Сотворение Волжской России. 4 книги

Люба слушала его, вникая и не вникая в суть рассказа, её все больше и больше интересовал сам Кошкин. Она взяла его под левую руку, он как-то задохнулся на полуслове, пожал правой ладонью её пальцы на своей руке и уже тише продолжал рассказывать дальше. Незаметно они зашли на базар, наполненный всевозможным богатством. Люба стала прицениваться к клубнике, и Семён тут же купил ей кулек ранней ягоды, потом они пошли по рядам с заморскими фруктами, и вдруг Люба услышала знакомую азербайджанскую речь. Она взглянула – за прилавком стоял какой-то неприятный, нагловатый парень, лет семнадцати, и мужчина, лет тридцати пяти. Этот сопляк, поглядывая на неё, говорил на своем языке старшему: «Хороша фигурка, такую бы попку да в постель», а второй ему: «Вот бы воткнуть ей, чтоб завизжала и своей попкой завертела», – и, – «Ха-ха-ха».

Люба замерла, в ней мгновенно поднялась ярость и, повернувшись лицом к хохочущему мужику, она швырнула прямо в его лицо клубникой и прошипела на азербайджанско-русском:

– Втыкай своей сучке, гядаш паршивый, чтобы она у тебя что-нибудь отвертела.

– Что случилось, Люба? – спросил недоумевающий Кошкин, взяв её под руку.

Он не понимал, о чем речь, его удивило знание Любой азербайджанского и озадачила её ярость. Семён догадался, что эти двое действительно сказали что-то оскорбительное, и посмотрел на обидчиков решительно, как бы требуя объяснений.

– А ничего не случилось, забирай свою шалаву и проваливай отсю… – закричал ему юнец.

Но не успел он договорить, как левая рука Кошкина уже схватила его за грудки. Опрокидывая с прилавка коробочки с апельсинами, яблоками, виноградом, Семён мгновенно выволок его к себе и резким ударом правой отправил лететь на три шага и ещё на пару шагов скользить-катиться по асфальту. Кошкина взвила наглая манера этого молокососа разговаривать таким тоном, да еще оскорблять обожаемую им девушку. В это время из-за прилавка выскочил старший напарник поверженного юнца и бросился на Кошкина с ножом. Семен схватил валяющийся деревянный ящик, подставил его под нож, и тот, с силой сломав боковую досочку, застрял в днище. Следующее мгновение: черноусое лицо, получившее сильный кошкинский удар в челюсть снизу, запрокинулось вправо-назад и, поднимая за собой туловище и выпустив из рук застрявший в ящике нож, улетело обратно через прилавок, чтобы с грохотом опуститься за ним.

Люба, придя в себя, схватила Семёна за руку:

– Бежим!

– Ни хрена, – прошипел сквозь зубы не остывший ещё Кошкин и, увидев подбегающих двоих парней в милицейской форме, пошёл прямо на них, не выпуская из рук ящика с застрявшим в нем ножом.

Старший сержант Баилин, приняв от Кошкина заявление о покушении на убийство и записав его и Любы объяснение, повертел в руках нож со слоеной пластмассовой рукояткой и сказал:

– Теперь слушайте ребята внимательно. Сейчас идите на корабль. Вас там, а может, ещё по дороге, найдет их мафиози, ну что-то вроде главы их местного землячества или клана, как хотите, человек в семьдесят. Давно его ребята не попадали в такие переделки. Те-то двое новенькие, ещё не поняли, что они в России, а не у себя дома, где им подобное хамство по отношению к русским сходит с рук. Так вот, будет он просить, чтобы вы забрали заявление – соглашайтесь, только скажите, чтобы я сам к вам на баржу заехал.

– Это, чтобы ты с них подороже взял? – усмехнулся Кошкин.

– Зря язвишь, – ухмыльнулся в ответ Баилин, – драку-то ты затеял. Я видел, и свидетели подтвердят, но могут подтвердить и твою интерпретацию, если я их об этом попрошу. Вот нож – это серьёзная улика и большое преступление, поэтому их пахан уже наверняка здесь и ждет встречи со мной. Тебе очень нужно таскаться по следствиям и судам, да девчонку свою таскать? А он с ними сам по-свойски разберётся, и снова вся его контора будет вести себя тихо и мирно, уважать православный народ. Понятно?

– Понятно, я подумаю, – уже без усмешки сказал Кошкин и встал, встала и Люба. Семён взял её под руку.

– Подожди, я вас выпущу через чёрный ход, – встал из-за стола Баилин.

Они вышли прямо на улицу и не спеша пошли к порту.

– Я не знал, что ты по ихнему понимаешь, – прервал молчание Семён.

– У меня мать азербайджанка, я родилась в Баку и в школе начинала учить их язык.

– Вот как, а фамилия вроде армянская.

– И армянский знаю.

Кошкин с восхищение посмотрел на неё. Он сам учил в школе немецкий и так его толком и не знал. Поэтому всякий человек, знающий больше одного не русского языка, был для него академиком.

– А может, и ещё какие знаешь?

– Английский, я же готовилась в университет, да понимаешь, нас четверо детей, я старшая, родителям очень трудно, поэтому я – повар.

Семён нежно обнял её за плечи, ему вдруг захотелось разбиться, но чем-то помочь ей. Люба не отстранилась. Она только подняла на него свои чёрные насмешливые глаза и спросила:

– А где ты научился так здорово драться?

– А, до армии два года боксом занимался, а потом во флоте нас учили боевому самбо, – с деланной скромностью ответил Семен.

Когда через три часа они подходили к барже, в левой руке у сияющей Любы был букетик астр, купленный Кошкиным, а правой, прижимаясь к нему, девушка держала Семена под руку. Он, ощущая своим предплечьем девичью грудь, был на седьмом небе. Они молчали, думая каждый о своём, но уже представляли себя только вместе друг с другом.

Когда до баржи оставалось метров 300, их догнала невесть откуда вынырнувшая черная БМВ и, поравнявшись с ними с левой стороны, сбавила ход. В передней дверце опустилось стекло и, выглянувшая бритая голова спросила Любу:

– Айгыз, сан азербайджансан (девушка, ты азербайджанка)?

– Ёх, бакыям (нет, бакинка), – ответила Люба.

– Бу саним киши (это твой муж)?

– Хари, мян ону арвад (да, я его жена).

– О азербайджан дили билир (он понимает по-азербайджански)?

– Ёх (нет).

– Деян буюрун (подожди, пожалуйста), – и водителю БМВ, – Сахла (стой).

– Они просят нас остановиться, – сказала Люба Семёну, останавливаясь.

Семён, напрягшийся с самого начала разговора и готовый к немедленному отпору, не прерывал непонятного ему диалога, который пока вёлся вроде бы спокойно. Остановившись, он взял Любу за руку и прикрыл её левым плечом.

Из машины вышли четверо. Трое, как и этот бритый, здоровенный под два метра детина, были в черных футболках и серых пиджаках. Четвертый, в джинсовой куртке и с красной ссадиной под глазом, только-только начавшей синеть, был тот самый наглый юнец, презрительно ухмылявшийся сейчас, глядя на Кошкина и Любу. Его взяли, чтобы опознать их, и наглец думал, что сейчас им кранты.

– Это твоя жена? – спросил бритый Кошкина, кивнув на Любу, которая сжала ладонь своего матроса.

– Да, – уверенно соврал Семён и пожал в ответ ладонь подруги.

– Что там, на базаре случилось?

– Он оскорблял её, – ответил Кошкин, кивнув на наглого юнца.

В следующую секунду мощный удар пудового кулачища смел с лица юнца ухмылку, он упал, а молодой кучерявый парень молча поднял его, приложил к разбитому, кровоточащему носу под сразу ставшими удивленно-виноватыми глазами, платок и запихнул его на заднее сиденье машины.

– Больше он никого оскорблять не будет, а твою жену будет обходить за километр, – продолжил бритый, и, вытирая платком кулак, добавил, – что же касается того, который кинулся на тебя с ножом, то его больше в Астрахани не будет никогда, клянусь чем хочешь, только забери заявление из милиции, – потом повернулся к водителю, – пичаг вер бура (дай сюда нож).

Водитель достал из машины тот самый нож с наборной ручкой.

– Отойдём в сторонку, – бритый взял Кошкина под руку и отвел его к бамперу машины, – возьми нож на память, это твой трофей. Забери заявление, и, когда что будет нужно, только спроси на базаре Газала, это я. Договорились? Сейчас, если хочешь, заплачу тысячу за обиду и отвезу туда, к Баилину, и обратно. Кошкин улыбнулся, вспомнив наставления старшего сержанта, и сказал:

– Вот что, Газал, скажи Баилину, чтоб выбросил мое заявление, а если не поверит, то привези его сюда. Я буду вон на той барже. А денег ваших не надо, я честью жены не торгую.

– Хорошо, – Газал хлопнул Кошкина по плечу, – ты мне, правда, нравишься – наш человек.

Они сели в машину и, развернувшись, поехали в город, а Семён подошёл к Любе: