Лунный плантатор

– Всем сделать ша! – сказал Костя и они растаяли.

Ноги остались торчать как небывало.

Пузырькову стало ясно, что ноги ехали зайцем. С компостером на перевес он двинулся по коридору к месту, где самым возмутительным образом нарушались «правила проезда и провоза багажа», можно сказать нагло попирались торчащими в проход необелеченными ногами.

Добравшись до места нарушения Пузырьков практически сходу определил, что вышеозначенные конечности размера этак сорок третьего торчали из черных, идеально выглаженных брюк. В брюках бессовестно и безмятежно спало безбилетное тело пассажира – мужчины лет тридцати пяти, спало, подложив под голову тонкий черный чемоданчик типа «кейс», спало и видел сладкие сны в то время как в преисполненной служебного рвения душе Пузырькова с каждой секундой росло и ширилось справедливое негодование проводника обнаружившего на вверенной ему территории безбилетника.

Кроме брюк на безбилетнике была не совсем свежая, но чистая, белоснежная рубашка, расстегнутая в вороте и, ослабленный по вторую, пуговицу галстук цвета морской волны с набегающими барашками прилива.

Нельзя сказать, что физиономия безбилетника была гладко выбрита, но утверждать, что этих щек никогда не касалась бритва тоже никто бы не взялся. Такой тип растительности на мужском лице злые тещины языки называют «трехдневной щетиной», а романтично настроенные язычки их дочерей – «элегантной небритостью а-ля Брюс Виллис». (Впрочем, сосед Пузырькова по лестничной клетке, заядлый собачник по кличке «Ко-мне-Мухтар» почему то называл такой тип бритья «триминогом» и поэтому элегантной небритостью у него периодически, особенно по весне, щеголял дородный, черный как смоль ризеншнауцер, которого так и звали «Брюс». )

Таким образом про безбилетника можно было запросто сказать «элегантный молодой человек» принимая в расчет короткую, модную стрижку, точеный римский профиль лица и дорогие лакированные туфли, которые спящий аккуратно поставил на столик предусмотрительно постелив под них глянцевый номер иностранного журнала, раскрытый примерно посередине и вывернутый «наизнанку».

Журнал распластавшийся под подошвами туфель безбилетника и ему, по-видимому, принадлежавший, назывался «People» и был открыт на странице с фотографией улыбающегося, рыжего человека чудаковатой наружности. Рядом с фотографией рыжего чудака размещалась другая – детальный снимок Луны из космоса, четко отражающий все особенности лунного рельефа. На над фотографиями нависал набранный крупным кеглем заголовок: «Thomas Moor – Landlord of the Moon». Что в переводе означает: «Томас Мур – Хозяин Луны». Но это для особо грамотных товарищей умеющих читать по-английски. Костя Пузырьков по-английски читать не умел, да и личность необелеченного пассажира сейчас занимала его гораздо больше нежели все журналы мира сваленные в одну кучу.

«Ну, ща я тебе выдам!» – злорадно подумал он, вошел в купе, и, как дух возмездия нависнув над безбилетником, гаркнул:

– Ваш билет попрошу!

Незнакомец и бровью не повел. У Кости перехватило дыхание от такой степени нахальства безбилетного пассажира.

– Эй, приятель, слышь!? Билет предъяви! – громко произнес он.

Легкая, едва уловимая, тень скользнула по лицу спящего молодого человека. Словно где-то в вышине, белоголовый орлан, реющий над горами и долами в поисках добычи на долю секунды закрыл своим крылом солнце. И все.

Этого Пузырьков вытерпеть не мог. Он склонился над незнакомцем и прошипел ему прямо в лицо:

– Госпо-о-один хорош-ш-шый! Предьяви-и-ите биле-е-ет, пож-ж-жалу-у-йста-а-а!

Молодой человек, не меняя выражения лица открыл сначала один глаз потом другой, посмотрел на Пузырькова, и закрыл глаза.

– Закусывать вам надо, товарищ, – произнес он.

«Ах тааак!» – возопила обескураженная спокойствием безбилетника душа Пузырькова.

– Да я тебя сейчас… – проговорил Костя и запнулся, потому что сходу не смог придумать – что бы такого он мог сделать с этим наглецом в рубашке и брюках отказывающимся предъявить билет, поэтому Пузырьков просто грозно лязгнул компостером над самым ухом молодого человека и добавил. – Вот!!!

– Спокойно! – произнес тот. – Не рви сердце. – Молодой человек снова открыл глаза, на этот раз оба сразу, поднял руку, вежливо отстранил от себя проводника и сел на полке. – Оно того не стоит! – добавил он и спросил Пузырькова, глядя на его массивный компостер. – Звать то тебя как, кондуктор?

– Я не кондуктор, – сказал Костя и, повинуясь просто мистической уверенности, которая исходила от молодого человека, присел на противоположную полку. – Кондуктора в трамвае. Я проводник.

– Точно, – кивнул безбилетник. – Проводник. Конечно проводник. Как я мог проводника перепутать с кондуктором! Извини, брат! Так, что? Будем знакомится?

– Будем, – послушно кивнул головой Костя. – В смысле… То есть… – Пузырькову показалось, что он упустил, что-то важное. – Я хотел сказать… Константин! – Костя положил компостер на стол рядом с туфлями и вежливо протянул незнакомцу руку.

– Родион Оболенский, – молодой человек крепко и уверенно пожал протянутую руку. – Можно просто – Родик. Говорят, меня так мама называла. Хорошая была женщина! Правда бросила меня пяти месяцев от роду в ростовском детдоме с тех пор я ее и не видел… Но я на нее не в обиде. Разве можно обижаться на свою мать? Она мне жизнь дала. Правильно? – Родик посмотрел на Пузырькова умными серыми глазами.

– Конечно, – кивнул Костя. – Святое дело. На мать обижаться – грех. Как можно.

– А вот папа мой был…

– Турецкоподданый? – почему-то спросил Костя.

– Нет, – Родион пожал плечами. – Почему? Папа мой был профессор ботаники. Обычный совейский интеллигент. Жена, двое детей. Я третий, незаконнорожденный.

– То есть как? – спросил Костя.

– Очень просто. Моя незабвенная мамочка в далеком шестьдесят восьмом году училась в ростовском лесотехническом институте, где мой папочка читал свою ботанику. Много позже я побывал в Ростове и обнаружил в архиве этого института ведомость, где напротив предмета «ботаника», после имени и фамилии моей матери, стоит краткое слово «зачет», далее число и размашистая подпись моего папаши. Причем вторую гласную в слове «зачет» можно читать и как «е» и как «а». Я не удержался и дописал в эту графу свое имя. Получилось: Анастасия Оболенская, ботаника, двадцать восьмое, сентября шестьдесят восьмого года, зачат Родион Оболенский, точка. И подпись: Профессор, Никадим Плотников – мой папашка значит. Вот так вот, Костя, и появился на свет ваш покорный слуга. Мамина «зачатная», пардон, зачетная книжка послужила мне пропуском в этот мир, пусть не самый совершенный, но самый забавный!

Тут Родик допустил ошибку. Слово «пропуск» подействовал на Пузырькова как щелочек пальцев гипнотизера на человека пребывающего в гипнотическом трансе. Пузырьков неожиданно вспомнил для чего он приставлен к своему тринадцатому плацкартному вагону.

– А билет? – выпалил он и его рука рефлекторно потянулась к лежащему на столике компостеру.

– Что, билет? – Родик как ни в чем небывало посмотрел на проводника. – Какой билет?

– Как, какой билет? – Костя взял со стола компостер и ехидно помахал ими перед лицом Родика. – Такой билет! Твой билет! Подтверждающий твое право на проезд в моем вагоне!

– Ах, билееет! – Родион улыбнулся и стал хлопать себя по нагрудным карманам рубашки, бросая по сторонам взгляды, словно его билет лежит где-то на видном месте. – Сейчас, мастер, все будет! Что я не понимаю, что ли? У тебя своя служба, у меня… – взгляд Родика вдруг остановился на собственных носках. – Фиуууу! – присвистнул он. – Вот это да! – Родик протянул руку и потрогал большой палец правой ноги кончик которого проглядывал в самую что ни на есть банальную дырку.

Глава третья

В которой на том самом блюдечко с голубой каемочкой, купюры превращаются в оберточную бумагу, а рубли и доллары в лунные камушки

И тут Родион Оболенский произнес просто монументальную фразу, можно сказать – квинтэссенцию житейской мудрости закоренелого холостяка:

– В жизни каждого мужчины наступает время когда чистые носки проще купить, чем постирать!

С этими словами он взял с полки кейс, который до этого служил ему подушкой положил его на колени, бодренько так щелкнул замочками и откинул крышку.

– Где-то у меня была еще запасная пара носков, – пробормотал Родик глядя в чемоданчик. – Где-то была… Где-то здесь…

С легким, приятным, хлопком на стол купе, рядом с парой превосходных, лакированных туфлей упала плотненькая, похожая на карточную колоду пачка новехоньких пятисот рублевок перетянутых банковской лентой. Следом еще одна.. И еще… И еще…

Несметные, с точки зрения Пузырькова, богатства как из рога изобилия сыпались на обычный железнодорожный столик. Так чувствует себя экскурсант попавший на экскурсию в знаменитый форд Нокс, где штабеля золотых кирпичей высятся до потолка огромного хранилища, напоминая людям о бренности всего земного, и о том, что золото всего лишь строительный материал из которого можно соорудить что угодно, хоть будку летнего сортира.

Пачки пятисот рублевок были разбросаны по столу, там где недавно пассажиры плацкарты резали колбасу, ломали шоколад в плитках и сооружали бутерброды с майонезом, вареным яйцом, порезанным кольцами луком и жирными лоснящимися шпротами.

Пузырьков сглотнул слюну и новыми глазами, полными детского удивления посмотрел на Родика. Если бы на месте Родиона сидел Коперфильд, непревзойденный Гудини или там, на худой конец, Эмиль Кио, удивление Кости Пзырькова было бы меньше.

Всяких «фокусников» повидал он на своем веку. Но это вам не теща в чемодане – это Эльдорадо на белом пластике стола. Вот так, запросто, между делом, груду денег и как говорится, на бочку? Такого Костя еще не видел.

Он осторожно приподнялся с полки заглянул через крышку кейса. Кейс был по самые борта набит брикетами денег. Все пачки состояли только из пятисот рублевых купюр. «Здесь миллионов пять, не меньше, – с ужасом подумал Пузырьков. – Мамочка!» Всякие позывы требовать у Родика билет мгновенно улетучились. Он не мигая наблюдал за тем, как молодой человек наконец отыскал в чемодане, под грудой денег, пару девственно новых носков, скрепленных тонким ниточным стежком.

Двумя быстрыми ловкими движением, с помощью одного только указательного пальца, Родион снял поношенные носки и бросил их сверху на горку денег на столе. Затем, перекусив зубами стежек, соединяющий пару новых носков, он быстро одел их и, сняв со стола туфли, сунул ноги в уютные лакированные пространства, каким-то странным образом минуя процесс развязывания-завязывания шнурков.

– Во и все! – сказал Родик притопнув ногами. – Терпеть ненавижу рваные носки… Как-то одна горче любимая мною женщина по фамилии Рита Вайсертрегер, служившая, между прочим, прапорщиком в одной пожарной команде, сказала мне: «Родька! Ты стань хоть трижды новым русским, но будешь на БээМВэ кататься в рваных носках.» Новым Русским я так и не стал, но целые носки для меня теперь дело чести! Правильно я говорю? А? Чего молчишь? Язык компостером прикусил?

Родион улыбнулся, подмигнул Пузырькову, взял со стола пачку денег, разорвал с одного конца банковскую упаковку и вынул из пачки несколько пятисотрублевых листов.