Ломоносов. Русский Леонардо

В первых четырех классах Академии преподавали старославянский и латинский языки, катехизис, географию, историю, арифметику. Два следующих курса были посвящены стихосложению и красноречию, а следующие два – богословию и философии. Окончившие все восемь классов (на это некоторым требовалось более десяти лет), имея высшее образование, могли стать священниками, учителями, чиновниками.

Двадцать лет спустя Ломоносов в письме графу Шувалову вспоминал:

«Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающия от наук пресильные стремления, которыя в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели. С одной стороны, отец никогда детей кроме меня не имел, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как за денежку хлеба, и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил. С одной стороны пишу, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники малые ребята кричат и перстами указывают: смотри-де какой болван лет в двадцать пришел латине учиться!»

Вообще-то на квасе и воде долго бы он не протянул. Физически крепкий, грамотный Михайло имел возможность «подрабатывать» себе на жизнь: разгружать и колоть дрова, писать письма и прошения. По сведениям, приведенным И.И. Лепехиным, он получал деньги и от отца, который, по-видимому, надеялся, что сын вернется в отчий дом.

В ту пору Ломоносов написал свое первое стихотворение по случаю наказания за какой-то школьный проступок (чем он провинился, неизвестно; судя по всему, поддался каким-то мирским соблазнам):

Услышали мухи
Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попались в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах – плачут убоги, —
Меду полизали,
А сами пропали.

Преподаватель по достоинству оценил содержание и легкость слога сочинения: «Превосходно». Михайло Ломоносов смог преодолеть «почти непреодолимую силу» обстоятельств. За первый год он прошел первые три (из восьми) класса и мог уже писать стихи на латинском языке. За три года окончил он шесть классов и по собственной инициативе изучил греческий язык.

Трудно оспорить мнение А.И. Львовича-Кострицы: «Если бы нашим юношей руководили соображения о будущем, мечты о карьере ученого, то, наверное, из этих туманных мыслей и эгоистических соображений ничего бы не вышло. В том-то и вся суть, что Ломоносовым руководила живая и напряженная страсть – жажда научного знания. Эта беззаветная любовь к науке, наполнявшая пылкую душу здорового парня, подчинила себе все его существо. Для юноши знание само по себе являлось единственной целью, оно порождало все его стремления и давало им высшее и законченное удовлетворение».

Для России того времени о карьере ученого речи быть не могло уже потому, что такая профессия оформилась много позже. Была теоретическая возможность войти в Петербургскую Академию наук, открытую в конце 1825 года. Мог ли на это рассчитывать учащийся Славяно-греко-латинской академии, почти незнакомый с естественными науками? Вероятность такого события была ничтожно мала.

При значительных успехах в учебе можно было надеяться на то, что удастся продолжить образование, изучая науки естественные. Хотя крестьянскому сыну, не имеющему вельможных покровителей, приходилось полагаться только на себя и счастливый случай. Прежде всего надо было преуспеть в изучении предметов, которые преподавались в Спасских школах. И Ломоносов постоянно был одним из лучших учеников.

На четвертом году учения попал он в скверную историю, да еще по собственному почину.

Готовилась экспедиция под руководством статского советника картографа Ивана Кирилова в земли башкир, на реку Орь, для изучения тех мест и основания крепости (Оренбурга). Чтобы обращать иноверцев в православие, требовался ученый поп. Но желающего отправиться в трудную и опасную экспедицию найти оказалось трудно. И вдруг объявился доброволец: ученик риторики Ломоносов.

Иван Кирилов встретился и побеседовал с ним и, как записал ректор Академии, «тем школьником по произведении его в священство будет он доволен». Осталось только рукоположить его в сан священника и отправить в экспедицию.

Сохранилась запись 4 сентября 1734 года в «Ставленническом столе Московской Славяно-греко-латинской академии», где сказано, что «в допросе он сказал: отец у него города Холмогорах церкви Введения пресвятые Богородицы поп Василей Дорофеев». При таком отце путь в попы открыт. Вот только замерло сердце у Михайлы, когда прочел в конце показаний: «А буде он в сем допросе сказал что ложно, и за то священного чина будет лишен, и пострижен и сослан в жестокое подначальство в дальний монастырь».

Поставил свою подпись под документом Ломоносов, надеясь на русский авось. Не тут-то было! В канцелярии сличили это показание с прежним, где он представился дворянским сыном, и написали запрос в Холмогоры: есть ли там «поп Василий Дорофеев и при нем, попе, сын его Михайло… и коликих он, Михайло, лет?».

Прежде чем отправить запрос в Холмогоры, ознакомили с ним Ломоносова. И он признался в обмане. Осталось только решить, какое наказание ему назначить.

Тогда-то и встретился Ломоносов с Феофаном Прокоповичем. В Академии вряд ли желали расставаться с лучшим учеником. Но как можно терпеть того, кто дважды солгал святым отцам? По-видимому, обратились за советом к Феофану, и он решил сам поговорить со строптивым юношей, учинив ему суровый экзамен. А в завершение произнес:

– Пускай о тебе теперь звонят хоть в самый большой колокол. Ничего не бойся. Отныне я твоя защита!

Возможно, участие Феофана в судьбе Ломоносова стало тем самым счастливым случаем, без которого русская культура не получила бы мощного импульса к дальнейшему развитию, который был дан нашим великим ученым, поэтом, просветителем. У этих двух людей было незримое и, возможно, не сознаваемое ими духовное единство.

«Феофан не хотел оставлять талантливого парня в нелюбимой им Московской Академии, – пишет историк Виктор Смирнов. – По его ходатайству Ломоносов был принят в гимназию при Петербургской Академии наук. Видимо, по совету Феофана Ломоносов посетил его „альма-матер“ – Киево-Могилянскую академию, где присутствовал на знаменитых богословских диспутах».

Прокоповичу тогда оставалось жить всего лишь год. Его заступничество за Ломоносова, которому грозила ссылка в дальний монастырь, его одобрение и поддержка были поистине судьбоносны для нашего великого соотечественника.

Глава 2. Приключения русского за границей

Образование – то, что мудрому открывает, а от глупого скрывает недостаточность его знаний.

    Амброз Бирс

Росток, тянущийся к солнцу, всегда находит дорогу между камней. Чистейший логик, если никакое солнце не притягивает его, запутывается в сумбуре проблем.

    Антуан де Сент-Экзюпери

Между Византией и Европой

Пересказ биографии Ломоносова – занятие полезное, но весьма тривиальное. Основные этапы его жизненного пути нам знакомы со школьной поры. Но как сформировался его внутренний мир, почему он совершал те или иные поступки, чем объяснить его дарования и творческие достижения?

Чтобы разобраться в этом, надо вспомнить ситуацию в Европе и России до Ломоносова и в его время. Только так можно осмыслить то, что он привнес в русскую культуру. Мы должны воспринимать его в контексте истории нашего Отечества, а не как одинокий и величественный монумент.

Другой вопрос: зачем нам это надо? Только для того, чтобы потешить свою национальную гордость? Вот, мол, какие у нас, русских, титаны мысли и духа существовали! И тогда встречный вопрос: а сами-то вы кто? Что вы сделали во славу России, русской культуры?

Когда теперь глаголят о модернизации, рассуждают о будущем России, в поисках выхода из нынешней вязкой трясины на твердый путь устойчивого развития, полезно обратиться за советом к Михаилу Васильевичу

В конце ХХ века Россия отказалась от самобытной исторической миссии, соблазнившись материальными благами западной цивилизации. Однако «воссоединение» с этими странами не получилось: они предпочли превратить Россию в поставщика ресурсов, в объект эксплуатации, выставляя ее как империю зла и требуя от русского народа покаяния за какие-то мнимые преступления. А ведь именно страны Западной Европы, Япония и США во все века отличались страшной жестокостью, уничтожали племена и народы, развязывая самые кровопролитные войны, строили свое благополучие за счет порабощения и эксплуатации колоний.

Потерпев поражение в идеологической войне, поддавшись «скромному обаянию буржуазии», русский народ стал вымирать и деградировать. Правда, началось возрождение Православной церкви (а также ислама). Но и тут не обошлось без серьезных издержек. Религиозная вера, которая поверяется делами, воплощаясь в поступках, стала нередко подменяться суеверием, религиозными предрассудками, а то и мракобесием. Появилось множество колдунов, шаманов и астрологов, распространился оккультизм.

В эпоху небывалого прогресса техники, торжества материальной культуры, в общественном сознании произошел возврат к суевериям глухого Средневековья. А потому, говоря о явлении Ломоносова, надо иметь в виду, что три столетия назад, напротив, шло преодоление невежества с использованием интеллектуальных достижений наиболее развитых стран Европы.

«Вместе с великими благами, какие принесло нам византийское влияние, – писал В.О. Ключевский, – мы вынесли из него и один большой недостаток. Источником этого недостатка было одно – излишество самого влияния. Целые века греческие, а за ними и русские пастыри и книги приучали нас веровать, во все веровать и всему веровать».

В Средние века это влияние было благотворным. Византия сохраняла философские основы Античности; высоко ценились труды Аристотеля. По-видимому, это имел в виду Ключевский, когда продолжал: «Это было очень хорошо, потому что в том возрасте, какой мы переживали в те века, вера – единственная сила, которая могла создать сносное нравственное общежитие. Но нехорошо было то, что при этом нам запрещали размышлять, – и это было нехорошо больше всего потому, что мы тогда и без того не имели охоты к этому занятию».

Тут можно и возразить. Дело не в отсутствии на Руси желающих философствовать. В любом обществе всегда есть люди, склонные к размышлениям, познанию тайн бытия. Вопрос лишь в том, какие поставлены границы такому познанию. Отличие Средневековья как своеобразного этапа развития общества: основой духовной культуры признается религия; философия, научные знания, искусство – лишь ее более или менее послушные служанки.

Только с изменением общественной структуры, с победой буржуазных революций и развитием индустрии начался быстрый прогресс науки, философии, которые вышли из-под строгой опеки религии. В России этот процесс затянулся отчасти по причинам географическим: не было свободного выхода в теплые моря и океаны, что не позволяло осваивать дальние страны, затрудняло развитие судоходства, торговли…

«Нам твердили: веруй, но не умствуй, – писал Ключевский. – Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблазнителя… Поэтому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превратили в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков». Как он отметил, «под византийским влиянием мы были холопы чужой веры, под западноевропейским стали холопами чужой мысли».

При Ломоносове в обществе сказывалось и византийское, и европейское влияние. И то и другое ему приходилось преодолевать с немалыми трудностями, а то и опасностями. Но если религиозные тексты и основы Православия были ему знакомы, то научные знания на современном уровне приходилось осваивать за рубежом. В России такого рода высших учебных заведений не было.

Тем не менее и до Петра Великого российское общество не пребывало «во тьме невежества». Технические новинки поступали с Запада (в детстве у Петра Алексеевича было немало механических игрушек). В стране активно развивались ремесла. В 1719 году механик Андрей Нартов писал из Лондона государю: «Здесь таких токарных мастеров, которые превзошли российских мастеров, не нашел».

Однако дворяне и священники в массе своей не интересовались естественными науками. Такие занятия считались блажью, или даже материализмом. А философия на Руси издавна была религиозной.

Как писал историк науки Б.Е. Райков, «Русь даже в ХVII в. питалась в области мироведения материалом средневековья, давно пережитым Западной Европой. Мы получали из вторых рук устарелые взгляды и теории, которые культивировались на русской почве как нечто новое».

Один из наиболее образованных русских людей того времени, В.Н. Татищев, в разговоре с Петром I усомнился в том, что на Русской земле вскоре удастся вырастить научные кадры. Но царь более зорко предвидел будущее.

Первое изложение системы Коперника появилось в русском печатном издании 1707 года: большая гравюра с изображением 1032 звезд. По углам были показаны четыре системы мира и их творцы: «Птоломей», «Тихобрахи» (Тихо Браге), «Дескарт» (Декарт), «Коперник». О них было сказано стихами. Например:

Коперник общую систему являет,