Любовь или зависимость? Почему предрасположенность к нездоровым отношениям передается через поколения и как это остановить

Мой отец страдал от социопатии и клинической депрессии на протяжении всей своей жизни. В 55 ему официально диагностировали глубокую депрессию, и тогда случилась его первая из десяти последующих госпитализаций. Позже я узнал, что еще в 40 лет он начал злоупотреблять лекарственными стимуляторами, чтобы избежать психологической боли. К 65 годам его усиливающаяся зависимость от препаратов потребовала стационарного лечения. На более позднем этапе у него развилась полная зависимость и от стимуляторов, и от наркотиков, из-за чего он оказался в стационаре по программе избавления от наркотической зависимости. Помимо лечения от глубокой депрессии или зависимости, мой отец жаждал ощущения защищенности и безопасности, которое давала ему больница. В медицинских учреждениях он мог сбежать от своих проблем, освободиться от тревоги и беспокойства и в то же время быть окруженным заботой и вниманием. Это стало дурной привычкой, которую никто в семье не мог понять.

Чак и Лил, родители моей матери

Созависимость моей матери, как и НРЛ моего отца, можно объяснить ее детской травмой привязанности. Эстафета была передана ей родителями, созависимым отцом Чарльзом (Чаком) и матерью-нарциссом Лиллиан (Лил), каждый из которых в свое время получил свою эстафетную палочку.

Примерно в 1885 году отец Чака, 16-летний Макс, был похищен русскими «патриотами», которые насильно заставили его пойти в армию. Благодаря политическим связям и взяткам семья добилась его возвращения, но только после того, как он отслужил по меньшей мере год в тяжком рабстве вдали от дома. В конце 1890-х годов Макс и его жена Дора вынуждены были покинуть Россию из-за начавшихся еврейских погромов. Молодые супруги приехали без копейки в кармане в Оттаву, Онтарио, где они впоследствии вырастят восьмерых мальчишек.

Мой дед Чак родился вторым из восьмерых детей. Его отец был убежденным сторонником строгой дисциплины и верил в поговорку «Пожалеешь розгу – испортишь ребенка». По сегодняшним меркам его метод можно охарактеризовать как чрезвычайно жестокое обращение. Макс, казалось, больше старался разбогатеть с помощью разнообразных схем, чем обрести постоянную работу. Его нереализованная тяга к перемене мест вынуждала домашних жить в бедности. Рост семьи и финансовые трудности вынудили всех мальчиков продавать газеты на перекрестках Оттавы.

В записанном разговоре мой прадедушка рассказывает о своем тяжелом детстве.

Каждое лето мы, мальчики, должны были остричь волосы по соображениям здоровья. Мы не осмеливались возражать, чтобы не получить затрещину, и думали, что так и должно быть. Вот почему мы стали уважаемыми отцами, дедами, гражданами – спасибо моим родителям.

Едва научившись складывать два и два, я стал продавать газеты. Перед школой я спешил забрать их и оказаться первым на улице. До начала занятий в еврейской школе я бежал продавать дневной выпуск, чтобы ничего не упустить. После я снова бежал, чтобы продать еще больше газет. Я занимался этим до семи или восьми вечера. А еще в перерывах между продажей газет я чистил обувь у своего дяди на Юнион-Стэйшн. Потом я приходил домой и делал уроки. Я никогда не знал, что такое детство; я должен был помогать зарабатывать деньги для семьи и заботиться о новых появляющихся на свет и подрастающих детях. Это продолжалось, пока я не уехал в Чикаго в шестнадцать с половиной лет, вскоре после смерти своего отца.

Согласно порядкам того времени и русской еврейской культуры, в которой выросла Дора, она не оказывала большого влияния на важные семейные решения. Несмотря на это, она вкладывала всю свою энергию в заботу о муже и восьмерых детях. Прадед Чак с нежностью описывал ее как неутомимого защитника своих детей – она посвятила жизнь тому, чтобы сделать их хорошими людьми. Все мальчики любили и глубоко уважали ее.

Дора и дети сильно страдали из-за страсти Макса к поиску возможностей, которые, как он надеялся, приведут семью к комфортному существованию, но этого так и не случилось. Сильнейшим ударом для всех стала ранняя смерть Макса, оставившего домашних без средств. Этот финансовый кризис заставил 16-летнего Чака бросить среднюю школу и присоединиться к старшему брату в Чикаго, где он мог заработать деньги, чтобы помогать семье в Канаде. Несмотря на обстоятельства, Дора использовала все доступные ей ресурсы, чтобы вырастить своих детей. Мальчики обожали ее и считали героической личностью.

Нарциссическая мать моей матери – Лиллиан

Я мало что знаю о своей бабушке по материнской линии, Лиллиан, и о ее детстве, кроме того, что она была старшей из шести детей. Ее отец Сэм и мать Этта были латвийскими евреями, родившимися в Нью-Йорке. Сэм был успешным мясником и мясозаготовщиком, а Этта – домохозяйкой. Сэм умер от сердечного приступа, когда Лил было 28 лет. Я помню, как слушал истории о бабушке – матери Лил, – которая была малоэмоциональной, холодной и требовательной. Я постоянно говорю своим клиентам, что если они – созависимые люди или патологические нарциссы, то один из их родителей был созависимым, а другой – нарциссом. Очевидно, в этой ситуации Этта была доминирующей личностью и основной причиной возникновения травмы зависимости у Лил.

Каждый раз, когда Лил падала, предполагалось, что мой слабый дедушка, который был на семь лет старше ее, поднимет ее грузное тело с земли. Она избегала пользоваться ходунками, потому что не хотела выглядеть старой. Отрицание старения выражалось также в ее упорстве оставаться натуральной блондинкой, когда ее волосы уже были седыми.

Я постоянно говорю своим клиентам, что если они – созависимые люди или патологические нарциссы, то один из их родителей был созависимым, а другой – нарциссом.

К тому времени, когда Лил исполнилось 78 лет, а Чаку – 85, он был физически и эмоционально вымотан. Мне было тяжело наблюдать, как бабушка, которую я нежно любил, обижала моего беззащитного дедушку. Однажды, примерно за год до своей смерти, он сделал очень нехарактерную для себя вещь – поделился своим отчаянием по поводу неуемных запросов и ожиданий своей жены. Он сказал, что, если что-то не исполняется в ту же секунду, Лил так плохо поступает с ним, что когда-нибудь «это его убьет». Такой отчаянный крик души сбил с меня с толку: я не знал, что делать, ведь дедушка Чак обычно был глубоко закрытым человеком и редко делился с кем-то своими негативными чувствами. Я был слишком молод, неопытен и сам созависим, чтобы предложить ему совет или решение проблемы.

Шесть месяцев спустя, в мой день рождения, Чак вывел Лил из себя, выразив свое недовольство по поводу ее растущего эгоизма. В ту же ночь его хватил удар с летальным исходом. До того как Лил утратила дееспособность в результате болезни Альцгеймера, она давала всем, кто готов был ее выслушать, мудрый совет: никогда не ложитесь спать, злясь на своих любимых. Если вы это сделаете и они умрут, вы будете вечно считать себя виноватым. Верная своему нарциссизму, она рассматривала смерть мужа исключительно с точки зрения своих переживаний.

Травма привязанности моей матери

Чак был жертвенным, преданным и работящим созависимым мужем и отцом. Хотя он нежно и горячо любил мою мать, отсутствие внимания в его собственном детстве и его травма привязанности не давали ему выразить словами или действиями привязанность к дочери. Я вспоминаю, как много раз обнимал дедушку Чака, а он стоял не шевелясь, как бревно. Несмотря на рефлекторное движение руки для сдержанного мужского рукопожатия, он нехотя отвечал на мое проявление нежности, ощущая явный дискомфорт при физическом контакте.

Мне мало известно об отношениях мамы с ее собственной матерью, кроме того, что между ними была явная эмоциональная отчужденность и что бабушка Лил не умела проявлять эмоции и эмпатию. Присутствие требовательной и, можно по праву сказать, нарциссичной матери и незаметного, покорного, созависимого отца, своего рода пример для подражания, явно посеяло семена травмы привязанности моей мамы. Как и ее отец, она стала потерявшим себя созависимым человеком, избегавшим эмоциональной близости и в то же время получавшим удовольствие от возможности помогать тем, кто в ней нуждался. Она также переняла манеру своего отца казаться незаметной.

Из-за внушенного с детства чувства стыда и замкнутой натуры эмоциональная сущность моей матери оставалась скрытой от окружающих. Грустно сознавать, что это было удобно для ее матери, мужа и детей, которые, поддаваясь манипуляциям, больше интересовались своим отцом и отдавали предпочтение скорее ему, чем ей. Благодаря проблескам подлинных эмоций и обрывкам грустных историй, которыми мать делилась со мной, я могу с уверенностью сказать, что она росла очень одиноким ребенком и подростком, который не знал в семье нежных чувств, привязанности и доброго отношения.

Я полагаю, что на ее решение выйти замуж за папу в возрасте 18 лет повлияло практически полное отсутствие чувства собственного достоинства, уверенности в себе или веры в возможность быть любимой без всяких условий. То время, когда мама мечтала сбежать от своего одинокого и несчастного существования, совпало с периодом жизни отца, когда он начал искать себе «трофейную» жену, которая могла бы родить ему детей. Беззащитность и низкая самооценка сделали ее идеальной созависимой приманкой для моего контролирующего и манипулирующего нарциссического отца. Через шесть месяцев активных ухаживаний они поженились. Спустя еще год родилась моя сестра Эллен.

Семья, которая не может отпустить боль

Из-за укоренившегося чувства незащищенности, пагубного пристрастия к азартным играм и перееданию, а также долго хранившихся в душе секретов моя мама редко в полной мере испытывала счастье и эмоциональную свободу. Как и другие созависимые, она вложила все свои детские надежды и мечты в человека, за которого решила выйти замуж. К несчастью для нее, ее «принцем на белом коне» стал мой патологически нарциссичный отец. Она не нашла в нем человека, который облегчил бы ее бремя стыда, ненависти к себе и тайного одиночества.

В результате первый ребенок моих родителей (19-летней созависимой матери и патологически нарциссичного, зацикленного на себе 29-летнего отца), Эллен была рождена эмоционально незрелой, ощущавшей себя уязвимой и одинокой. Мой отец точно знал, каким он хотел видеть своего первенца, и это точно не должна была быть дочь. Когда врачи сообщили ему о рождении девочки, он отреагировал с откровенным недоверием и разочарованием. Впервые увидев ее, он настоял, чтобы убрали пеленку, надеясь доказать, что врачи ошиблись. Я твердо убежден, что потрясение от жизни с нарциссом, боль во время беременности и родов, откровенное разочарование мужа от того, что родился не сын, а также суровые будни родителя новорожденного ребенка погрузили мою мать еще глубже в мрачный внутренний мир одиночества и стыда. Спустя полтора года, к удовольствию моего отца, его следующий ребенок, я, обладал пенисом.

Страстное желание моего папы стать таким отцом, о котором он всегда сам мечтал, было несовместимо с разрушительными подсознательными силами, созданными его детской травмой привязанности.

Будучи взрослым, особенно мужем и отцом, он не мог справиться со своим главным инстинктом – сделать так, чтобы все крутилось вокруг него, при этом выдавая, при определенных условиях, небольшие порции внимания, одобрения и «любви» тем, о ком, как он заявлял, он заботится. В конечном счете, его жена и дети были не более чем объектами, к которым он периодически выражал нежность и чувство привязанности. Он просто не знал, как это делать, и не был внутренне заинтересован в создании эмоциональной связи ни с кем, включая свою жену и детей.

Тайный мир стыда, низкой самооценки и абсолютного бессилия моей матери привел к ее неспособности создать близость со своими детьми, несмотря на то что она искренне этого хотела. Я мог бы легко написать целую главу, а то и больше, описывая в деталях множество замечательных моментов, когда я нуждался в маме, она была рядом. Но несмотря на эти дорогие моему сердцу воспоминания, я не чувствовал эмоциональной заботы и близости. Как и ее отец, она была преданным и надежным опекуном, который однако не умел выражать теплое отношение и нежность.

Страстное желание моего папы стать таким отцом, о котором он всегда сам мечтал, было несовместимо с разрушительными подсознательным силами, созданными его детской травмой привязанности.

Самой очевидной иллюстрацией созависимости моей матери стали ее последние дни, когда она умирала от рака. Ее время на земле подходило к концу, но она оставалась сконцентрированной на нуждах окружающих и игнорировала свои собственные. Несмотря на боль и страдания, она уделяла минимум внимания приведению в порядок своей эмоциональной и личной жизни. Вместо этого она, казалось, видела своей миссией подготовку моего хронически беспомощного и зависимого отца к жизни без нее. Я никогда не забуду, как приехал повидать ее в больнице, куда ее поместили из-за вызванного химиотерапией истощения и обезвоживания. У нее на коленях лежало несколько открытых каталогов с образцами ковровых покрытий, а тарелка с едой была отодвинута в сторону. Когда я попросил ее убрать каталоги и поесть – и позволить отцу или кому-нибудь другому заботиться о доме, – она бросила на меня раздраженный взгляд, означающий «ты не понимаешь, о чем говоришь». Она решительно заявила, что не бросит «твоего отца» в обветшалом и запущенном доме. Зная, что ей это необходимо, я нехотя помог ее созависимому поиску идеального, устойчивого к загрязнениям ковра с ворсом средней длины и красивой расцветкой, который сделает моего отца «счастливым».

Всякий раз, когда я или мои дети спрашивали ее, как она себя чувствует, мама уклонялась от ответа, выясняла, навещали ли мы «нашего отца», и просила позаботиться о нем. Она также спрашивала о своих любимых собаках, так как знала, что мой отец вряд ли хорошо заботится о них. Когда кто-то интересовался, нужно ли ей что-нибудь, она категорически настаивала, чтобы ничего не приносили, а если не могла переубедить человека, то просила корзину с фруктами, так как знала, что медсестрам и персоналу больницы это понравится. Однажды она призналась мне в своем убеждении, что, если она будет дарить медсестрам маленькие сувениры, они лучше о ней позаботятся.

Самый грустный пример, который я могу вспомнить, это когда моя невеста Коррел и я попросили ее разрешения организовать небольшую свадебную церемонию прямо в палате. Зная, что она не доживет до нашей свадьбы, мы хотели разделить с ней этот особый момент нашей жизни. Неудивительно, что она решительно отказалась, уверяя, что это слишком «эгоистично» – отбирать у нас такой особенный день. Никакие слова и уговоры не могли поколебать ее решение.

Рак моей матери также выявил худшую сторону патологического нарциссизма моего отца. Он часто отказывался навещать ее в больнице, потому что это его расстраивало или вызывало чувство дискомфорта. Для него было практически нереально сесть рядом и утешить ее, когда она умирала дома. Когда он говорил со своими детьми о ее неминуемой смерти, предметом разговора почти всегда становился его страх перед будущим и одиночество, которого он страшился. Он даже зарегистрировался на сайте знакомств еще до того, как она умерла, чтобы найти хорошую женщину, которая позаботилась бы о нем.

Призрак наследственной вражды в семье моего отца

Мало что известно об отношениях бабушки Молли со своими братьями и сестрами. Я знал, что она не разговаривала с обеими своими сестрами с момента ухода из жизни ее матери. По рассказам отца, одна из сестер обналичила страховку жизни матери и не поделилась с остальными. Вторая сестра встала на ее сторону, а остальные обвинили ее в воровстве. И только в 88 лет, умирая от рака, моя бабушка собрала всех своих сестер в больничной палате, где и скончалась через пять дней.

Дисфункция семьи Молли оказала большое влияние на мою семью, особенно на меня и моих детей. Мы не только были лишены общения с двоюродными братьями и сестрами, тетями и дядями, поскольку наши родители были единственными детьми. Мы выросли, не зная ничего о родственниках моего отца. Ситуацию усугубляло то, что мои братья и сестра практически не общались со своими кузенами по линии матери, так как большинство из них жили в Канаде. В результате внутренняя вражда в семье моего отца вылилась в обособление моей собственной семьи на своем отдельном острове.

Мою семью посетил «семейный призрак вражды» отца, появившийся, когда мама умирала от рака. За месяц до своей смерти она начала раздавать ценные вещи своим детям. Но прежде, чем она выразила мне свою последнюю волю, рак поразил ее мозг, сделав ее неспособной к общению. Когда я сообщил отцу, какую часть наследства она мне обещала, он отказался отдать мне что бы то ни было. Позже я узнал, что он договорился поделить драгоценности с моими братьями и сестрой, намеренно исключив из этой схемы меня.

Мои протесты были пропущены мимо ушей. Братья и сестра создали свою тесную коалицию, чтобы мне не досталось ничего из маминых фамильных драгоценностей. Они не только лгали о своей причастности к заговору с моим отцом, но и прятали ценности, которые он уже отдал им. Добавляя масла в огонь, они пытались заставить меня поверить, что я был лишен маминого наследства из-за своего негативизма, который я изливал на всех и каждого. Это повлекло за собой разворот на 180 градусов в наших отношениях и вызвало у меня сильную эмоциональную боль.

Внутренняя вражда в семье моего отца вылилась в обособление моей собственной семьи на своем отдельном острове.

Омерзительный «призрак семейной вражды» снова появился, когда умирал мой отец. Отношения уже были нарушены и, казалось, не подлежали восстановлению. Во время его медленного угасания потомки добивались получения желанных ценностей. Снова он тайно договорился с каждым из своих детей, попросив не разглашать деталей никому, особенно мне. Естественно, я был возмущен и почувствовал себя еще более уязвленным и преданным.

Когда я попытался открыто выяснить отношения с отцом, братьями и сестрой, семья немедленно сплотилась, чтобы отразить мои протесты. Ни один из них честно не признался в двуличности отца. Более того, они оправдывали свои действия, повторяя ложную версию отца о том, что я был «плохим сыном», чей характер и обидное обращение с ним послужили причиной таких решений. Оказалось, эта «таблетка плохого Росса» втихомолку отравляла их с самого детства. Ирония создания семейного альянса с целью лишить меня наследства состояла в том, что именно ко мне родители всегда обращались за помощью и поддержкой. Если случался кризис или компьютерный сбой, они всегда звонили мне – своему самому надежному и готовому помочь ребенку.[5 - Отсылка к сериалу «Друзья», где психиатр дает Россу транквилизаторы (Прим. перев.).]

Последняя капля, переполнившая чашу

Пресловутая последняя капля, переполнившая чашу, упала, когда мой отец завещал самую дорогую драгоценность одному из своих внуков. Это стало еще одной тщательно спланированной секретной «сделкой». Дело не в том, что тот не заслуживал такого подарка, – он был замечательным молодым человеком, – но это неожиданное открытие настигло меня сразу после того, как я случайно узнал о тайном сговоре моего отца с другими его детьми, чтобы лишить меня какой-либо доли в наследстве моей матери.

Этот инцидент стал для меня переломным моментом: я спокойно, не чувствуя себя преданным или эмоционально задетым, отпустил жившее во мне желание иметь честную, справедливую и вменяемую семью. Решив разорвать бесконечный круг своих ожиданий и разочарований, я заставил себя принять все факты о своей семье: иметь с ними искренние и поддерживающие отношения невозможно, и это никогда не произойдет. Тогда я осознал, что мои ожидания и реакции на них были такой же частью проблемы, как и всё, что они сделали или чего не сделали мне и для меня. Невозможность получить что-то от тех, кто не только не обладал этим, но и не дал бы, если бы даже мог и хотел это сделать, привела к прозрению, которое изменило мою жизнь. Я осознал антагонистический «танец» в отношениях моей семьи и перестал пытаться вести в этом «танце», полностью потеряв желание «танцевать».

Эти осознания позволили мне принять грустную, но реальную правду: лучше не иметь никаких семейных отношений, чем продолжать отношения, которые неизбежно разочаруют или ранят. Парадоксально, но сейчас я чувствую себя более спокойным, вовлеченным и отзывчивым в присутствии членов своей семьи. «Принятие, толерантность и личные границы» стали моей безмолвной, но мощной, сохраняющей душевное здоровье мантрой. Так я смог распрощаться со своим «семейным призраком вражды».

Мое одинокое детство

Я рос очень одиноким ребенком, которого дразнили и над которым издевались большинство моих сверстников. Моя чувствительность, неуверенность в себе и страх быть осмеянным делали меня легкой мишенью. Меня не только считали одним из самых непопулярных детей в классе – я был невидимым для большинства, включая учителей. Я страдал восемь унизительных лет своего детства от того, что меня прозвали Соплей и обращались со мной как с изгоем. Мое детство и большая часть переходного возраста прошли без признания и друзей. Порой некоторые дети играли со мной втайне от других; их связь с Соплей имела бы катастрофические последствия для их социального статуса. В целом мое детство было мрачным и одиноким временем, в течение которого я знал лишь то, что со мной что-то не так, и не думал, что обладаю какими-либо положительными качествами.

Сколько я себя помню, я жаждал внимания своего отца и часто боролся за него. Первые 12 лет моей жизни я был «светом его очей» и его самым любимым ребенком. Я получал больше его любви и внимания, чем вся остальная семья, но то была трудная победа, которой не хватало, чтобы повлиять на другие, более мрачные и скрытые психологические силы, мучившие меня. Статус самого любимого ребенка не мог спасти меня от постоянного ощущения несчастья, от ненависти к себе и одиночества.

Я чувствовал себя любимым и значимым, только когда отец уделял мне внимание. Все его дети боролись за крохи заботы и внимания, которые он чрезвычайно экономно раздавал. Мои реакции на его обусловленную любовь колебались от экстатического счастья, когда я получал ее, до глубокого стыда, когда ее не было. Большую часть своего детства я находился в ловушке метафорического «беличьего колеса», по которому мчался к тому, чего я хотел и в чем нуждался больше всего, но всегда терял силы до того, как достигал своего призрачного пункта назначения.

Как и с остальными членами семьи, мои ранние психологические проблемы были выгодны отцу. Чувство незащищенности, отсутствие друзей, ненависть к себе и полная зависимость от того, чтобы быть его «самым любимым» ребенком, поддерживали мой постоянный поиск его одобрения и внимания. Это гарантировало планомерное поступление топлива в его вечно опустошенный нарциссический «бензобак». Мало того что у него не было искреннего интереса ко мне как к личности и к тому, как я себя чувствовал, – он редко проявлял интерес к каким-либо моим занятиям. Чтобы заставить его делать со мной то, что мне нравилось, например играть в мяч, я должен был просить и умолять его, подавляя свою личность, чтобы подстроиться под него. Я интуитивно знал, что, высказав недовольство и обиду, я лишусь его расположения и мое место займет младший брат, не теряющий самообладания и готовый стать следующим «нарциссическим придатком», тешащим отцовское эго.

Примерно в 13 лет, благодаря пубертату, моя роль «идеального папенькиного сыночка» закончилась фиаско. Исчезновение блистательного образа «идеального отца» – и внезапное прекращение его внимания и интереса ко мне – оставило во мне чувство кипучей обиды, ощущение, что меня предали, что я пойман в ловушку борьбы за власть и контроль, сбивающей меня с толку. Моя чувствительная и восприимчивая натура, моя вера в честность и справедливость заставили меня высказать отцу претензии по поводу его несправедливого и доминантного обращения. Как и все патологические нарциссы, он сильно обижался и наказывал меня за мои дерзкие попытки заставить его чувствовать себя плохо. Падение от самого любимого до самого нелюбимого ребенка серьезно повлияло на мое уже пошатнувшееся душевное здоровье и на шансы в будущем стать счастливым, защищенным и любящим себя взрослым.