарата, в появлении новых процессов и совершеннейшем определении прежних, должно быть антагонично половому чувству; удовольствие, испытываемое при удовлетворении новых психических потребностей, уменьшает цену половой любви и напряженность стремления к ней. То же и едва ли еще не в большей мере должно сказать и о всяком нервном труде, потому что всякий систематический труд мышления, расчета, всякое напряжение психической энергии требуют от организма весьма значительных трат; но откуда производятся эти расходы, как не из общей казны силы, скомбинованной в психические элементы? Казна эта составляет для организма (я не говорю о последовательном ряде организмов) величину постоянную, хотя и подлежащую некоторому расширению в довольно тесных пределах; отчасти она может расширяться в ущерб другим отправлениям организма, и в этом направлении ее развитие несколько шире, хотя, конечно, тоже в пределах. Натурально поэтому, что нервный труд, расходуя эту казну психического, если будет позволено так выразиться, организма, оставляет меньше на расходы других процессов, но все психические способности и отправления находятся в довольно тесной связи между собою, так что развитие одной обусловлено развитием другой. Поэтому вообще нервный труд не может многого отнять от других психических способностей, не нанося вреда той способности, которая питает его самого. Изолированнее других стоит та группа эмоциональных отправлений, которая связана с половою деятельностью организма; естественно поэтому, что на ней преимущественно отражаются расходы общей психической казны на нервный труд. Что касается вышеуказанного захвата психическими процессами материала, обыкновенно потребляемого организмом физиологически в тесном смысле, то ясно, что прежде всего этот захват обращается на избытки, т. е. на капитал, предназначенный для физиологической стороны воспроизводительного процесса. Таким образом, антагонизм психического развития и умственного труда, с одной стороны, и генезиса, с другой – проявляется в борьбе против роли половых чувств, в ослаблении их интенсивности и в прямом потреблении материала физиологического генезиса. Герберт Спенсер, прекрасно формулировавший антагонизм роста, развития и активности генезису, обратил внимание только на последнюю сторону влияния развития и труда психического и, мне кажется, от этого его прекрасное исследование много потеряло в наглядной, так сказать, доказательности. В том виде, как поставлен вопрос Спенсером, исследование это доказывает, но не убеждает. У Прудона и отчасти у Фурье можно найти недосказанное Спенсером. Освещенные спенсеровскими доказательствами общего антагонизма между ростом, развитием, активностью и, с другой стороны, половою деятельностью идеи этих мыслителей о необходимом сокращении размножения под влиянием психических ограничений плодовитости получают новую цену и из мыслимых возможностей становятся реальными предсказаниями, воплощение которых зависит от условий, нам известных. Обратимся же теперь к идеям этих мыслителей и, прежде всего, к теории Герб. Спенсера, которая должна служить им подкладкою и основою.

Выше мне случалось уже два раза касаться этой теории, именно: в X главе по поводу общего антагонизма траты и генезиса и потом в той же главе при разборе естественного подбора в цивилизованном обществе. Тогда я довольно подробно изложил его воззрения на неизбежность умственного прогресса в цивилизованном обществе. Я тогда старался показать, во-первых, что, поскольку он зависит от борьбы за существование, он производится ею не косвенно, путем подбора, но прямо, чрез усиленное упражнение и благоприятное влияние условий, среди которых поставлена победившая особь; и во-вторых, что то же самое влияние упражнения и неупражнения при иных условиях может вести многочисленнейшие классы цивилизованных обществ к умственной деградации. Теперь же я должен прибавить, что условия, столь неблагоприятно видоизменяющие влияние прогресса цивилизации, суть условия социальные, а также, что я не отрицаю прогресса ума и в этих классах, но приписываю его другим причинам. В настоящее время для нас важен самый факт умственного прогресса. На этом факте Герберт Спенсер строит свою теорию естественного понижения плодовитости. Развитие, прогресс цивилизации необходимо выразится прогрессом ума и нравственности, одним словом, увеличением деятельности нервной системы, а это ложится тяжело на организм. Антагонизм между нервною деятельностью и генезисом несомненен. Усиленное учение ведет к запаздыванию зрелости и даже бесплодию. Таким образом, прогресс человечества естественно будет регрессом плодовитости. Естественным пределом этого процесса должно быть установление равновесия между смертностью и плодовитостью. "Как бы то ни было, очевидно, что в конце концов теснота населения и зло, которым она сопровождается, исчезнут, и настанет порядок дел, когда от каждой особи не будет требоваться ничего, кроме нормальной и приятной деятельности. Прекращение ослабления плодовитости предполагает прекращение дальнейшего развития нервной системы, а это предполагает, что нервная система стала в уровень со всем, что от нее требуется, что ей ничего не предстоит делать сверх того, что естественно для нее. Но это упражнение способностей не больше естественного и составляет удовольствие. В конце концов, следовательно, для добывания пропитания и выполнения всех родительских и общественных обязанностей потребуется именно тот род и то количество действия, которое необходимо для здоровья и счастия"[91 - Герб. Спенсер. Осн. биолог., II, часть VI, § 375.]. Такова теория Спенсера; вся она есть не более, как простой силлогизм в самой обнаженной форме. Она слагается всего из двух посылок: во-первых, развитие и активность антагоничны генезису, особенно же развитие и активность психические; во-вторых, человеческий прогресс состоит в возрастании как развития, так и активности, преимущественно же психической стороны организма. Раз признаны обе посылки, заключение становится неизбежным. Однако мы уже имели случай видеть, что меньшая посылка силлогизма не так безусловно справедлива, как полагал Спенсер, из чего, впрочем, никак не следует, чтобы она и не могла быть справедливою. Необходимо, чтобы прогрессировало не только знание и искусство, не только ум и чувство интеллигентных классов населения, но ум и чувство всей массы населения. Всякое изменение условий жизни, вызывающее или хотя бы только облегчающее упражнение умственных способностей массы, есть уже значительный выигрыш для будущего.

Прудон значительно раньше Спенсера указал на естественный антагонизм труда и генезиса и от этого антагонизма ждал разрешения Мальтусовой проблемы. Несколько позднее Прудон дополнил свои воззрения указанием на развитие ума и нравственности как на деятель, который устранит излишнюю плодовитость чрез ослабление половой возбуждаемости. Еще раньше Прудона почти те же идеи (только, по обыкновению, в малодоступной форме) высказывал и Фурье. Значительные размеры, которые и без того приняла эта глава, заставляют меня ограничиться этими немногими словами о Прудоне и Фурье.

К какому же результату пришли мы после нашего исследования? Возможно ли установление равновесия между потребностями и средствами? Возможно ли полное изгнание борьбы за существование из общества, и следовательно, и полное приспособление человечества к условиям общественности? Все заставляет полагать его возможным, потому что, с одной стороны, предел размножения может расширяться в уровень с самим размножением (которое вовсе не так быстро, как полагали) пока не достигнет предела, полагаемого потенциальными средствами земного шара, а с другой стороны, прогресс исторический есть по необходимости регресс плодовитости. Борьба за существование в настоящее время покровительствуется дезорганизацией труда и неблагоприятным распределением покупательной силы между потребностями, а ее будущность обеспечивается неравномерным распределением умственного упражнения между общественными классами. Изменение этих двух факторов обеспечило бы изгнание борьбы за существование как в настоящем, так и на все будущее, пока истощение планеты не вызвало бы ее вновь к деятельности, если только такое истощение признать неизбежным.

Общий обзор и заключение

Этот третий, теперь заканчиваемый этюд – один из самых важных в ряду мною задуманных очерков; поэтому нелишне будет сделать более обстоятельное resume и дать ему некоторое абстрактное освещение, дедуктивное истолкование. Напомним себе вкратце процесс естественного подбора. Физическая среда, в которой обитают живые существа, представляет только известное ограниченное количество материала, годного для переработки в живую материю, т. е. пищи; ограниченность средств существования полагает предел, дальше которого не может идти размножение жизни, но размножение не имеет предела в самом себе и поэтому постоянно производит большее число особей, чем среда может содержать. Отсюда необходимость гибели части живых существ, которые вступают между собою в борьбу за существование. Те, кто одержит победу в этой борьбе, оставят потомство, а если они, благодаря законам изменчивости, одержали победу вследствие каких-либо особенностей, которыми погибшие не обладали, то, благодаря наследственности, эти особенности размножатся. Таким образом, борьба за существование, являющаяся последствием перевеса размножения над количеством средств существования, изменчивость, производящая превосходства одних особей над другими, и органическая наследственность этих превосходств, дарующих победу, – вот условия проявления естественного подбора. Два последних условия сливаются в одно, потому что при существовании второго из них первое тоже имеет место, так что вообще условия естественности подбора сводятся к присутствию только двух факторов, из которых один сложный. По возможности подробно и обстоятельно были рассмотрены мною оба фактора в их развитии в социальном прогрессе.

С самого возникновения общества должна была появиться наряду с индивидуальною борьбою за существование борьба за существование между обществами и наряду с естественным подбором подбор исторический. Фактор исторического, или социального, подбора: борьба за существование между обществами, предание и подражательность, различия между культурами обществ. Слагаясь из различных факторов, подбор исторический и естественный сделались антагонистами и в своем проявлении. Исторический подбор покровительствует обществам, более солидарным (где борьба за существование между индивидуумами не так резка), более многочисленным (где полнее уравновешены потребности и средства), более культурным (где большую роль приобрели орудия борьбы, органически ненаследственные); таким образом, исторический подбор повсюду угнетает естественный подбор и стремится изгнать его так же, как и условие его, борьбу за существование, из общественного прогресса.

Рассматривая далее независимо от влияния исторического подбора прогресс социальной жизни, мы нашли, что он постепенно устраняет значение качеств органически наследственных как орудий борьбы за существование и заменяется богатством, властью, правом, привилегиею, знанием и пр. Благодаря этому одному процессу, естественный подбор изгоняется из общества.

Одновременно с этим вытеснением естественного подбора чрез замену органических орудий борьбы орудиями социальными социальный прогресс атакует и самую борьбу за существование и притом с двух сторон: со стороны ее проявления и со стороны ее условий. Развитие нравственности, экономический и социально-политический прогресс производства и развитие факторов, антагоничных плодовитости, – вот различные стороны этого изгнания борьбы за существование. Нравственность заключается в соответствии с началами общественности, а потому борьба за существование как главный антагонист нравственности есть элемент антисоциальный. Следовательно, естественный подбор есть деятель, который, будучи двигателем органического прогресса, при иных условиях жизни в обществе является фактором регресса. Таково краткое resume всего этюда, и таков его вывод. Замечательно и важно для нас, что он именно тот, который мы могли бы вывести дедуктивно из положений первого этюда "Социальное строение и социальные деятели".

В самом деле, жизнь есть уравновешение внутренних и внешних отношений, "поддержание, – как говорит Герберт Спенсер[92 - Осн. биол., I, § 168.], – соответствия между силами, действию которых подлежит, и теми, которые из себя производит агрегат". Процесс этого уравновешения составляет прогресс жизни. Мы видели, что уравновешение достигается двояким путем: приспособлением жизни к условиями среды – это органический прогресс, и приспособлением среды к потребностям жизни – прогресс социальный. Натурально, оба процесса должны проявляться в форме совершенно различной, даже противуположной; между главными факторами того и другого прогресса должен быть глубокий антагонизм. Главный, направляющий деятель органического прогресса – естественный подбор; им преимущественно осуществляется процесс приспособления жизни, он же должен был встретить наиболее сильный антагонизм при преобразовании жизненного коллективного процесса по типу социального прогресса. Это мы могли предвидеть на основании главных положений первого этюда; это действительно нашли мы при исследовании последовательной роли естественного подбора и его факторов в социальной жизни.

Процесс приспособления среды к потребностям жизни, этот отличительный признак социальной жизни, осуществляется, как мы знаем, чрез создание новой своей среды – культуры и цивилизации. Теперь мы можем прибавить, в чем заключается главное воздействие социальной среды на жизнь, ее создавшую; мы видели, что процесс приспособления жизни к социальной среде заключается в развитии нравственности. Важность этого положения для социологии не может быть оценена в этом месте, но я, вероятно, буду иметь повод вернуться к нему.

Глава XIV[93 - Эта глава, как и следующая, составляет приписку 1890 года. (Прим. 2-го изд.)]

Наследственность и изменчивость в историческом прогрессе

В предыдущих главах, содержащих в себе социологические этюды, помещенные мною в "Знании" 1872 – 73 гг., обследовано значение в историческом прогрессе сложных факторов органического прогресса, подбора естественного и полового, а из простых факторов – роль размножения и ограниченности средств (последний фактор является уже влиянием физической среды). По причинам, распространяться о которых здесь было бы излишне, тогда я не успел закончить задуманный мною ряд социологических этюдов о законах и процессах, знаменующих собою переход органического прогресса в прогресс исторический. Оставалось проанализировать два простых органических деятеля, наследственность и изменчивость (с особыми их проявлениями в процессах скрещивания и болезненности), и прямое определенное влияние физической среды (косвенное, более могущественное ее влияние чрез ограниченность средств разобрано в третьей главе III-го этюда, 12-я глава наст. издания). Но основная точка зрения на значение этих факторов органического прогресса в прогрессе историческом была уже установлена в первом этюде (глава III наст. изд.), и анализ самых могучих руководящих факторов органического прогресса в их влиянии на прогресс исторический был закончен мною с достаточною полнотою в напечатанной части работы. Это обстоятельство делает работу эту в сущности как бы завершенной, потому что основные принципы и главнейшие существенные выводы и истолкования уже даны в вышенапечатанных тринадцати главах этой книги, составляющих перепечатку этюдов 1872–1873 годов. Тем не менее некоторый пробел в изложении не может не ощущаться, и я счел полезным несколько дополнить настоящее издание этюдов беглым обзором содержания неоконченной части работы. Таким образом, на эту приписку спустя восемнадцать лет я прошу смотреть лишь как на конспект, предназначенный облегчить свод ранее проанализированных и вышеизложенных вопросов.

В главе III настоящего сочинения мы уже заметили: "Компетентность первого разряда органических деятелей (наследственности в том числе) в общественной жизни безусловна" и несколько далее: "Простые органические деятели (наследственность в том числе), конечно, сохраняют свое значение (и в историческом прогрессе), но не надо забывать, что это – деятели, сами собой не производящие прогресса". В самом деле, как позже показано, их сочетание между собою производит подбор половой, а сочетание их же с влияниями физической среды порождает естественный подбор и прямое приспособление (определенное влияние среды); все же вместе эти три процесса и представляют двигателей и на-правителей органического прогресса. "Наследственность, – продолжали мы в цитованном рассуждении в главе III, – наследственность – деятель только консервативный; это, так сказать, отрицательный фактор прогресса". Наследственность лишь упрочивает то, что порождается другими деятелями и влияниями. В этом ее значение и в органическом, и в историческом прогрессе, но не она производит движение, не ею направляется развитие. И если с преобразованием органического прогресса в исторический прежние двигатели и руководители развития, былые деятели прогресса вытесняются новыми, то наследственность так же неизменно стремится сохранить и воспроизвести в ряде поколений новые влияния деятелей исторического прогресса, как раньше упрочивала и охраняла успехи прогресса органического. Если бы даже нимало не изменились ни роль, ни сила, ни характер наследственности под влиянием прогресса исторического, то и тогда это не могло бы служить помехою и препятствием тому решительному повороту в развитии жизни, который знаменует торжество исторического прогресса над органическим. Эти положения достаточно ясно формулированы и достаточно обстоятельно обоснованы в предыдущих главах, чтобы я мог выше выразиться: "Основные принципы и главнейшие существенные выводы и истолкования уже даны в вышенапечатанных тринадцати главах этой книги". Хотя, таким образом, после этого и не является настоятельным решение вопроса, не повлияет ли исторический прогресс на роль, силу и характер органической наследственности, тем не менее некоторое освещение этой стороны развития представляется и интересным, и небесполезным для более ясного представления о значении радикального переворота в прогрессе жизни, вступившей на путь исторического развития.

Наследственность в прогрессе органическом является, между прочим, главным и непременным условием и элементом подбора естественного и подбора полового, но эти главные и руководящие деятели прогресса органического вытесняются из прогресса исторического, так что с этим вытеснением должна сократиться и роль наследственности. Вся та сторона ее значения, которая была связана с явлениями подбора, сама собою отпадает с прекращением или хотя бы ослаблением этих явлений. Мы видели также (гл. VIII и гл. X этой книги), что жизнь для достижения своих целей пользовалась прежде органически наследственными орудиями: вооружением, как рога, клыки, когти, клюв, жало и т. д.: украшениями, как рога, перья, хохолки, окраска покровов и т. д., защитою от холода, как шерсть, пух; запасами пищи на зиму, как отложения жира у животных, впадающих в спячку; бронею от врагов, как панцири черепах и некоторых млекопитающих, как раковины улиток и т. д.; даже органически наследственным ночным освещением, как у светляков и некоторых других животных и пр., и пр. С вступлением жизни в период исторический эти органически наследственные орудия и преимущества заменяются культурными. Зачем жизни развивать у человека или одомашненных им животных клыки, рога, когти, клювы, когда все эти самые страшные и грозные органические вооружения являются жалкими и ничтожными перед пушками, ружьями и револьверами? Зачем жизни покрывать тело человека красными и синими перьями, волосами или мозолями (как у обезьян), когда разнообразие, красота, изящество нарядов далеко оставили за собою всякие возможные естественные украшения? Точно так же теплая одежда, теплое жилье, отопление лишили всякого значения обрастание на зиму шерстью и пухом; запасы и производство пищи уничтожили значение зимней спячки; электричество, газ, керосин заставили померкнуть ночной фонарь светляка. Жизнь, создав культуру, стала постепенно, с успехами этого нового элемента развития, отодвигать на второй план органически наследственные орудия и преимущества, понижая тем самым роль и значение органической наследственности в прогрессе.

Развитие культуры повело к понижению этой роли и этого значения и с другой стороны. До развития культуры одна наследственность представляла собою деятеля, упрочивающего успехи развития. Культура создала рядом с наследственностью нескольких других деятелей, имеющих то же значение. Передача материальной культуры (жилищ, орудий, нарядов, учреждений и т. д.) от поколения к поколению, т. е. юридическое наследование является первым таким соперником органической наследственности. Роль воспитания еще более значительна в этом направлении, так как прямо вторгается в сферу деятельности органической наследственности: обучение начинает легко заменять унаследование при рождении. Ту же роль играют предание, традиции, пример и разные другие способы, которыми развитая цивилизация пользуется для внушения особям, входящим в историческое общежитие, следовать в своей деятельности и жизни путям, проложенным другими особями. Между тем в эпоху органического прогресса одна лишь органическая наследственность могла упрочить эти успехи развития и передать их последующим поколениям. Культурные способы значительно ускоряют такое упрочение и такую передачу и вместе с тем ограничивают и поле деятельности органической наследственности. Вместо единственной силы, упрочивающей успехи развития, органическая наследственность становится одною из нескольких таких сил, притом отстающею в быстроте своего действия. Отметим еще, что в историческом подборе (гл. IX настоящего сочинения) органическая наследственность не играет никакой роли и заменяется вышеперечисленными культурными деятелями. Таким образом, успехи исторического подбора сопровождаются ослаблением значения и понижением роли органической наследственности в прогрессе. Это понижение и ослабление порождается, стало быть, следующими условиями: 1) вытеснением подбора естественного и подбора полового, в составе которых органическая наследственность играла важную и неотменимую роль; 2) развитием органически ненаследственных орудий и преимуществ; 3) развитием органически ненаследственных способов передачи от поколения в поколение успехов развития, и 4) историческим подбором, пользующимся органически ненаследственными орудиями борьбы и победы и органически ненаследственными способами упрочения и сохранения результатов развития.

Поле деятельности органической наследственности все ограничивается с успехами культуры, и значение ее для прогресса постепенно понижается, и притом совершенно независимо от того или иного решения вопроса, каково влияние исторического прогресса на силу и характер органической наследственности. Самый беглый взгляд, однако, на органическое развитие в условиях исторической жизни показывает, что и сила органической наследственности не может сохраниться незатронутой этими новыми условиями прогресса. Прежде всего вспомним (см. гл. V настоящего издания), что сама сила наследственности есть качество наследственное, передаваемое от поколения поколению при рождении. Чем же сила органической наследственности значительнее и безусловнее, тем скорее и полнее упрочиваются в жизни плоды естественного подбора, тем легче проявляется действие подбора полового, тем правильнее и, так сказать, напряженнее все течение органического прогресса. Развитие и рост силы органической наследственности является, стало быть, одним из проявлений прогресса органического столько же, сколько и одним из важнейших его условий. Те разновидности, которые проявляют большую силу органической наследственности, скорее и прочнее достигают приспособления к условиям среды и, стало быть, будут покровительствоваться естественным подбором. Сила наследственности, таким образом, подбирается в борьбе за существование, развивается под повелительными условиями естественного подбора и охраняется этими условиями от ослабления и вырождения. Но естественный подбор вытесняется историческим прогрессом, а с этим великим фактом падает и сила, развивавшая силу наследственности и служившая ей щитом против игры изменчивости. Отныне, стало быть, дальнейшее усиление органической наследственности лишается стимула и должно прекратиться. Ослабление же становится возможным, лишь бы явились на смену естественного подбора новые влияния, действующие в новом, ином направлении. Сила наследственности поддерживается подбором чрез устранение потомства всех особей, не обладающих этою силою в известной степени; с падением подбора прекращается и это устранение. Потомство особей, обладающих меньшею силою органической наследственности, выживает наравне с потомством особей, отличающихся самою напряженною наследственностью. Это одно в ряде поколений должно понизить и ослабить среднюю силу органической наследственности расы, перешедшей с путей прогресса органического под власть и руководство исторического прогресса. Так называемый закон экономии сил организма, с другой стороны, содействует тому же ослаблению силы органической наследственности, потому что с тех пор, как эта сила в прежней степени перестала быть настоятельною и необходимою для развития и сохранения расы, всякие затраты организма на поддержание ее на прежнем месте представляются уже вычетом и отнимают силы организма от других задач, более целесообразных и полезных при изменившихся условиях. Исторический подбор (сам, как мы видели, вовсе не нуждающийся в органической наследственности) окажет немедленно покровительство расам и племенам, успевшим ослабить силу органической наследственности в уровень новым изменившимся требованиям. Этим путем исторический подбор прямо покровительствует постепенному ослаблению органической наследственности; того же он достигает косвенно, покровительствуя расам и племенам экзогамическим и устраняя расы и племена эндогамические (см. гл. VII наст. сочин.). Известно, что сила органической наследственности у чистых рас гораздо значительнее, нежели у смешанных. Скрещивание рас ведет к значительному понижению силы органической наследственности и вызывает наклонность к усиленной изменчивости (см. гл. V). Помимо того покровительства, которое исторический подбор в ранние стадии исторического прогресса оказывает экзогамии, а чрез нее и скрещиванью рас, это последнее явление сопровождает собою повсюду исторический прогресс, сливая племена в многочисленные народы, перемешивая народы между собою, порождая явление метисации и выработку этнологически разнородных рас на всем протяжении исторического движения. А все это неизменно и неуклонно ослабляет и понижает силу органической наследственности. Быстрое развитие органически ненаследственных орудий и преимуществ облегчает этот процесс, еще более облегченный не менее быстрым развитием культурных, органически ненаследственных способов передачи плодов развития следующим поколениям. Это ослабление органической наследственности в историческом прогрессе, сравнительно с органическим, вполне соответствует относительно гораздо более быстрому ходу прогресса исторического. Чрезвычайной медленности органического прогресса, для которого и тысячелетия довольно мелкая единица времени, вполне соответствовало и необычайное развитие наследственности, этого фактора, консервативного по преимуществу. Для более быстрого движения, обнаружившегося с преобразованием органического прогресса в исторический, такая сила консерватизма стала бы даже тормозом, и ослабление органической наследственности явилось, стало быть, не только последствием, но отчасти и условием исторического прогресса.

Сравнение неустойчивости и чрезвычайного разнообразия типов и характеров высших исторических рас с замечательным однообразием и устойчивостью типа и характера рас отсталых является лучшим подтверждением теоретического вывода, сделанного нами на предыдущих страницах. Исчезновение инстинктов у человека и у домашних животных (вовлеченных волею человека в прогресс исторический) является другим, еще более ярким и доказательным подтверждением нашего заключения. Инстинкты по отношению к уму являются таким же специальным органически наследственным психическим образованием, как рога, клювы, когти, вообще специальные органически наследственные вооружения к физической силе, или специальные органически наследственные украшения к физической красоте, или специальные физически наследственные зимние покровы (шерсть, пух) к теплокровности (способности организма поддерживать известную относительно высокую температуру, необходимую для проявления активности с известною силою) и т. д. Ум, сила, красота, активность развиваются и в органическом, и в историческом прогрессе, но специальные органически наследственные качества, развиваемые на почве ума, силы, красоты, активности, заменяются в историческом прогрессе, как мы видели, орудиями, органическими ненаследственными, культурными. Судьба, постигшая специальные органически наследственные вооружения, украшения, зимние покровы и т. д., постигла в историческом развитии и инстинкты. Эти, так сказать, умственные клювы, эмоциональные перья, душевные покровы, эти инстинкты, как мы их называем, упраздняются историческим прогрессом; они становятся более не нужны и заменяются культурою с ее гибким развитым умом, с ее воспитанием и обучением, с значением, которое она дает преданию, примеру и пр. Инстинкты, однако, подобно всем специальным образованиям (и даже в большей степени), поддерживаются в расе лишь очень значительною силою органической наследственности. Падение и исчезновение инстинктов под властью исторического прогресса, соответствуя новым требованиям и условиям жизни, является вместе с тем свидетельством ослабления органической наследственности. Это явление (пониженная сила наследственности) представляется, таким образом, порождением весьма многих деятелей исторического прогресса. Вытеснение естественного подбора, развитие исторического подбора, явления эндогамии и экзогамии, смешение и скрещивание рас, рост культуры, устраняющий специальные физически наследственные образования и создающий органически ненаследуемые способы передачи успехов развития, наконец, падение инстинктов, вместе с общею тенденциею исторического прогресса к ускорению движения – все это постепенно, но неуклонно ослабляет органическую наследственность исторических рас, все решительнее отрывая их от прошлого, все шире открывая ворота новому, что несет с собою поток всемирной истории. В этом, однако, заключается и зерно широкого развития и совершенствования исторических рас, и семена их регресса и вырождения. Организм, все менее прикрытый органическою наследственностью от пертурбационного влияния среды, становится все пластичнее под властью этой среды, а органические препятствия культурным влияниям все уменьшаются и ослабляются. Культура же бывает всякая. Отсюда и благодетельность, и опасность того нового направления в органическом развитии, которое порождено условиями исторического прогресса.

Органическая наследственность всегда и навсегда сохраняет свою компетентность в исторической жизни, как и в доисторической, но ее роль и значение, во-первых, сила и степень, во-вторых, значительно ослабляются и понижаются, а поле деятельности сильно суживается. Вместе с ослаблением органической наследственности, однако, естественно должна усиливаться органическая изменчивость, другой элементарный органический деятель. К обзору его положения и роли в историческом прогрессе мы и перейдем теперь. Характеризуя в главе III этого сочинения значение органической изменчивости, мы сказали: "Изменчивость же сводится, в последнем счете, на столкновение наследственностей и на влияние среды". Поэтому-то и об ней, как и о наследственности, мы выразились, "что это деятели, сами собою не производящие прогресс". Более подробный анализ явления органической изменчивости в главе V может служить лучшим оправданием этих положений и вместе с тем дает решение и вопроса о роли органической изменчивости в историческом прогрессе. Косвенное влияние среды (чрез ограниченность средств) ослабляется, а затем и изгоняется историческим прогрессом, а прямое определенное влияние, хотя и сильно возрастает, но здесь среда культурная сменяет среду органическую. Этот последний вопрос мы разберем ниже, а теперь сказанного достаточно, чтобы признать, что органическая изменчивость еще менее, нежели органическая наследственность, может служить помехой и препятствием тому новому направлению развития, которое придает жизни прогресс исторический. И это заключение будет верно и правильно даже независимо от того, сохранит ли органическая изменчивость свою прежнюю роль и значение в прогрессе жизни. Несомненно, однако, что роль и значение ее не могут остаться прежними.

В главе V мы перечислили и описали разные виды изменчивости. Все они, в конце концов, могут быть сведены в две группы: явления изменчивости определенной и явления изменчивости неопределенной. Прямое определенное влияние среды, влияние упражнения и неупражнения, наконец, соотносительная изменчивость – такова группа явлений изменчивости определенной, где мы можем определить не только причину органических изменений вообще, но и причину каждого отдельного изменения в частности, причину его качественного и количественного состава. Изменчивость, порождаемая столкновением наследственностей родительских организмов, скрещиванием рас, реверсией, отличается неопределенностью направления и невозможностью установить точное соотношение причин и следствий. Эта-то неопределенная изменчивость и являлась главным нервом органического прогресса. Прямые определенные влияния среды, встречая препятствия в устойчивости типа, охраняемого высокоразвитою органическою наследственностью, могли порождать лишь относительно очень слабую определенную изменчивость, тогда как та же сила органической наследственности не мешала в такой степени изменчивости неопределенной, порождаемой столкновением наследственностей же. Главная доля изменчивости в условиях органического прогресса принадлежала игре неопределенной изменчивости. Уклонения, вызываемые именно этою игрою, подхватывались подбором, если составляли преимущество, и являлись непременным условием деятельности и естественного и полового подбора. В этом их громадное значение в органическом прогрессе, но в этом и причины, что значение и роль неопределенной изменчивости понижается в историческом прогрессе, когда подбор вытесняется новыми деятелями и влияниями. Если хотите, игра неопределенной изменчивости усиливается в исторической жизни, благодаря ослаблению органической наследственности, но, не сортируемая более подбором, она лишается своего былого значения. Облегчая же реверсивную изменчивость, она этою стороною может даже сослужить роль тормоза развития, хотя едва ли значительного.

Понижение значения неопределенной изменчивости сопровождается таким же повышением роли изменчивости определенной, но эта изменчивость порождается условиями среды и сводится к вопросу о значении среды, несомненно приобретающей громадное прямое определенное влияние на ход прогресса. Вопрос лишь в том, какая это среда властвует над жизнью и ее развитием в этих новых условиях исторического бытия. Прежде, однако, нежели перейдем к обзору этого вопроса о прямом влиянии среды физической и исторической, укажем еще на некоторые частные вопросы, связанные с вопросом о роли и значении органической наследственности и органической изменчивости в историческом прогрессе.

Мы уже касались в разных местах настоящего сочинения вопроса о значении скрещиванья. Этот вопрос заслуживал бы специального исследования. История развития форм брака тесно связана с законами, управляющими скрещиванием. Экзогамические формы потому ли только восторжествовали, что, связанные с полигамией, даровали более быстрое размножение экзогамическим и полигамическим племенам, или же это торжество произведено также и понижением расы при строгой эндогамии, как то некоторые утверждают? Само значение кровосмешения нельзя считать достаточно выясненным, а с другой стороны, явление метисации заслуживает более внимательного исследования антропологии. Известно, напр., что если часто смешение рас оказывается, по-видимому, благодетельно, то иногда такое скрещивание дает потомство, весьма слабо организованное и малоспособное к продолжению рода. Исследование условий и последствий метисации можно почитать еще далеко недостаточным, и биология, и антропология в этом случае не приготовили вполне обработанного материала для обобщений и выводов социологии.

Равным образом нельзя признать достаточно подготовленным для социологических работ и материал, собранный биологами, антропологами и медиками о болезненности в связи с наследственностью и изменчивостью. Органическая наследственность весьма многих форм заболеваний, как чахотка, рак, некоторые душевные болезни и пр., по-видимому, установлена довольно твердо, но недостаточно выяснена связь наследственного развития этих явлений в организме с таким же развитием других явлений в том же организме. Соотносительная изменчивость, связанная с этими и другими (ненаследственными) болезнями, тоже недостаточно прослежена, так что самый важный, с точки зрения теории прогресса, вопрос о тех органических качествах, которые предрасполагают организм к тому же самому заболеванию, должен почитаться еще недостаточно разработанным. А между тем только на этой почве еще возможно предположение о деятельности естественного подбора в культурном обществе. Если бы было доказано, что та или иная болезнь (а стало быть, и смертность) особенно поражает особей, обладающих теми или иными органическими, стало быть, и органически наследственными качествами, а с другой стороны, что иные такие же органически наследственные качества служат препятствием развитию той или иной формы заболевания, то это вымирание предрасположенных к данной болезни и выживание огражденных своими органическими свойствами от данных заболеваний можно было бы подвести под закон естественного подбора в борьбе за существование. Микроб, которым ныне стремятся объяснить чуть ли не большинство серьезных болезней, оказался бы этим единственным, доселе непобедимым хранителем традиций органического прогресса и проводником явлений и процессов последнего в эпоху исторического прогресса… Только правда ли, что непобедимый? Устраняя со своей дороги зверей и гадов, легионы насекомых и, казалось, неодолимую могучую растительность, неужели исторический прогресс остановится в бессилии перед микробом? Этот тайный, неуловимый и незримый враг открыт на памяти живущих поколений, и, однако, в борьбе с ним достигнуты уже большие успехи. Против некоторых микробов средства уже найдены наукою, и нет никаких оснований думать, что остальные, более злые и более могущественные товарищи их совершенно недоступны и неуязвимы, а с каждым таким торжеством последние закоулки, где, быть может, еще укрываются факторы органического прогресса, очищаются от этих антагонистов исторического прогресса. Из этих беглых замечаний читатель легко усмотрит те задачи, которые предстанут пред социологией, когда учение о наследственности болезней, бактериология и эпидемиология подготовят достаточно достоверный и обработанный материал для плодотворного сопоставления с прочими условиями и деятелями общественного развития как основания для обобщений и выводов.

Этими замечаниями мы и заканчиваем наш обзор роли и значения простых органических деятелей в историческом прогрессе. Размножение и плодовитость подробно проанализированы в предыдущей главе; наследственность и изменчивость мы обозрели в этой главе. Вывод из этого анализа всюду один и тот же. После разложения сложных органических деятелей, подбора естественного и подбора полового, и с возникновением новых исторических деятелей, общественной активности и общественной культуры, простые органические деятели становятся служебными деятелями исторического прогресса в той же мере, в какой раньше того играли ту же роль в прогрессе органическом. Плодовитость, антагоничная активности, должна сокращаться с ростом активности и в конце концов прийти к равновесию со смертностью; размножение, ограничиваемое активностью и правильно идущее к равновесию рождений и смертей, ныне, с другой стороны, уже вполне уравновешивается ростом культуры. Рост активности и рост культуры вполне обеспечивают изгнание борьбы за существование из человеческого общества и уничтожают значение ограниченности средств. Если этого, однако, мы не видим в действительности, то тому виною не невозможность и недостижимость такого состояния, а единственно неуменье или нежелание самого человечества, невежество одних, злая воля других, бессилие третьих, раздор и вражда четвертых. Решительно упраздняя то значение, которое плодовитость и размножение имели в органическом прогрессе, историческое развитие отразилось таким же преобразованием и на роли других простых органических деятелей. Наследственность, и без того лишь упрочивающая плоды деятельности иных сил и влияний, теряет свое былое значение, благодаря культуре, ее во многом заменяющей, и ослабляет свою интенсивность, благодаря тому же развитию культуры и вследствие скрещиванья рас, сопровождающего исторический прогресс. Изменчивость, напротив того, по тем же причинам усиливается, но от этого ее значение не только не увеличивается, а даже уменьшается. С устранением подбора неопределенная изменчивость, имевшая некоторое самостоятельное место в прогрессе, это значение теряет. Определенная изменчивость развивается на ее место, но этот род изменчивости есть лишь воплощение прямого влияния среды, к которому мы и можем перейти теперь.

Глава XV[94 - Издавая свои "Социологические этюды" отдельною книгою, автор нашел необходимым дополнить ее несколькими главами с целью обозреть со всех сторон отношения между органическим и историческим прогрессом. Одна из этих новых глав предлагается вниманию читателей на нижеследующих страницах.]

Роль физической среды в истории

Между деятелями органического прогресса, направляющими развитие жизни в период дообщественный, докультурный и доисторический, мы различаем деятелей простых (для биологии), каковы ограниченность средств, плодовитость, наследственность и изменчивость, и деятелей сложных. Первые не являются самостоятельными причинами и двигателями прогресса ни в период органического развития, ни в сменяющую его эпоху развития исторического. Сочетание их всех между собой производит, однако, подбор естественный, самый могучий фактор органического прогресса. Анализ этого деятеля убеждает, что историческое развитие разлагает сочетание простых деятелей, производящее этот подбор, который и устраняется из прогресса. Сочетание трех простых деятелей (плодовитости, наследственности и изменчивости) с половым инстинктом и неравночисленностью полов порождает другой сложный деятель органического прогресса, подбор половой. Внимательный анализ его роли обнаруживает, что историческое развитие склонно разлагать и это сочетание и ведет к устранению и этого деятеля органического прогресса. Наконец, сочетание двух из вышепоименованных простых деятелей (наследственности и изменчивости) с прямыми непосредственными воздействиями среды является причиною возникновения и деятельности третьего сложного фактора органического прогресса, обыкновенно именуемого, по примеру Дарвина, определенным влиянием условий. Герберт Спенсер называет его прямым уравновешением в отличие от уравновешения косвенного, как он называет подбор. Роль в историческом прогрессе этого последнего из трех факторов органического прогресса и подлежит ныне нашему обозрению. Роль прямого приспособления в органическом прогрессе сравнительно второстепенная, благодаря господству подбора и благодаря высокоразвитой органической наследственности, сопротивляющейся влиянию внешних условий. Мы уже знаем, что исторический прогресс, изгоняя подбор, ослабляя органическую наследственность и развивая определенную органическую изменчивость, всеми этими своими успехами и результатами открывает гораздо более широкое поле для деятельности прямого определенного влияния физической среды, а создавая наряду с нею специальную общественную среду, или культуру, отнимает это поле в пользу новой, постоянно развиваемой и умножаемой среды. Мы вправе ожидать поэтому, что вначале определенное влияние физической среды получает в историческом прогрессе значение даже большее, нежели в органическом, но затем, с прогрессом культуры, это значение должно понижаться и падать. Это мы и видим в истории.

Исторический прогресс, как мы уже знаем, слагается из двух основных течений: развития активности и развития культуры. Только гармоническое, согласное и взаимно уравновешенное развитие и активности, и культуры обеспечивает неуклонное и неослабное течение исторического прогресса, представляя нормальное типичное историческое движение. Поэтому и влияние физической среды может сказаться в двух направлениях: чрез воздействие на активность и чрез воздействие на культуру, которая, будучи плодом переработки активностью продуктов и условий физической среды, не может с этой стороны не зависеть от физической среды, предлагающей труду человека тот или иной материал для переработки. Таким образом, строение и характер физической среды сказывается прежде всего (и нагляднее всего) в тех облегчениях или затруднениях, которые встречает развитие культуры в природных условиях территории. Плодородие или скудость почвы; обилие или недостаток пищи; присутствие или отсутствие грозной и труднопобедимой фауны и флоры; крайности зноя и холода, влажности и сухости; фатальные стихийные явления, как ураганы, наводнения, грозы, землетрясения, извержения и т. д., и т. д. – таков длинный ряд условий физической среды, облегчающих или затрудняющих возникновение и рост культуры, возникновение и рост тех или иных ее сторон и тем определяющих до некоторой степени ее направление и характер. Влияние это сказывается: 1) вследствие предложения разного материала для переработки его культурою активного общежития, и 2) вследствие сосредоточения активности (работы человека) на тех или иных предметах и чрез возникающие отсюда различия в самых способностях, склонностях и настроенностях разных рас, избравших поприщем своей истории разные территории. К этому надо прибавить еще: 3) чрез прямое физиологическое влияние физической среды на организм племен, поселившихся среди разных условий. Нетрудно сообразить, что первый род влияния зависит, главным образом, от почвы и связанных с нею пищи, флоры и фауны, в меньшей мере от климата, тогда как третий способ влияния преимущественно исходит из климата. Второй способ сложнее и одинаково обязан почвенным, климатическим и иным факторам. Такая группировка влияний дала возможность Боклю разделить первобытные цивилизации на почвенные и климатические, т. е. на те, которые своим возникновением обязаны легкости культуры, не требующей напряженной активности, и на другие, которые возникли из условий, развивавших напряженную активность, способную преодолеть более значительные препятствия. Различение это в основании своем совершенно правильно, хотя приурочение его к почве и климату несколько грубовато. Остановимся, однако, вкратце на тех любопытных влияниях, которые в эти первобытные времена человеческой истории оказывает физическая среда на характер культуры и на развитие активности, а чрез это и на направление, принимаемое историческим развитием.

"Основания социологии" Герберта Спенсера посвящают одну главу влиянию физической среды на общественное развитие[95 - См.: Том I, гл. II, §§ 14–21.]. Вообще говоря, это лишь очень краткое и беглое обозрение предмета, большею частью повторяющее идеи Бокля, Риттера и других авторов и носящее характер скорее конспекта, нежели анализа. Среди этих беглых замечаний можно указать, однако, на одно, и очень оригинальное, и очень ценное, именно: на значение влажности климата для жизнедеятельности, а отсюда и для развития энергии и активности в расах, испытывающих влияние климатов разной влажности. Дело в том, что если присутствие влажности в физической среде является непременным условием развития жизни, так как организмы, постоянно выделяя влагу, должны постоянно и поглощать ее, заимствуя из среды, то с другой стороны столь же непременным и важным условием жизнедеятельности является и способность среды поглощать влагу, выделяемую организмом. "Кожное и легочное испарение, – указывает Спенсер (§ 16), – необходимы для поддержания движения жидкостей через ткани и […] вследствие такой своей роли влияют на быстроту молекулярных процессов". Другими словами, испарение влаги кожею и легкими является одним из очень важных процессов обмена вещества и энергии организмом, одною из существенных сторон основного отправления жизни, обусловливающего все остальные отправления и определяющего своею интенсивностью интенсивность жизнедеятельности. Поэтому-то, как замечает там же Спенсер, "различные отправления нашего тела облегчаются такими атмосферическими условиями, которые вызывают довольно быстрое испарение из кожи и из легких". Таким образом, от степени насыщения атмосферы парами и вытекающей отсюда способности воздуха поглощать влагу, выделяемую легкими и кожею, зависит и степень нашей жизнедеятельности. Относительно сухой климат, таким образом, благоприятствует жизнедеятельности и в ряде поколений должен произвести расу, более энергическую, более богатую активностью. Спенсер указывает, что расы монгольская, арийская и семитическая, которые покорили все остальные расы, воспитались в полосе, на географической карте обозначаемой поясом почти полного бездождия. Самые ранние цивилизации тоже возникали там, где обильное орошение почвы (необходимое для культуры) совпадало с сухостью климата (необходимою для активности). Таковы Египет, Палестина, Счастливая Аравия, Месопотамия, Иран, Верхний Китай (где началась китайская историческая жизнь). Сухостью же климата (хотя без обильного почвенного орошения) отличаются и Сирия (Арамея), Финикия, Греция, Сицилия. В Америке именно высокие плато Мексики и Перу, бывшие театром развития оригинальной американской цивилизации, отличаются вместе с тем сухостью климата. Спенсер далее пробует установить физиологическую связь между влажностью климата и яркостью пигментации кожи и старается указанием на покорение цветных племен светлокожими найти новое косвенное доказательство развития активности у рас, воспитанных сухим климатом. Но связь между пигментацией кожи и влажностью климата установлена у Спенсера недостаточно доказательно, и едва ли не следует предпочесть мнение, связывающее цвет кожи преимущественно с половым подбором. Гораздо важнее другое указание Спенсера, именно: на значение температуры воздуха для легкости респирации. Дело в том, что если воздух, даже вполне насыщенный влагою, обладает температурою, значительно более низкою, чем температура тела, то при соприкосновении с поверхностью тела и особенно при вдыхании он, быстро нагреваясь, получает способность к новому значительному поглощению влаги (гигроскопичность воздуха быстро повышается с повышением его температуры). Таким образом, умеренно холодный климат даже при влажности может представить условие, благоприятное для развития активности. Но соединение высокой температуры с влажностью действует угнетающим образом на организм, понижает жизнедеятельность и, при отсутствии противуборствующих влияний в ряде поколений создает расу малоактивную и инертную. Центральная Африка и Бразилия представляются лучшими примерами таких стран, которые если и приобщаются постепенно к всемирной истории, то при содействии рас, воспитанных в иных условиях.

Спенсер обратил внимание на сочетание температуры и влажности в климате, но мне кажется, что различное сочетание и других климатических элементов могло бы быть прослежено с той же точки зрения и должно бы привести к выводам, не менее важным и ценным. Остановимся, например, на явлении атмосферного давления. Не говоря о том, что самая влажность обусловлена в значительной степени атмосферным давлением; оставляя в стороне и значение атмосферного давления на силу и направление ветров (фактор для культуры первостепенной важности); игнорируя связь атмосферного давления с насыщением воздуха электричеством, с суточным ходом температуры и т. д., довольно указать на прямое физиологическое действие атмосферного давления, чтобы признать за этим климатическим элементом первостепенное значение в первобытной истории человека. Если мы, с одной стороны, вспомним те страдания, болезненные явления и упадок сил, которые испытывают люди при восхождении на высокие горные вершины и при подъеме на аэростате и которые вызываются ослаблением атмосферного давления, а с другой стороны, не забудем, что новейшая медицина создала даже целый особый метод лечения в камерах с повышенным атмосферным давлением, то, конечно, должны будем признать, что повышение атмосферного давления благоприятствует жизнедеятельности, а понижение ведет к ее ослаблению. Да это и естественно, потому что при более высоком атмосферном давлении каждое дыхание вводит в легкие соответственно большее количество кислорода, соответственно усиливая, облегчая и ускоряя процесс окисления крови, вызывая более деятельное кровообращение, более напряженный, стало быть, обмен вещества и энергии. И в самом деле, прародина рас арийской, туранской, монгольской и семитической отличается не только относительно большею сухостью климата, но и относительно высоким атмосферным давлением. То же должно сказать и относительно большинства стран, послуживших поприщем развития самых ранних, оригинально возникших цивилизаций, как Верхний Китай, Иран, Египет, Греция, Мексика и т. д. Весьма вероятно, что именно за атмосферным давлением придется признать главное первенствующее значение в деле прямого физиологического влияния физической среды на историческое развитие, особенно если помнить, что явления насыщенности атмосферы влагою и электричеством находятся в тесной и прямой связи с явлением атмосферного давления. Быть может, следовало бы еще остановиться на электризации атмосферы и связанных с нею явлениях земного магнетизма. Громадное влияние электричества на развитие жизни, и непосредственное, и чрез озонирование атмосферного кислорода, уже твердо установлено; но законы электрического насыщения атмосферы и особенно его географическое распределение еще недостаточно раскрыты и разработаны для социологических обобщений и выводов. Поэтому, ограничиваясь этим указанием, мы обратимся теперь к взгляду на роль и значение температуры. С наибольшим вниманием остановился на этом климатическом элементе Бокль, за которым мы и последуем в нашем обзоре.

Бокль основывает свой анализ на том факте, что работа теплокровного организма заключает в себе, между прочим, трату на поддержание относительно высокой температуры тела. Где холоднее климат, где, стало быть, эта трата значительнее, где дороже стоит поддержание жизни, тем большее количество энергии должно быть затрачено организмом, а следовательно, тем большее ее количество должно быть и вырабатываемо организмом. Словом, холодный климат требует от расы выработки более высокой активности. Это, конечно, не прямое физиологическое действие среды, а чрез упражнение, с одной стороны, чрез подбор – с другой. Запрос высшей активности низкою температурою – это одна сторона влияния; другая заключается в том, что понижение температуры среды требует изменения не только количества пищи (больше траты – больше питания), но и ее качества. В этой части своего анализа Бокль опирается на известную теорию Либиха о роли азотистой и безазотистой пищи. Английский историк писал свой трактат более тридцати лет тому назад, а с тех пор безусловная категоричность химико-физиологической теории немецкого химика поколеблена с многих сторон. Тем не менее остается несомненным, что животная пища лучше отвечает задаче поддержания высокой температуры, нежели пища растительная, а это все, что нужно для того, чтобы выводы Бокля в общих чертах сохранили свое значение. Животная пища, более приспособленная к холодному климату, добывается с большим трудом, нежели растительная пища жаркого климата. Отсюда новый запрос на энергию в странах более холодных, новый стимул к ее упражнению (а следственно, и накоплению), новое основание для проявления подбора (в первобытные времена, покуда общественные условия не разложили его). Словом, разными путями климат более холодный содействует росту активности, а более жаркий не представляет таких стимулов. Конечно, излишнее понижение температуры, отнимая у организма слишком много силы на поддержание теплоты, оставляет слишком мало на другие процессы, задерживая развитие и совершенствование расы. Это непосредственное физиологическое влияние холода; непосредственное же физиологическое влияние зноя (т. е. температуры атмосферы, близкой температуре организма) выражается, как мы видели, затруднением респирации. Вообще же не следует забывать, что повышение температуры, не переходящее указанных пределов (или и переходящее, но на относительно короткие сроки года и суток), уменьшая трату организма на поддержание температуры тела, облегчает жизнедеятельность.

Этими беглыми замечаниями мы и ограничим наше обозрение значения климата для развития активности. Сказанного вполне достаточно, чтобы составить себе понятие о той громадной роли, которую играет климат в истории первобытного человечества, воспитываемого именно климатом для исторической деятельности. Пора нам взглянуть теперь на те изменения в роли и значении климата, которые производятся этою самою историческою деятельностью, климатом же возбужденною и первоначально обусловленною. Мы уже выше видели, что всемирную историю творили и доселе творят расы, вышедшие из территорий, отличающихся высоким атмосферным давлением и относительною сухостью воздуха – словом, отличительными особенностями, характеризующими те климаты, которые мы называем континентальными. Эти расы покорили, истребили и вытеснили племена, заселявшие территории, более влажные, отличающиеся приморским климатом. Воспользовавшись новыми условиями, хотя и менее благоприятными для развития активности, но более благоприятными для роста культуры, континентальные пришельцы, опираясь на запас энергии, вынесенной из своей прародины, начали всемирную историю и постепенно своею историческою работою преобразовали течение прогресса. Но почему они не выродились в новых условиях, не потеряли постепенно активность, вынесенную из своей континентальной родины? Прежде всего, не надо забывать, что история записала не одно такое вырождение, и если главными причинами этих вырождений были иные, большей частью культурные, а не физические деятели, то нельзя отказать климатическому влиянию в значении фактора содействующего. Культура еще не успевала изменить условия жизни, и естественные климатические влияния творили свое дело, постепенно понижая активность расы или хотя бы только противуборствуя иным культурным возбуждениям активности. Появление таких культурных возбуждений активности наряду с физическими и представляется первым звеном в цепи причин, ослабляющих указанные выше климатические влияния. Напомним читателям заключительные страницы главы XIII этой книги, на которых излагается мнение Спенсера о постепенном понижении плодовитости под влиянием постепенного роста активности. Этот рост, опирающийся на закон упражнения, вызываемого новыми общественно-культурными условиями жизни, исходит исключительно из требований и влияний культуры, среды общественной, а не физической. Благодаря именно этим культурным возбудителям активности, обитатель низменной сырой Англии с приморским климатом развивает активность, превосходящую активность монгола или араба, родина которых отличается климатом, гораздо более благоприятным для развития активности. Таким образом, даже если бы культура не вносила никаких преобразований в климатические особенности цивилизуемой территории, то и тогда значение климата как возбудителя активности свелось бы к второстепенной роли фактора, то содействующего, то противудействующего, то усиливающего, то ослабляющего влияния культурных возбудителей и культурных угнетателей активности (потому что не надо забывать, что среди культурных условий, как и среди климатических, есть угнетатели активности, факторы вырождения и деградации). Однако культура не оставляет без изменения и сам климат. Она осушает болота, расчищает леса, распахивает и выкашивает степи и луга, повсюду ослабляя то изобилие влаги, которым обусловливается вредное действие климата на активность населения. Стоит сравнить первобытное состояние Европы, сплошь покрытой лесами и болотами, с атмосферою, насыщенной и пресыщенной парами, с более теплою зимою и более холодным летом, с низким атмосферным давлением, туманами и т. д., стоит сравнить это состояние с современным, чтобы увидеть, как сильно преобразован климат нашего материка, насколько стал он континентальнее, стало быть, благоприятнее для развития активности. Можно было бы написать целые тома на эту тему, и этот процесс, несомненно, не есть процесс порчи страны, как думают сентиментальные вздыхатели по первобытным лесам и озерам, но, напротив, является приспособлением страны к обиталищу высокоактивной расы. Если довольно часто это несомненно благотворное осушение атмосферы сопровождается слишком большим осушением почвы, отражающимся неблагоприятно на культуре, то не надо забывать, что эти регрессивные побеги вообще прогрессивного процесса не связаны с ним неразрывно, и, конечно, человечество сумеет найти равновесие между этими двумя последствиями своего воздействия на климат. Это преобразование климата культурою и появление культурных возбудителей и угнетателей активности, вместе взятые, оставляют прежнему главному возбудителю и угнетателю активности роль, далеко не соответствующую былому значению. Совершенствование и вырождение исторических рас в смысле развития или понижения активности, этого первого непременного условия исторической жизни, отныне уже зависит не от естественных условий климата, а от состояния и характера культуры, этого второго непременного условия исторической жизни. Посмотрим же теперь на те влияния, которые оказывала и оказывает физическая среда на культуру.

Влияние физической среды на культуру гораздо многостороннее. Можно сказать даже, что оно бесконечно разнообразно и может быть удовлетворительно исчерпано лишь для каждой отдельной территории в частности. Очень многочисленны и те влияния, которые поддаются обобщению. Мы остановимся лишь на важнейших. Бокль обобщает климат и почву в одну группу явлений, относя в другую общий вид природы. Риттер обследовал третью группу влияний, связанных преимущественно со строением территории (горизонтальное и вертикальное развитие, орография и гидрография, соседство, естественные сообщения и пр.). По этим трем группам и мы бегло осмотрим влияние физической среды на культуру.

Горизонтальное развитие страны, на которое впервые серьезное внимание обратил Карл Риттер, заключается в отношении между площадью территории и протяжением ее морского берега. Горизонтальным развитием обладают, таким образом, лишь страны, прибрежные морям, и обладают им в размере, тем большем, чем извилистее их берега, чем богаче они полуостровами, заливами, бухтами, островами и т. д. Горизонтальное развитие, однако, определяет собою доступность территории с моря. В первобытные времена степи, леса, горы более разделяли, нежели соединяли племена и народы; соединяли их только моря. Таким образом, континентальное положение территории, служащей поприщем для возникновения и развития цивилизации, благоприятствует выработке замкнутой, изолированной культуры. С другой стороны, горизонтальное развитие страны покровительствует сближению исторических народов и благоприятствует взаимному влиянию и солидарному развитию их культур. Полное взаимное отчуждение континентальных культур Египта, Месопотамии, Ирана, Индии, Китая и постепенное объединение средиземных культур (пунийской, эллинской и латинской) со всеми громадными результатами этого факта могут служить лучшею иллюстрацией указанной роли горизонтального развития. В этом обобщаются, как в фокусе, все многоразличные и многосторонние влияния горизонтального развития. И все они в последнем счете сводятся к тому факту, что море служит удобным сообщением, а суша в первобытное, докультурное или малокультурное время представляется скорее препятствием общения. Если мы затем обратим внимание на состояние путей сообщения в эпоху высокой культуры, то легко заметим, что указанное основное различие суши и моря теряет былое категорическое и великое значение. Ныне континентальные пути сообщения так же служат сближению и общению стран, как и морские. Сами пустыни постепенно теряют свое значение факторов разобщения и изолированности. Горизонтальное развитие страны, сохраняя большое, так сказать, факультативное значение, уже вполне потеряло свою былую роль основного двигателя и направителя культурного развития.

Велико значение в первобытные времена и вертикального развития территории, т. е. рельефа страны. Прежде всего, именно вертикальным развитием материки разделяются на отдельные территории, которые могут служить районами разных культур. Пустыни, горы, болота и первобытные леса служат разделителями и разобщителями территорий. Реки, направление и самое питание которых зависит от рельефа страны, представляются соединителями. Бассейны рек, отделенные друг от друга горами, пустынями или лесами, и послужили отдельными историческими районами. На Ниле возникла и развилась египетская цивилизация, на Иордане – еврейская, на Тигре и Евфрате – вавилоно-ассирийская, на Оксе и Яксарте – иранская, на Ганге – индусская, на Гоанго и Янцекианге – китайская. И чем обширнее был бассейн реки, тем шире и выше развивалась цивилизация, тем большее приобретала она значение.