Ломоносов. Русский Леонардо

Солнце в средине вся мира утверждает,
Мнит движимой земле на четвертом небе быть,
А луне окрест ея движение творить…

Листок предназначался для широкой публики. Издание осуществлено «под надзрением» Я.В. Брюса и «тщанием» Василия Киприянова.

Через 10 лет вышла на русском языке «Книга мирозрения, или Мнение о небесных глобусах и их украшениях» нидерландского ученого Христиана Гюйгенса. В ней говорилось, в частности, о множестве обитаемых миров. Невелико было отставание от издания оригинала: 19 лет. Правда, первое издание книги Гюйгенса скупили и уничтожили сторонники религиозной картины мира; сохранилось только второе издание 1724 года.

Изданию работы Гюйгенса содействовал Яков Вилимович Брюс (1670–1735) – русский ученый и государственный деятель. Родился он в Москве, куда в 1647 году переселился из Шотландии его дед. Во время Северной войны Яков командовал русской артиллерией, заслужив звание генерал-фельдмаршала и графское достоинство. Выйдя в отставку, уединился в своем поместье под Москвой; периодически вел астрономические наблюдения с Сухаревой башни, где располагалась обсерватория московских адмиралтейских школ.

Он составил карту земель от Москвы до Малой Азии. Научных открытий не сделал, однако велика его роль как «апостола Просвещения» на Русской земле. Свою библиотеку, научные инструменты и музей он завещал Академии наук. В народе шли слухи, будто Брюс колдун и чернокнижник.

(Через полвека после смерти Я. Брюса был издан «Первобытный Брюсов Календарь». В нем указаны астрономические явления до ХХI века. Издатели календаря к астрономическим таблицам Я. Брюса присовокупили домыслы астрологов. В ту пору мода на спиритизм, оккультизм, гороскопы и прочие предрассудки пришла в Россию с Запада. «Брюсов календарь» бесспорно доказал: предсказания астрономов, основанные на данных науки, верны; астрологические прогнозы ложны. Это полезно было бы знать нынешним приверженцам астрологических фантазий.)

В 1719 году вышла в России «Всеобщая география» Б. Варениуса, также на основе гелиоцентрической системы. Однако сторонники неподвижной земной тверди, вокруг которой движется Солнце (очевидный факт!), не собирались сдаваться. Продолжалась идеологическая война.

Директор Петербургской типографии М.П. Аврамов полагал, что это «атеистические богопротивные книжищи». Мастер Монетного двора – из крестьян – И.Т. Посошков писал в 1720 году: проникла на Русь умственная «зараза проклятого Коперника, Богу суперника». Петербургский священник Симеон Лукин заявил: «Я ученых людей везде не люблю насмерть; старания и труды из таких людей происходят больше ничего, как пустые враки».

Противостоять царской воле Петра ретрограды не могли. Но их убеждения и активность, отражавшие общественное мнение, показывают, в какой обстановке приходилось работать передовым русским ученым, прежде всего – Ломоносову. Сказывалось и то, что после Петра Великого началась череда дворцовых переворотов; верхние слои общества были озабочены политическими интригами, а не просвещением и развитием наук.

Практические знания ценились и распространялись в связи с развитием кораблестроения, артиллерии, навигации, картографии, горного дела, металлургии. Однако теоретическая, фундаментальная наука, естествознание воспринимались как интеллектуальное излишество, умственные упражнения, граничащие с вольнодумством, а то и с ересью.

Здраво рассуждая, с таким мнением можно согласиться. Жили же многие поколения сотни, тысячи лет, не зная научных премудростей, уповая на трудовые навыки, заветы предков и священные предания. Какая разница, как появились на поле валуны чуждых пород – нечистая сила их разбросала или Всемирным потопом занесло? Надо убрать их с поля и пахать, вот и вся наука.

Император Петр Великий понял: в новую эпоху для великой державы необходимы научные знания, выходящие далеко за пределы, установленные религией. Развитие промышленности и техники, освоение природных богатств требуют не общих рассуждений и толкований Священного Писания, не только овладения трудовыми навыками, переходящими из поколения в поколение, но познания законов природы, основанного на опытах и наблюдениях.

Религиозные верования порой находятся между собой в непримиримых противоречиях. То же относится и к философским учениям. Только в науке есть единый надежный фундамент: неопровержимо доказанные факты и основанные на них обобщения (не путать с теориями и тем более с гипотезами, предположениями).

Петр I был далек от такого рода рассуждений, но ему помогла интуиция великого государственного деятеля. Он не жалел средств для экспедиций, изучающих русскую Сибирь, Дальний Восток. А разве можно создать, скажем, карту Российской империи без знания астрономии, основ высшей математики, геодезии?

Интерес царя к наукам поддержал ряд европейских ученых, и наиболее знаменитый среди них – Лейбниц. Он был инициатором создания Берлинской академии наук и предлагал Петру I учредить подобную организацию в России. Последний укрепился в этом намерении, посетив Парижскую академию наук.

Ученик Лейбница философ Христиан Вольф (ставший иностранным почетным членом Петербургской Академии наук) писал в январе 1721 года: «Его Императорское Величество намерен создать Академию наук и при этом еще другую, где высокие персоны могли бы получить знания в нужных науках и при этом заботиться об успехе искусства и ремесла».

27 декабря 1725 года (уже после смерти Петра Великого) состоялось первое заседание Петербургской Академии наук. На нем присутствовали многие знаменитые ученые, прибывшие из-за границы, князь Меншиков, важные сановники, Феофан Прокопович и представители духовенства.

«Среди разрухи русской государственной жизни в первые десятилетия после Петра, – писал В.И. Вернадский, – высокий уровень работы Академии не удержался. Условия жизни были тяжелы. Лучшие ученые ушли, новые назначения были неудачны. Долгие годы Академия переживала эпоху упадка… При начале царствования Елизаветы была даже опасность самого ее сохранения. Но Академия пережила безвременье… она всегда оставалась самым сильным научным творческим центром в русской жизни».

Ее выживанию и расцвету содействовало то, что перед государством Российским с его необъятными просторами стояла насущная задача: познание природы прежде всего собственных неизученных территорий и акваторий. Петербургская Академия в подобных исследованиях превзошла достижения всех других академий.

Этому во многом содействовал В.Н. Татищев. Он составил разосланный в 1737 году Академией наук вопросник, где, в частности, предлагалось фиксировать северные сияния, уточнять строение почв, искать окаменелые остатки животных и растений. Ломоносову суждено будет сказать свое веское слово по этим проблемам.

«1737 год, когда Крашенинников отправился самостоятельным ученым на Камчатку, – писал В.И. Вернадский, – есть памятный год в истории русской культуры. Это было первое начало самостоятельной исследовательской научной работы русского общества. В этом году Вольф писал в Академию наук ее президенту барону Корфу: „Виноградов и Ломоносов начинают уже говорить по-немецки и довольно хорошо понимают то, о чем говорится… Стали они также учиться рисованию, которое им пригодится как в механике, так и в естественной истории. Зимою они будут слушать экспериментальную физику“. Два первых русских натуралиста одновременно входили в новую жизнь: один – в безлюдье Камчатки, в ее девственной природе, другой – в реформированном университете Марбурга…

С появлением Крашенинникова и Ломоносова подготовительный период в истории научного творчества русского народа кончился. Россия окончательно как равная культурная сила вошла в среду образованного человечества, и началась новая эпоха в ее культурной жизни».

…Невольно возвращаешься мыслью из прошлого в настоящее. В современной РФ тоже произошло нечто подобное, но только с противоположным знаком. В конце ХХ века завершился славный период развития русской советской науки. Наша страна из передовых перешла в разряд научно-технических «середнячков», а то и причисляется к слаборазвитым. Невиданную популярность обрели суеверия, в том числе религиозные и научные.

Тем, кому не безразлична судьба русской культуры, русского народа и нашего Отечества, следовало бы всерьез поразмыслить над происшедшей метаморфозой. Чудеса нанотехнологии, волшебные превращения способом модернизации, несмотря на современные термины, не вознесут нашу страну к вершинам научно-технического прогресса, не поставят в один ряд с передовыми странами. Необходим подъем общего нравственного и культурного уровня народа и его интеллектуальной прослойки.

Так было во времена явления Ломоносова. Так было – несравненно более мощно – после победы народовластия и подъема СССР в середине прошлого века. Что нас ждет впереди? Многое зависит от того, осознаем ли, примем ли к сведению уроки нашей истории в проекции на современность.

Наивно полагать, будто в обособленной касте «научных работников», подчиненных законам купли-продажи («рыночных отношений»), подобно экзотическим фруктам в теплице, возникнут великие личности творцов, подобных Ломоносову, Менделееву, Вернадскому.

«Науки юношей питают»

В одной из од Михаил Ломоносов легким «пушкинским» стихом перевел высказывание Марка Туллия Цицерона:

Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастный случай берегут.

Здесь упомянуты науки вообще, включая богословие и философию. Однако с ХVII века началось все более резкое разделение методов науки, философии, теологии (богословия). Одним из первых, кто это отметил, был Фрэнсис Бэкон (1516–1626). По его словам, «всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений и соответствующих, целесообразно поставленных опытов. Здесь чувство судит об опыте, опыт судит о природе и о самой вещи».

В фантастическом Городе Солнца Фрэнсиса Бэкона имеются телескопы и микроскопы, подводные лодки, сложные машины и передатчики звуков на расстояние; залы, где искусственно вызывают дождь, снег и молнию, сохраняют жизнеспособность отдельных человеческих органов… Это было провидением великих достижений науки и техники.

Тогда же Галилео Галилей (1564–1642) великолепно использовал научный метод, о котором Фрэнсис Бэкон рассуждал как философ. Создав телескоп, Галилей наблюдал горы и моря на Луне; доказал, что Млечный Путь – скопление бесчисленных звезд, и призывал «изучать великую книгу Природы». Он проводил продуманные эксперименты и, вопреки запрету инквизиции, опубликовал книгу «Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движению». По его словам, «ни одно изречение Писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы».

Член Лондонского Королевского общества Исаак Ньютон в 1687 году издал свой грандиозный труд «Математические начала натуральной философии», где торжествуют математика и механика, земная природа вовсе не принимается в расчет, а философии определено скромное место. Возможно, точнее было бы говорить о математических началах небесной механики.

В Европе еще со времен Античности (школа пифагорейцев) существовало мнение об устройстве Мироздания на принципах гармонии небесных сфер, которую можно выразить на языке математики. Но только два тысячелетия спустя, прежде всего благодаря работам Галилея, Ньютона, Лейбница и других ученых, это умозрение было подтверждено в механике и астрономии конкретными разработками.

Современник и соотечественник Ньютона поэт Александр Поп написал панегирик:

Был Божий мир кромешной тьмой окутан.
«Да будет свет!» – И вот явился Ньютон.

Так выразилось убеждение, что всю натурфилософию можно построить на математическом основании. Ньютон высказал свое мнение: «Было бы желательно вывести из начал механики и остальные явления природы».

Такое стремление было свойственно и Михаилу Ломоносову. Об этом свидетельствуют его научные работы: «Элементы математической химии», «Теория электричества, составленная по математическому методу». Еще в период ученичества, судя по всему, он узнал о существовании ньютоновских «Математических начал натуральной философии». Ему захотелось более основательно познакомиться с математикой и физикой, которая по античной традиции считалась наукой о природе.

«Заиконоспасская библиотека, – писал Я.Я. Штелин, – не могла насытить жадности его к наукам» (точнее – жажды познания). Он испросил у архимандрита разрешения отправиться на год в Киев для изучения философии, физики, математики. Разрешение было дано – вместе с денежным довольствием.

Значит, руководство учебного заведения было высокого мнения о его знаниях и прилежности. Возможно, сказалось покровительство Феофана Прокоповича. Но вовсе не обязательно, чтобы он ходатайствовал за Ломоносова. Достаточно было уже того, что столь авторитетный мыслитель и религиозный деятель высоко оценил знания учащегося.

Ломоносов упорно стремился продолжить учебу. В конце 1732 года умерла его мачеха. Отец вновь стал вдовцом, и для него важно было, чтобы рядом оказался единственный сын. Однако Михаил готов уехать в дальнюю и, возможно, опасную экспедицию, но не возвращаться домой.

Биограф Ломоносова Е.Н. Лебедев полагает, что дело тут в наследственной «упрямке»; мол, «ни отец, ни сын не пожелали сделать шаг навстречу друг другу». Так ли? Нет, не совсем так. По признанию Михаила, он получал от отца (точнее, с его слов, ибо отец был неграмотным) письма с просьбой вернуться домой. Значит, об упрямстве отца речи быть не может.

А в чем заключалось упрямство Михаила? Неужели он не мог простить отцу то, что тот принимал сторону мачехи? Но ее-то уже нет, и вряд ли был Михаил столь злопамятен. Отца он уважал, понимая, что ему многим обязан. Упрямство Михаила Ломоносова проявлялось не в семейном раздоре, а в сфере иной – в упорном стремлении к познанию.

По этой причине ушел он из отчего дома, рискнул обманом поступить в Спасские школы, терпел лишения, просиживал над книгами в библиотеке. А в монастырской библиотеке помимо трудов греческих и римских мыслителей, Отцов Церкви, были книги Тихо Браге, Галилея, Декарта. Читал ли тогда их Михаил Ломоносов? Трудно сказать. Пожалуй, они предназначались только преподавателям. Но можно предположить, что любознательный юноша имел представление и об античной атомистике, и о системе Коперника, и о фундаментальном труде Ньютона.

Итак, стремясь расширить свой умственный кругозор, Михаил Ломоносов с благословения архиепископа, руководителя Славяно-греко-латинской академии, отправился в Киев.

Увы, в знаменитой тамошней академии он, как писал Якоб Штелин, «против чаяния своего, нашел пустые только словопрения Аристотелевой философии; не имея же случая успеть в физике и математике, пробыл там меньше года, упражняясь больше в чтении древних летописцев и других книг, писанных на славянском, греческом и латинском языках».

И здесь учащихся «ограждали» от книг, способных поколебать веру в истины Священного Писания. Ломоносову оставалось заняться главным образом чтением старинных летописей. О нескольких месяцах, проведенных им в Киеве, сведений не сохранилось. Но они для него не прошли бесследно. Через 15 лет ему предстоит серьезная дискуссия о происхождении русского народа и научная разработка этой проблемы.