Время дальних странствий

Шофёр остановил машину, заглянул к нам: «Надо переждать!»

Нам терять было нечего. Стали уверять его, что необходимо ехать быстрее, и тогда молнии в нас не попадут. Мол, мы студенты, мы знаем. Он нам поверил.

Часа через два мы выехали к солнцу и теплу. В каком-то пролеске машина остановилась. Шофёру надо было сворачивать с дороги на Симферополь. Мы его поблагодарили. Стали дожидаться попутной машины.

Сколько мы ни махали руками, никто не останавливался. Спартак догадался, кивнув на нашего спутника: «Да они как увидят его, так и дают газу. Это ж чистый бандит».

Да, выглядел наш коллега в помятой шляпе весьма подозрительно. А сравнительно недавно была амнистия. Шли слухи о бандитах на дорогах. Спартак сказал мне: «Давай, мы спрячемся в кювете, а ты стой один, у тебя вроде бы вид приличней».

Так и сделали. Вскоре уловка сработала. Возле меня затормозил грузовик. Я подошёл к кабинке и спросил шофёра, куда он направляется. Вдруг он взглянул мимо меня. Краем глаза я увидел, что из кювета вылезают два моих спутника. Машина рванула вперёд. Я вскочил на подножку и стал уверять шофёра, что мы студенты-геологи. Он остановил машину.

В Симферополе вокзал был забит народом. Огромная очередь за билетами. Я встретил ещё двух ребят из нашей группы. Нас стало пятеро. Денег у всех было в обрез.

Мы отправились на базар. Вид у нас был экзотический. На практике одежда поизносилась, лица потемнели. Головные уборы: шляпы соломенная и войлочная, кепка, панамка, подвязанный на пиратский манер платок. На ногах – стоптанные башмаки, протёртые сандалии, перевязанные верёвкой, а у прибалтийца Игоря Фельда – домашние тапочки, которые ему почему-то прислали из дома.

Мы обходили ряды и пробовали съедобные продукты, ничего не покупая. Когда мы пошли на второй заход, бдительные продавцы стали нас прогонять.

Очередь за билетами почти не двигалась. Стемнело. Мы решили переночевать где-нибудь в сквере. Было тепло. Мы шли по слабо освещённой улице и, казалось, конца ей не было. Устали. Приметили тёмный заросший участок и залегли.

Солнечным утром мы поняли, что лежим в огороде. Я приподнялся. Невдалеке стоял мужчина с лопатой в руках. Мы молча вставали один за другим. Мужчина остолбенел. Вот так овощи уродились!

Не было надежды уехать поездом в ближайшие сутки. Мы со Спартаком решили отправиться в Москву автобусом. Денег было на два билета и ещё оставалось 50 копеек. Если вычесть проезд в метро – по 20 копеек на еду на два дня. Поехали!

Автобус был обычный городской, без удобств. На остановках мы обходились винегретом и чёрным хлебом. Доехали благополучно.

Дома я почувствовал, что мне чего-то хочется, но не еды. Увидел чайник и выпил из него всю воду из носика. Потом осушил чайничек с заваркой. И вспомнил: мы в пути выпили всего лишь по одному стакану чаю, остерегаясь пить сырую воду.

(Следующим летом Спартак погиб на производственной практике.)

…Об учебном процессе ничего припомнить не могу. Врезались в память только спортивные эпизоды.

С юности моими главными увлечениями были спорт и чтение. Они же во многом определяли моё воспитание, вырабатывали характер.

Спорт не прост. Это не только азарт, соревнование, стремление победить. Мне по душе были командные игры. В лёгкой атлетике бежал лучше в эстафете, чем в одиночку. Так азарт сильнее.

Был защитником в баскетболе. В этой игре на такой позиции важны не только физические качества, но и умственные. Надо успеть выбирать верное действие из двух-трёх вариантов в доли секунды, порой в прыжке; надо понимать игру лучше противника, действовать в команде.

Волейбол не так азартен: нет единоборств, а варианты игровых ситуаций весьма ограничены. Шахматы не любил: скучно.

Почему-то мне нравился бокс. Я не забияка, плечи узкие, нос кровоточил по малейшему поводу. Сокурсник боксёр перворазрядник Игорь Немцов взял меня на тренировки в общество «Спартак». В одной группе занимались и мастера, и новички. Разминки были утомительные.

В любительском боксе главное предугадывать действия оппонента, ловко защищаться, наносить точные резкие удары. Это увлекательно, хотя и немножко опасно. В боксе ноги не менее важны, чем руки. А ещё – голова. Она не только для того, чтобы держать удары. Думать приходится непрерывно, стараясь понять замыслы противника и достойно ему ответить. Диспут-пантомима с переходом на личности. Без обид и злобы.

На институтских соревнованиях по лёгкой атлетике я прыгал не только в длину, но и в высоту (что не любил). Первое-второе место разделил с Алексеем Розановым, ныне академиком, палеонтологом. Кстати, когда несколько лет назад мы с ним встретились, он припомнил те соревнования и отметил, что я прыгал почти без разбега.

И в школе, и в институте для меня главным был баскетбол. Памятный случай. В 1952 году я играл против Александра Гомельского, будущего тренера баскетбольной сборной СССР. Он был в третьей команде ЦСКА, а я играл за «Локомотив». Против нас было три мастера спорта, включая моего бывшего тренера Мершина. Это была самая позорная игра в моей жизни. Никогда я не чувствовал себя так беспомощно и бездарно, как в тот раз.

Урок пошёл мне впрок. Взглянул на себя со стороны, осознал свой позор. Понял: надо уметь контролировать себя в трудных ситуациях. В геологических экспедициях это мне помогало.

…Почему я вспоминаю это? Ничего особенного, а в памяти осталось. В отличие от эпизодов учёбы. Хотя помню экзамен по физике на третьем курсе. Принимал суровый профессор Кронгауз. Передо мной очередной неудачник схватил «неуд». Пока я сбивчиво отвечал на билет и раздумывал над вопросом, профессор успел выдать ещё один «неуд».

Настал и мой черёд. Я определённо огорчил его своим незнанием. Он решил оставить мне шанс и предложил назвать какую-то несложную формулу. Я её, естественно, не знал и стал выводить. Моё усердие так умилило его, что я получил вожделенный «трояк». Это не помешало мне завалить теоретическую радиотехнику, напичканную интегралами…

Нас, бедолаг, с тремя «неудами» из шести экзаменов набралось, если не ошибаюсь, двадцать два человека. Прибыла комиссия из министерства. Нас по очереди вызывали в кабинет зам. директора Синягина. Члены комиссии с некоторым недоумением убедились, что мы не идиоты. Кого-то оставили, но большинству (и мне) вставили перо, отправив в свободный полёт.

Да, мы плохо учились. Но и сессия была чудовищной. Математика, физика, радиотехника по программе МГУ, а ещё и геология СССР, палеонтология, тектоника.

Кстати, первый «неуд» в институте я получил на первом же экзамене. Это был марксизм-ленинизм. Догмы этого учения не вколачивались в мою голову. У меня появлялись какие-то разные варианты. Принимал экзамен доцент Штейнбук, обладатель прекрасной зрительной памяти. Он мне ласково сказал, что рад со мной познакомиться, ибо на лекциях мы не встречались.

…В 1988 году я читал для преподавателей и аспирантов МГРИ доклад о творчестве В.И. Вернадского к 125-летию со дня его рождения. Встретил старенького профессора Штейнбука и напомнил о той нашей встрече. Он смутился, сказал, что меня не помнит, и спросил, не обижаюсь ли я на него. Я ответил, что получил тогда по заслугам.

Анатолий Гелескул

Вместе с нами был отчислен единственный отличник Толя Гелескул – будущий талантливый поэт-переводчик с испанского, французского, польского. Он за успехи в учёбе получил премию имени Вернадского (имя тогда для меня незнакомое). Возможно, его отличная учёба на общем фоне выглядела странно. Проверка показала, что у него слабое здоровье. В частности, он плохо видел.

Мы с ним познакомились на первом курсе. Предстоял какой-то экзамен. Я безмятежно уселся на широкий подоконник. Вокруг блуждали озабоченные сокурсники с книгами, тетрадями, шпаргалками. Ко мне подошёл сосредоточенный студент:

– Всё выучил? А я один билет не успел. Надеюсь, не попадётся.

– А я только один знаю. Вряд ли попадётся.

Он мне не поверил. Когда узнал мой результат, понял, что я не врал.

Анатолий Гелескул был одним из самых интересных и талантливых людей, с которыми мне доводилось встречаться. Человек отчасти не от мира сего. Не в смысле мистики, религии, аскетизма. Он мечтал о жизни особенной, яркой, с опасными приключениями. Хотя по складу характера и физическим возможностям мог быть только кабинетным учёным или тем, кем стал.

Он не грезил о потусторонних мирах, а рационально мыслил с немалой долей скепсиса, был прилежным учеником в школе, институте. Значит, адекватно реагировал на окружающий мир. Но в реальном мире ему хотелось того, что называют романтикой. Портовый город Зурбаган в стране, созданной воображением Александра Грина. А ещё от Павла Когана: «В флибустьерском дальнем синем море / Бригантина подымает паруса».

Тогда мне казалось, у него юношеская наивная и безобидная блажь. Потом сообразил: пожалуй, это трагический разлад мечтаний с действительностью, невозможность быть тем, кем хотелось, мечталось. Надлом личности.

Толя перевёл стихотворение Поля Верлена «Смерть», передав, на мой взгляд, глубоко личные свои переживания:

Клинки не верят нам и ждут надёжных рук,
Злодейских, может быть, но воинской закваски,
А мы, мечтатели, замкнув порочный круг,
Уходим горестно в несбыточные сказки.
Клинки не верят нам, а руки наши ждут
И опускаются, отвергнуты с позором,
Мы слишком медлили – и нам ли брать редут,
Затерянным в толпе лгунам и фантазёрам!..

Мне казалось, что Толя должен сочинять стихи. Я в школе писал эпиграммы и басни. Ему по складу характера подходила лирика. Если учесть его геологическое образование и начитанность, следовало ожидать от него философских стихов в духе Гёте, Тютчева.

Я не раз просил его написать краткие стихи на темы природы, познания, чтобы поставить их как эпиграфы к главам моих книг. Ничего такого от него не добился. Возможно, если он не писал стихи (во всяком случае, их не печатал), в этом была моя вина.

Когда ему было около двадцати лет, он был влюблён в молодую испанку, младенцем прибывшую в СССР во время гражданской войны в Испании. Посвятил ей лирическую поэму, из которой мне запомнился алый тающий огонёк сигареты в снегу поздним вечером под её окном.

Он поступил опрометчиво, ознакомив меня с этой поэмой и спросив моё мнение. Я был склонен к сатире, а не лирике. Мне показалась надуманной любовь именно к испанке. Не помню, что я тогда ему наговорил, но общий тон был скептический. Подпустил шуточку из прошлого века: