Небесная канцелярия. Сборник рассказов

– А я же тебя предупреждал! – назидательно сказал Рыжий.

Он повел рукой в воздухе. Пылинки-блестки послушно последовали за его рукой, рисуя живые картинки перед глазами Ани.

– Посмотри внимательнее на левую руку благородной висельницы, – и Рыжий указал пальцем на одну из картинок.

Да, действительно было что-то не так. Внешность благородной Анны никак не выдавала какого-то изъяна. Дорогие платья, вышитые золотом и жемчугами, надежно скрывали дефект благородства от глаз простолюдин. Но движения, эти неловкие движения изящной кистью руки, не знавшей ни дня тяжелого труда, не могли скрыть досадного несовершенства.

Когда-то, когда благородная Анна была еще благородной Анечкой, играли они с братом-близнецом в саду. Она конечно же была принцессой, похищенной драконом, брат – доблестным рыцарем, храбрым спасителем принцессы. Роль дракона отводилась садовнику, благо, он был огромным мужчиной совсем не прекрасной наружности. Настоящий дракон!

И вот, в самый разгар игры, когда храбрый рыцарь, оседлав дракона, лихо размахивал садовым ножом в знак победы, а принцесса от души радовалась счастливому спасению, садовника хватил удар. Садовник огромной человеческой глыбой, сам того не желая, повалился прямо на маленькую Анечку, увлекая за собой оседлавшего его доблестного рыцаря с садовым ножом. Могло случиться все, что угодно. И вполне могло все обойтись. Но случилось так, что нож впился в Аничкину руку чуть ниже локтя, и по ходу падения, глубоко резанул ее до кисти.

Лучшие доктора боролись за руку благородной Анечки. «Руку благородной Анечки». Поэтично звучит. На самом деле никакой поэзией и не пахло, лишь суровая жизненная проза, обернувшаяся неисправимым увечьем.

– И напоминанием о роковом поступке, некогда совершенным малодушной особой, – добавил Рыжий, вмешавшись в разбор «чего-то».

И действительно! Аня-туземка, что было силы, резанула именно левую руку. Ту, которой благородная Анна так и не могла толком ничего делать аж до роковой петли.

– Тебе мать наверняка рассказывала о том, как ты родилась, – продолжал Рыжий, – обвитие пуповиной, сложные роды, сутки в кювезе[3 - кювез – приспособление с автоматической подачей кислорода и с поддержанием оптимальной температуры, в который помещают недоношенного или заболевшего новорожденного.] после. Да что я тебе тут распинаюсь?! Вспоминай!

Да, мама неохотно рассказывала об этом, словно пытаясь забыть об этом инциденте, не самом светлом в ее жизни.

– Ты же до сих пор терпеть не можешь шарфиков, цепочек и свитеров под горло, – говорил с упреком Рыжий, – они для тебя, как петля на шее, благородная висельница!

«Господи! Все так и есть!» – с ужасом и досадой думала Аня.

– А теперь взгляни в лицо своего сына, которого ты обрекла на смерть!

Рыжий вновь повел рукой и картинка, ужасающая своей реальностью, показала маленького мальчика, от голода и холода умиравшего на руках его сестры. Умиравшего на том берегу, где их когда-то оставила мать. Истощенное лицо мальчика было очень знакомым Ане, очень-очень.

«Боже, да это же Саша!». Аня узнала в мальчике некогда любимые черты, будто это было фото ее возлюбленного из далекого детства.

– А дочь твоя, девочка. Да, да! Никого тебе не напоминает?

В Аниной семье, как, пожалуй, в большинстве семей, был большой фотоархив – памятные картинки славных семейных лет. Фотографий было много. Они лежали в большой, пыльной коробке из-под чешских хрустальных фужеров – некогда весьма модном элементе интерьера. Там были фото маленьких деток: Анечки, ее брата, двоюродных родственников и родственников этих родственников. Были фотографии родителей, когда они тоже были такими же маленькими. Даже бабушка, еще молодая, красовалась в старомодном платье на выцветшей и пожелтевшей от времени фотобумаге.

«Мама! Мамочка! Любимая моя, единственная! Прости меня!». Аня вновь не смогла сдержать слез.

Мама, невзирая на всю ее внешнюю строгость и требовательность, все прощала Ане. И проказы по малолетству, и обиды, вольно или невольно наносимые ей любимым чадом. Прощала, как простила ей некогда дочь ее малодушный поступок.

– Да ты – просто ангел-хранитель какой-то! – вновь уколола Училка, наблюдавшая за происходящим вполглаза.

– Попрошу без оскорблений! – возмутился Рыжий. – Я для нее, – и он указал пухлым пальцем на Аню, – сделал гораздо больше, чем все эти пернатые тунеядцы!

– Можешь себе нимб на рога подцепить! – не унималась Училка.

– Я тут, между прочим, важным делом занимаюсь, если ты не заметила! – отвечал Рыжий, заводясь по ходу разговора.

– Они тоже свое дело делали, – спокойно отвечала Училка.

– Правда?! – издевательским тоном вопрошал Рыжий. – Нет, ты серьезно? Классно сработали, подогнав попрыгунье этого коллекционера юбок! Ничего более умного придумать не могли, чем сосватать отъявленного бабника девке, у которой два суицида за спиной! Прям любовь всей ее жизни! Тут Нострадамусом быть не надо, чтобы понять весь идиотизм таких плодов праведного труда. А организация романтического вечера на мосту, что на окраине? Уж им-то хорошо было известно, чем может дело кончиться! Навели пафоса: багровый закат, речка, птички… Тьфу, павлины жопохвостые!

– Они делали свою работу, – вновь утвердительно сказала Училка.

– А я – свою. Пусть грязную и страшную, но не менее важную! – гордо ответил Рыжий. – И я не виноват в том, что кто-то оказался слеп и глух к маякам судьбы!

– Словом, все накосячили, – подытожила прения Училка.

А Аня? Ане было не до их спора. Она все стояла и думала, как же так может быть, чтобы она, совсем неглупая девочка, не могла понять этих знаков? Ведь сейчас все было понятно, все видно, как на ладони! Почему же еще полчаса назад все не казалось таким очевидным?! Очевидно важным, что могло бы сохранить ей жизнь.

Спор утих и в коридоре воцарилось безмолвие. Училка что-то писала, Рыжий, положив толстенную Анину папку на стойку, принялся с увлечением ковыряться в портсигаре, настойчиво пытаясь извлечь оттуда очередную вонючку. Аня молча стояла, терзаемая горестными думами. Все чего-то ждали…

Томительное ожидание внезапно было прервано Училкой.

– Предписание! – командным голосом сказала она, протягивая Рыжему какую-то бумагу.

Но Рыжий самозабвенно продолжал отлавливать непослушную сигарету из портсигара, не обращая внимания на, по-видимому, важную бумагу.

– Предписа- НИ-Е! – повторила Училка.

Аня поняла, что это предписание – и есть ее приговор. Она скрестила пальцы, как скрещивают пальцы учащиеся в надежде вытянуть счастливый билет. Ей очень хотелось все вернуть вспять! Очень хотелось жить. Жить и радоваться удивительному дару небес. Она силилась вспомнить хоть какую-то молитву, в надежде на то, что кто-то сверху, кто вершит и ее судьбу, будет к ней благосклонным. Но в голове, как на зло, ни одной молитвы не вспомнилось, даже «Отче наш».

Тогда Аня принялась молить Всевышнего о пощаде и милосердии. «Боже, будь ко мне милосерден!» – в мыслях все повторяла и повторяла она.

– Милосерден?! – Рыжий встрепенулся, словно его кипятком обдали. – МИЛОСЕРДЕН?!

Он резко отдернул руку, уже было протянутую за Аниным приговором.

– Да как ты смеешь просить о милосердии?! Ты, погубившая двоих невинных детей своими преступными поступками! Ты, обрекшая своих родных на безутешное горе, которое нельзя оплакать или забыть! Ты, отвергшая высший дар Его!

– ПРЕДПИСАНИЕ! – едва ли не кричала Училка, стараясь достучаться до благоразумия Рыжего в надежде восстановить запланированный ход событий.

Но праведный гнев рыжего наставника уже нельзя было унять. Голос Рыжего, прежде противный, хрипловатый, превращался в грозный глас судьбы, сокрушающий все надежды на спасение.

– Ты просишь о милосердии того, кто и без того излишне милосерден к тебе! Его милости хватило на то, чтобы вновь и вновь давать тебе шанс прожить жизнь. Но ты растоптала его бесценный дар! Ты, Его глупое, никчемное создание, раз за разом разрушала Его гениальный труд, труд миллиардов лет эволюции! Ты даже не можешь понять, сколь милосерден Он был к тебе, позволяя тебе, ничтожной твари, просто умереть, а не провести остаток дней в мучениях, став беспомощной калекой! Он снова и снова одаривал тебя своим милосердием, своей любовью, которая снова и снова оставалась неоцененной! Ты резала, душила и бросала с моста Его любовь, Его милость, Его величайшее благородство! Даже сейчас, вместо того, чтобы смиренно принять свою участь, ты вымаливаешь Его милосердие, которого ты не заслуживаешь!

– Не тебе решать! – четко и твердо сказала Училка, все еще надеясь на предопределенный ход дела.

– Нет! Не в этот раз! МНЕ РЕШАТЬ! – грозно ответил Рыжий, быстро схватил Анину папку со стойки, резво отскочил и трижды постучал по портсигару.

Коридор за стойкой заволокла тьма. Это была не просто темнота, которая случается каждой ночью в комнате, если выключить свет. Это была Тьма! Своими черными глазами Тьма смотрела на Аню, испепеляя ее душу! Она неотвратимо надвигалась на нее, грозясь вот-вот поглотить несчастную девушку в ночнушке и тапочках. Поглотить и погрузить в свое лоно забвения.

Училка отпрянула вглубь стойки и как-то съежилась, словно мышь, завидев кота.

Тьма остановилась буквально в паре шагов от стойки. Из Тьмы вышел высокий, статный господин, одетый в изумительно элегантный темный френч. Он размеренным, важным шагом направился к Ане. В нем во всем: и одежде, и прическе, и движениях читалось его высокоблагородное происхождение. Встреться он Ане среди людей, она бы непременно посчитала его каким-то принцем голубых кровей, наследником престола славной страны и человеком, который, пожалуй, может все. А кем он был здесь? Сам Дьявол? Вполне. А уж если и не Дьявол, то явно особа, приближенная к таковому. Даже Училка, надменно-пренебрежительно относившаяся к Рыжему, в знак уважения приопустила голову, едва слышно прошептав: «Бедная девочка».

Рыжий, видимо довольный собой, закурил наконец добытую из портсигара сигарету.

Проходя мимо стойки, темный господин коснулся пальцем предписания, брошенного Училкой поверх стопки папок. Листок бумаги, Анин приговор, которой вполне мог огласить ее помилование, тут же превратился в прах.