Эригена и не только

– Что же всё-таки произошло? – спросил я. – Обычная смерть пожилого человека или преднамеренное убийство?

– Его убили, – сказал брат Улферт.

– Ты знаешь, кто?

– Не знаю. Могу лишь догадываться.

– Расскажи подробно, – сказал я.

– В ту ночь мне было видение. Не первый раз, бывало и раньше, всегда один и тот же кошмарный сон – медведь с человеческой головой проламывает топором мой шлем. В монастыре Пруденция в Труа был один добрый брат, его звали Теодорик, он давал мне снадобье из трав, когда я начинал метаться в лихорадке, и видение уходило. Я очнулся перед рассветом, братья крепко спали в нашей общей келье, у меня невыносимо болела голова. Я решил подышать свежим воздухом, дверь в келью аббата была приоткрыта, из щели струился свет от зажжённой свечи. Я вошёл, Иоанн Скотт лежал на постели, в сердце торчал грифель.

– Такой? – я взял со стола один из остро заточенных грифелей.

– Такой. Я принюхался. Иоанн Скотт не дышал. Я сложил его руки на груди и вышел.

– Почему ты не стал будить братьев?

– Какой смысл? – сказал брат Улферт. – Их причитаниями Эригену не воскресить. Мне было ясно, что убийца кто-то из них. Я надеялся, что он проявит себя, когда узнает, что орудие убийства исчезло. Я забрал окровавленный грифель и спрятал в надёжном месте.

– И как? – спросил я. – Кто же из братьев стал нервничать?

– Никто, – сказал брат Улферт. – Либо они все в сговоре, либо искренне поверили, что Эригену наказал бог или дьявол за его вольные речи.

– Ты ведь говорил о смерти Эригены с братом келарем? – сказал я.

– Говорил и не раз. У брата Ансельма сложное отношение к Иоанну Скотту. С одной стороны, он его уважал, он начитан, знаком с трудами Аристотеля, любит рассуждать о той древней секте (25), что считала цифры основой мира. Чтобы ты знал, брат Ансельм неплохо знаком с греческим, не в той степени, чтобы быть переводчиком, но вполне достаточно, чтобы понимать написанное. С другой стороны, он абсолютно убеждён в том, что если постоянно смотреть на небо, то можно ослепнуть от увиденной картины. Надеюсь, ты понимаешь мою аллегорию.

– Не очень, – сказал я. – Может быть, братом Ансельмом руководила обычная зависть, один из главных человеческих грехов.

– Не думаю, – сказал брат Улферт. – Если бы он захотел, мог изложить свои взгляды на мир письменно, эта книга вызвала бы интерес, если не на острове, то в научных франкских школах точно. Но брату Ансельму не нужна тщетная слава. Он никогда этого не скрывал и часто, при свидетелях, пенял Эригене, что тот лишь суммирует для варваров знания, которые древние великие мужи предлагали просвещённым людям. Брат Ансельм апологет блаженного Августина, который справедливо полагал, что Рим пал со своим великим искусством и своими великими пороками в первую очередь потому, что это великое искусство и эти великие пороки раздавили его.

– Ты согласен с этим мнением? – сказал я.

– Не согласен, – сказал брат Улферт. – Я считаю, что Иоанн Скотт пошёл вверх по лестнице познания, а блаженный Августин остался сидеть на нижней ступеньке, что никак не умаляет достоинств Августина. Великий Отец жил в иные времена. Это сейчас легко противопоставлять Христа дремучему Одину. А тогда великие умы неоплатоников царили в мире, с ними непросто было спорить о том, что есть истина.

– Я не первый раз слышу о слабости Эригены к древним философам, – сказал я. – Может быть, он тайный язычник?

На лице брата Улферта отразилось слабое подобие улыбки.

– Мне смешно тебя слушать, уважаемый визитатор. Разве для того, чтобы разобраться в себе и в мире, нужно отказываться от Христа? Я попробую объяснить тебе разницу между Августином и Эригеной. Первый полагал главной своей задачей, главной целью, сущностью всех своих рассуждений, показать, как человек может придти к блаженству под сенью Господа. Эригена, имея ту же цель, любопытствует частностями, для него самый этот путь не менее, даже, может быть, более важен, чем конечная благодать. В этом смысле, Августин проще и понятнее, его будут повторять и перечитывать, а Иоанна Скотта, вероятно, забудут. Это моё мнение, скорей всего, никчемное, как, возможно, и твоё мнение, и мнение брата Ансельма, и даже мнение Эригены. Бог нас рассудит, если сочтёт это нужным. Поверь мне, брат Ансельм – неистовый спорщик, но не убийца.

– Предположим, – сказал я. – Брат Ансельм сказал мне, что при омовении тела аббата он не видел никаких ран. Следовательно, он солгал. И следовательно, он покрывает убийцу и почему бы ему не находиться в сговоре с тобой?

– Тогда зачем мне говорить правду? – возразил брат Улферт. – Я мог ответить, что вместе со всеми вошёл на рассвете в келью аббата и увидел его отошедшим к Господу во сне.

– Действительно зачем? – сказал я. – Боишься видения, в котором медведь с человеческой головой разрубит тебя пополам?

– Эригену убили, – сказал брат Улферт. – И убийца должен быть наказан. Это справедливо.

– Ты говорил брату Ансельму о том, что спрятал окровавленный грифель?

– Нет, не говорил. Я не сомневаюсь в его невиновности, но также допускаю, что брат Ансельм мог подумать худое про меня. Это огорчило бы его, а мне очень нравится с ним разговаривать. Здесь вообще можно разговаривать только с ним и, изредка, с братом Тегваном.

– Но увидев рану на теле Эригены, он прекрасно понял, что совершено злодеяние, – сказал я. – Ты сам говоришь, что брат Ансельм не дурак, он должен был кого-то заподозрить. Получается, что он покрывает убийцу, скрывая правду от меня.

– Мне довольно трудно это объяснить, – сказал брат Улферт. – Брат Ансельм, без сомнения, добрый христианин, но как у любого человека, у него есть своя червоточина. Он любит рассуждать о том, что древние называли fatum – судьба. И хотя святые Отцы, и в первую очередь блаженный Августин, убедительно показывают, что никакой судьбы или рока у человека нет, а есть только Божья воля, неизменная и всепроникающая, но, мне кажется, что брат Ансельм с этим не вполне согласен. Увидев рану, он мог решить, что Высший суд над Эригеной уже состоялся, а что касается суда человеческого, он по определению не может быть окончательно истинным. Если же будет наказан невиновный только потому, что требуется найти кого-то, кто совершил убийство, это грех. Если промолчать, Бог всё равно накажет убийцу, если не на этом свете, тогда на том.

– Опасная точка зрения, брат Улферт, – сказал я. – Приводит государство в хаос. В начале разговора ты обмолвился, что подозреваешь некоего человека. Назови его.

– Единственный человек, который обрадовался бы смерти Иоанна Скотта, это брат Тегван.

– Серьёзное обвинение, – сказал я. – Все уверены, что брат Тегван ученик Иоанна Скотта. Я видел, как он неподдельно рыдал в ногах у Его Высокопреосвященства архиепископа Кентерберийского, прося найти и наказать убийцу Учителя. Если это клевета, брат Улферт, тебе несдобровать.

– Иуда тоже рыдал на плече у Спасителя и клялся в вечной любви в ночь Искупления. Брат Тегван, конечно, не Иуда, но именно с ним Иоанн Скотт чаще всего беседовал в Малмсбери. Думаю, что брат Тегван очень хорошо понимал, на какие высоты поднимается Эригена в своих рассуждениях, к самому краю того самого ничто, не сути, где наши привычные образы рассеиваются и теряют понятное нам содержание. Ведь не зря все философы мира едины всегда только в одном: выразить божественный дух человеческими словами почти невозможно. Это путь, который может увести от бога к самому себе. Думаю, что брат Тегван испугался.

– Испугался чего? – спросил я. – Полёта философской мысли?

– Я думаю, что он испугался последствий, – сказал брат Улферт. – Что Учителя подвергнут гонениям, книга «Перифюсеон» будет запрещена и сожжена, как это было с трактатом «О божественном предопределении», пройдут годы, и учение Эригены сотрётся из памяти, будто его и не было вовсе. Если же Учитель умрёт мученической насильственной смертью, есть шанс, что память о нём сохранится. Согласись, что, возможно, тот же мотив руководил и Иудой, когда он предавал Христа. Предавал, чтобы не забыли.

– Но ведь брат Тегван был в аббатстве Гластонбери, когда умер Эригена, – сказал я. – Это не очень просто, но можно проверить, когда он его покинул.

– В этом нет нужды, – сказал брат Улферт. – Брат Тегван вернулся в Малмсбери примерно через неделю после смерти Иоанна Скотта. Он сообщил нам всем, что по дороге сильно заболел и несколько дней провёл в беспамятстве в одной деревне. Недомогание было такое тяжёлое, что он даже не запомнил названия этой деревни.

– Странное совпадение, – сказал я. – Однако пока ты меня ни в чём не убедил. В любом случае, как ты понимаешь, я доложу, что ты являешься «circatores» архиепископа Реймсского. Полагаю, что тебе прикажут покинуть монастырь и остров.

– Я понимаю, – сказал брат Улферт. – После смерти Эригены мне нечего делать в Малмсбери.

Должен с прискорбием заявить Вашему Высокопреосвященству, что это дело становится всё более запутанным. Я несколько дней нахожусь в аббатстве, но ни на шаг не продвинулся в расследовании происшествия. Брат Улферт показал мне грифель, которым, по его утверждению, был убит Эригена. Он закопал его в укромном месте под кустом орешника недалеко от тропинки, которая ведёт к ручью. Грифель был завернут в тряпицу, сохранившую следы крови. Но была ли это кровь Иоанна Скотта или чья-то другая, определенно сказать не могу.

От желания провести очную ставку между братом Улфертом и братом Ансельмом я тоже отказался. Если они в сговоре, это бесполезно. Если не виновны, тем более вряд ли брат Ансельм будет менять занятую им позицию о свершившемся Божьем суде. Я решил наблюдать за монастырскими братьями в надежде найти какую-нибудь зацепку и обратил пристальное внимание на поведение брата Тегвана.

Брат Тегван весь день проводит в библиотеке. Я навестил его под предлогом посмотреть последнюю, не оконченную работу Иоанна Скотта – гомилию на Откровение Иоанна.

– Он почти её завершил, – сказал брат Тегван. – Мечтал поднести королю Альфреду для торжественной рождественской литургии. Оставались небольшие стилистические мелочи и краткое рассуждение против Гермеса Египтянина (25) – о ложных богах и душах, вызываемых из статуй. Учитель считал, что во время войны с язычниками данами это важно.

– Расскажи мне, что за человек был аббат?

– Лёгкий человек, – сказал брат Тегван. – Хотя и тучен. Как-то принято считать, что настоящий философ всегда угрюм и погружён в себя. Брат Иоанн был хохотун, любил посмеяться над собой, иногда над другими. Не удивлюсь, если в молодости он был большим забиякой.

– Он ведь почти всю жизнь был мирянином. Ты что-нибудь знаешь о его семье?

– Одна из немногих тем, на которые он не любил разговаривать. Однажды обмолвился, что в юности в Ирландии у него была девушка, они собирались пожениться. Во время нападения норманнов эту девушку угнали в рабство. С той поры, как он выразился, перефразируя Боэция, утешается философией (26).

– История, похожая на выдумку, – сказал я. – Во всяком случае, где-то я слышал подобное.

– Может быть, – сказал брат Тегван. – Брат Иоанн полагал, что его книги интереснее, чем его жизнь.

– Ты ведь читал книгу «Перифюсеон»?