День народного единства

День народного единства
Роман Уроборос

О чем этот роман? Казалось бы, это двенадцать не связанных друг с другом рассказов. Или что-то их все же объединяет? Что нас всех объединяет? Нас, русских. Водка? Кровь? Любовь! Вот, что нас всех объединяет. Несмотря на все ужасы, которые происходили в прошлом и, несомненно, произойдут в будущем. И сквозь века и сквозь столетия, одна женщина, певица поет нам эту песню. Я чувствую любовь! Поет она. И значит, любовь есть. Ты чувствуешь любовь, читатель?

День народного единства

Роман

Роман Уроборос

© Роман Уроборос, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

2 января 2007 года

И снится мне сон, что, несмотря, на всякие перипетии, мою подписку о невыезде, полное отсутствие денег и прочее, все-таки поехали мы в Аргентину покорять эту чертову гору. Не помню, как она называется. Но на семь тысяч метров она над уровнем моря возвышается. Высокая. Выше Килиманджаро она на километр. Если не больше. И вот привозят нас на такси в аэропорт. Не пойму в какой. Иногда мне кажется, что это Шереметьево, иногда, что Домодедово. Идем мы с Петей и Павликом по аэропорту, а он пустой. Вообще никого народу. А Петя и Паша – это такие псевдоблизнецы. То есть похожи они друг на друга, как близнецы. Но не близнецы, это точно. Погодки. В очечках джонленоновских. Проходим мы таможенный контроль. Таможенников нет. Проходим регистрацию. Никого нет. Так, а на самом деле, по-моему, сначала регистрация происходит, а потом таможенный контроль. Паспортного контроля вообще не оказалось. Зато мы оказались в баре. Вроде ирландский бар, с характерным интерьерчиком, деревянные столы и стулья, везде надпись «Guinness» светится, посетителей нет совсем. Бармен с утиным носом, что-то нам на своем крякает. Петя ему говорит, что у нас до посадки в самолет времени совсем мало осталось, поэтому быстро надо нести темного пива по кружке и по двойному «Chivas». Он принес в стаканах молоко и в пивных кружках кефир. Вроде выпили все быстро. И надо срочно нам бежать к месту посадки. И вдруг, как бы изменилась картинка вокруг. Мы уже в самолете сидим. Самолет уже взлетел. Люди какие-то рядом сидят. А Пети с Пашей в самолете уже нет. И смотрю, самолет падает. Падает!!! Все!!! Ужас!!! Нет, низко-низко летит. Выравнивает курс. Тангаж выравнивает. Рыскание. Под мостом пролетает. А по мосту паровоз едет трубой дымит.

Сели, кажется, вышли все, и я вышел. И как будто ничего не произошло. Тут я вспомнил, что во сне, я всегда так на самолетах летаю. Боюсь все время, что не долечу. Он начинает падать. Потом садится нормально, без происшествий. И путешествия во сне продолжаются. В зале каком-то оказываюсь. Помещение огромное. И с непонятным назначением. То ли вокзал, то ли столовая, то ли стоянка такси. Пригляделся, братья-недоблизнецы тут, как тут. Я у них спрашиваю, мол, вы где, черти, были? Я тут не погиб чуть было в самолете. А Паша ухмыляется и кружку томатного сока мне протягивает, полную до краев. Тут еще один человек подходит и говорит, я гид Ваш, поехали быстрее на снегоходе до горы этой. И вот мы в снегоходе. С нами девчонки какие-то раздетые. Полураздетые. В купальниках. Одна из них на Ирку очень похожа. Она подсаживается ко мне. Точно – Ирка. Она начинает обнимать меня, гладить и целовать. Так приятно стало. Я даже от этого проснулся. Поворочался в постели минут десять и опять заснул.

Оглядываюсь по сторонам. Ирки нет. Да, я Вам забыл сказать, что снегоход этот по размерам, как вагон метро в московском метрополитене. Только сидения стоят, как в самолете, по ходу движения. И расстояния между ними даже больше, чем в бизнес классе. И огромные окна по бокам. Паши нет. Пети нет. Девушки есть. Одна на Юльку похожа, другая – на Ленку. Подсаживаются ко мне, и я начинаю с ними целоваться. По очереди. Но вкус от поцелуя сухой такой, горький. Как будто во рту у них наждачная бумага. Отталкиваю я их и выпрыгиваю на ходу из этого снегохода-поезда. А я в одежде теплой зимней. В шапке-ушанке и валенках. Иду по снегу в гору. А впереди меня люди какие-то. Догоняю их, а это Паша, Петя и гид этот наш. Его зовут Иваном. С ударением на первый слог. Петя мне сразу стакан морса протягивает и остальным тоже. Выпиваем. Покурили. Пошли дальше в гору. Я голый почему-то. Но мне совсем не холодно. Но я очень стесняться начинаю, думаю, как же, я голый, сейчас люди увидят. И я оказываюсь на проходной своего родного института. Иду, думаю, сейчас знакомые увидят, стыд какой. Начинаю глазами искать, где бы спрятаться, вижу дверь, нажимаю на ручку, дверь поддается, и я оказываюсь в комнате с бассейном. Бассейн мраморный, стены-потолок мраморные, пол мраморный. Вода синяя. В бассейне друг мой – Лёха. Алексей, Алешенька, сынок. Смотрит на меня недобрыми глазами. Сказать что-то хочет. Но молчит. Я иду к нему, говорю, привет Алексей. Он мне глазами показывает, иди ко мне в бассейн, ныряй. Я в бассейн сошел по мраморной лестнице. Смотрю, воды маловато как-то. По колено, и вода хоть и синяя, но какая-то непрозрачная, мутная. Лёша улыбается, говорит, что это к деньгам. Он всегда одно и то же говорит, вспомнил я. Что бы ни случилось, всегда – это к деньгам. Хотя денег у него никогда не было. Подхожу я к Алексею. И вдруг, он сбивает меня с ног и начинает топить. Я вырваться пытаюсь. Но он крепко держит меня. Вырваться я не могу, кислорода начинает не хватать, я думаю, сейчас вздохну, и полные легкие этой мутной воды наберу. Ещё не факт, что она не отравлена ядом. Подумал. И проснулся снова.

Мысль сонная пришла: вот Алексей, какой, а я ему денег каждый раз занимал, когда он меня просил. Встал, воды попил, посмотрел на часы. Без пяти три. Достал банку с медом. Взял ложку, зачерпнул. Положил в рот. Сосать мед начал. Мед белый, как сгущенное молоко. И на вкус молочно-сладкий. Сладко. Радостно стало. Сонно. Пойду дальше сны мои удивительные досматривать. Звонок. Они что, с ума сошли звонить мне в три часа ночи. И номер не определяется. Ало, говорю, кто это. Это я, Леха, отвечает мне веселый голос. Я посчитал, что у тебя там сейчас в Аргентине, два или три часа дня. Ну как там, спрашивает он. Тепло? Телочки в коротких юбках по улицам ходят? С Новым годом, короче! У тебя ведь сейчас первое число в Буэнос-Айресе твоем. Я в интерне посмотрел. Близнецы не шалят? Не набухались в лоскуты? Я говорю, Лех, не полетел я в Аргентину, следователь не пустил, подписку о невыезде с меня взял… На той стороне провода воцарилась звенящая тишина. Прости, сказал мой друг, я вот старался, знаешь, время считал, думал тебе приятное сделать, прости. Да ладно, спокойной ночи, сказал я, спать пойду. Ещё долго мне спать осталось. И не дожидаясь ответа, прервал наш разговор. Лег под одеяло, закрыл глаза, тепло, приятно было под одеялом. Нега. Блаженство. А Лёха – хороший человек. Настоящий друг. Несмотря на то, что во сне пытался утопить меня в мутном бассейне. Как обычно пропустил я момент засыпания. И вот я уже в лесу мрачном. Хотя меня не покидает ощущение, что какую бы местность во сне я не видел. Всегда она находится в павильоне. Бывают такие, там фильмы снимают. Стены этого павильона, я и сейчас не вижу. Но ощущение есть. Потому что неба нет. А вверху что-то такое. Потолок, по-моему. Расплывчатый нечеткий. Иду дальше. Вижу кирпичный туалет. Захотелось сходить по-маленькому. Захожу. Довольно большой внутри. Писсуары в количестве двух штук висят. Подхожу. Расстегиваю ширинку. Не получается. Хотя писать очень хочется. Ого! Что это у меня в руках? Толстый, твердый. Держу его в руках. А приятно-то как. И длинный ведь он у меня какой. Почти до подбородка. Какой огромный, вот счастье. Лизнул языком головку два раза. Приятно. Эх, Ирка, Ирка. А ты ведь и не знала, что у меня вот какой он. А если бы знала. Да ладно. С таким счастьем, да бабу не найти. Пойду на улицу. Вышел я на улицу и проваливаюсь в снег. Холодный, колючий.

Петька меня за руку поймал. Вытащил. Говорит, ты бы, друг, аккуратней, а то мотает тебя, ты то тут, то там. Да я сам понимаю. То дома, то в бассейне, то эротические фантазии в туалете. Гора, брат, гора, Паша подошел и говорит. Гора – наша основная цель и мечта вот уже на протяжении двух лет. Помнишь, фотографии смотрели, напивались, песню даже сочинили. Помню, конечно. Ах, гора моя, гора, мне пора к тебе, пора. На три голоса, а капелла. Глупость. Мальчишество. Ребята, буря может начаться, на горе поговорите. Время будет. Иван подошел. Вот не нравится мне его лицо. Вроде открытое, мужественное, глаза голубые смотрят прямо тебе в глаза смело и правдиво. Раньше меня мои предчувствия не подводили. А снег все идет и идет. Пошли мы дальше. Они бегут вперед и скрываются из вида, а я крикнуть не могу, голоса у меня нет. Уже и не вижу их больше. Заваливает меня снегом. По пояс. По грудь. С головой. Задыхаться начал. Кричать. Проснулся.

Что же такое? Встал. Воды напился. Пошел в туалет. Посмотрел на своего друга. Да, мечты, мечты. Да зачем мне большой? Он меня устраивает и такой. Да он всех устраивает. Еще никто не жаловался. А позвоню я Варе. Хотя сейчас четыре часа утра. Позвоню утром. И что я ей скажу? Скажу, Варя, а тебе не кажется, что наши отношения очень странные? Мы кто друг другу? Последнее время у меня ощущения такие. Что мы ведем себя как муж и жена. Созваниваемся постоянно. Волнуемся друг о друге. Ой, мысли не идут, застопорились. Волнуюсь. А что, собственно, волноваться. Уже тысячу раз друг другу сказали – мы друзья. И все. Нет. То ты мне позвонишь. То я тебе. То ты мне. То полгода не встречаемся. То вдруг ты мне набираешь и говоришь. Поехали за город, прогуляемся. В ноябре. Я тоже хорош. Напиваюсь и звоню тебе. Признаюсь в любви. Предлагаю выйти за себя замуж. Зачем? Давай зададим себе вопрос. Мы любим друг друга? Мы не можем жить друг без друга? Представь, что мы больше никогда не увидимся? Всё. Решено. Завтра звоню Варе и говорю ей. Варя, мы всего лишь бывшие любовники. Думаю, она обидится. И история эта занозная, но не особо напряженная для нас обоих. Закончится-завершится. К обоюдному удовлетворению сторон. Так, с Иркой и остальными все понятно. Даже голову себе забивать не буду.

Остается Маня. Шарля. Пися. И еще много-много разных забавных прозвищ, которыми я называл её. Самая запутанная и затянутая. Самая платоническая и чистая история. Прогулки за ручку. Встречи рассветов. Провожание закатов. Она плачет у меня на плече, я вообще ничего не понимаю, а она не говорит. Я ей, зато, говорю. Знаешь, Бельчонок, мне, иногда, кажется, будто мы брат и сестра. Сестра и брат. И молчу, а она плачет. Потом успокоилась, улыбаться начала, чмокнула меня в щечку и убежала. И так всегда. А дальше – это смс-сообщение. Здравствуй шампурок, это я – твой шашлычок. Хочу, чтобы ты меня жарил, а я вертелась на тебе. Я перезваниваю, говорю, Муль, это что за эротические фантазии, у нас вроде… А она кричит, пошел вон, придурок, ты, что думал, пока ты тут четыре года около меня ходишь, у меня никого не было? Ты что больной? И трубку бросила. Я понял так, что смс эту она не мне написала, номер перепутала. На меня как будто небо упало и еще землей чуть-чуть придавило. Я представить просто не мог, как это так. Как она с другими. А я? Я, по-моему, и, правда, конченый придурок. Я вымолил у нее последнее свидание. И в японском ресторане, я делаю ей предложение, дарю кольцо, она его берет и знаками показывает мне выйти вместе с ней на улицу, я выхожу, а она со всего размаха выкидывает кольцо в сугроб. Забегает в ресторан, одевается, выходит и убегает прочь. Больше я ее ни разу не видел. Звонил бессчетное число раз. Потом телефон этот отвечать перестал. Я тогда стал подкарауливать ее около подъезда. Безрезультатно. Тогда я узнал ее рабочий телефон. Позвонил. Она была удивлена и очень сильно разозлилась на меня, начала кричать. Я сказал, что надо поговорить, выяснить отношения, она ответила, что все уже давно выяснено, и она очень просит меня, даже умоляет, не звонить ей больше, что у нее есть парень и она любит его и счастлива с ним. Ту-ту-ту. Всё, поезд ушел. И задним ходом больше не вернется на эту станцию. А я все стою на ней и поезда пропускаю. Надо вскакивать в первый попавшийся – и вперед. Жизнь продолжается. Так я сказал себе. И не переживаю больше. Но иногда прихватит, особенно после виски, сижу, плачу, плохо мне, Писеньку вспоминаю. Это от того, что у тебя секса с ней не было. Был бы секс, ты бы над этими воспоминаниями ржал бы сейчас, как конь.

Что это за голос? А, Пашка. Бутылку минеральной воды «Боржоми» протягивает, мол на, пей. Я выпил, вкуса не почувствовал, а Паша и говорит. Ты, друг, что-то часто от нас отставать начал. Смотри не отставай. Отстанешь – замерзнешь. Снег. Снег. Снег вокруг и с неба падает. Темнеет. А гору прожектора высветили. Петька с Иваном нетерпеливо вдали с ноги на ногу перетаптываются. Побежали мы с Пашкой их догонять. Постояли, выпили гранатового сока, дальше идем. Снег глаза слепит. Ветер с ног сдувает. Ноги вязнут. Все. Корни я пустил. Дерево. Ветки без листьев на ветру шумят. Холодно. Я – в полусне. Не сплю. Прислушиваюсь к вьюге. А мне и говорят: посмотри, вот природа. Приглядись. И приглядываюсь. Стада бегут. Муравьи. Насекомые. Негры танцуют рэп. Птицы летят. Рыбы плывут. И вся эта биомасса. Викинги. Металлисты. Она несется как река горная, сметая все на своем пути. Вглядись в нее. И я вгляделся. Это земля. Элемент земля. А теперь, говорят, смотри, это – бог. Или как там у вас называется. Я вгляделся. Увидел огонь. И понял. Элемент огонь. А теперь смотри ещё. Это ты, я внутрь себя внимательно посмотрел. Увидел траву пожухлую, которую ветер гнет к земле. А, я – трава. Нет, я – ветер. Элемент воздух. А теперь смотри. Смотрю, бог и природа перетекают друг в друга, взаимодействуют. А я с кем взаимодействую. Вижу, бабы голые, големы, опять бабы, рожи, дьявол, рыцари, карлики, пенис, жаба, одежда, стог сена, квадрат, Малевич, и что? Мне говорят, что? Чередование форм. Элемент какой? Я говорю – вода. Это что? Процесс творения говорят. А что такое процесс творения? Выборочное наполнение содержанием бесконечного потока форм, говорят. А кто творит? Ты. А он? А он создает. Он – создатель Вселенной. А вы все творцы. Разницу чувствуешь? И что получается? Крест. С четырьмя сторонами. Огонь – бог. Земля – природа. Человек – воздух. Процесс творения – вода.

Дебилы, демоны чертовы – вон из моего мозга! Запутали. И музыка цирковая заиграла. Я выхожу на сцену. Во фраке. В штанах красных, с дирижерской палочкой. А на сцене джазовый оркестр. Три саксофониста. Трубач. Тромбонист. Контрабасист. Ударник. Пианист. Я взмахиваю палочкой, и музыка прекращается. Поехали. И зачем я нужен? Они без меня прекрасно справляются. Какая изумительная какофония! Всегда мечтал иметь отношение к такому удивительному безобразию. Что это? Телепатический джаз говорят. Божественно. Все вроде бы играют невпопад. Вразнобой. Но если вслушаться удивительная гармония есть в этой музыке. И понимаю, что есть еще женщина негритянка, которая находится за тысячи километров отсюда, возможно даже в Нью-Йорке, которая, улавливает эту музыку, слышит ее. И поет под нее. Божественно. Какой голос. Какое лицо, какая кожа, какая фигура. Влюбился. Как Вас зовут девушка – Донна Саммер. Она их ведет. Они – аккомпанируют ей. Удивительно. Слушал бы ее и слушал. Нет. Это я всех веду. Они меня слушают. Я – проводник Абсолюта, который через меня проявляет эту музыку. И который и есть единственный её автор. Как, впрочем, и всего остального.

Проснулся. Рот открыт. Горло все забито сухими комками. Иду в ванную, поласкаю рот, мою лицо теплой водой. Ну и ночка, что сегодня полнолуние, что ли? Сны снятся странные, страшные порой. А вообще. Что такое сон? И чем сон отличается от реальности? И можно ли во сне, например, с девушками небесной красоты знакомиться? Жениться на них? Трахать? Или, например, найти во сне огромный чемодан, набитый стодолларовыми купюрами и перенести их сюда, в явь? Круто бы было. В огромный чемодан, наверное, миллион долларов поместится. Или нет, лучше чемодан, набитый под завязку купюрами по пятьсот евро. Так больше. Во сне бредовые мысли. И здесь, тоже не менее бредовые. Всё, не усну больше. Пять утра. А спать надо. Завтра, ведь, ну самое позднее, в девять надо вставать. Потому что решили мы все в «Сандуны» сходить. Но «мы» ведь все богатые. А ты последние две тысячи пропьешь и дальше, где бабок возьмешь? Ну ладно. Займу где-нибудь. Ну, может, у мамы с папой. О, или у Пашки. Он олигарх. Не зря же он сегодня мне со своим братом Петей снится. Аргентина ещё эта. Аргентина мне точно взаймы не даст. Там, по-моему, постоянный государственный дефолт. Или это у Бразилии? Не помню. На улице безлюдно. Это понятно. Кто второго января в пять утра будет по улицам ходить? Не могу думать, устал. Вчера перепили. До сих пор не могу отойти. Настя моя еще скандал устроила. Не пей на посошок! А я все равно выпил с Сержем мартини из бутылки. Она уехала. Ну и бог с ней. Надоела. Так. Спать. Я, по-моему, под альбом группы Can «Tago Mago» очень хорошо засыпаю. Редко, когда до середины второй стороны дослушивал. Сразу в крепкий сон проваливался.

Так вертушку включил, усилок. Идите сюда виниловые пластиночки мои. Это увлечение от моего брата по наследству мне досталось. Он мне свою коллекцию, пластинок так сто, оставил. С этого все и началось. Теперь я каждый месяц пластинки покупаю. И не абы какие. А все прог-рок, психеделия шестидесятых, краут-рок. Так иди сюда, дорогая моя. Хорошая. Конвертик, теплый на ощупь. Вынимаю первую пластинку. Она у меня в целофанчике находится. Вынимаю. Священнодействие. Не дышу. Очень аккуратно пластинку вынимаю. Задержал дыхание. В руках. Дунул слегка. Сдул пылинки. Между ладонями сжал по краям. Тряхнул осторожненько. Края острые. Пластинка пахнет. Чем? Не задумывался. Винилом, наверное. Осторожно поставил на вертушку. Нажал на кнопку. Пластинка завертелась-закружилась. Аккуратно платочком специальным пыль оставшуюся стер. Подвел иголку к краю пластинки. Нажал на рычажок. Иголка с характерным звуком опустилась на пластинку. Оргазм. Заиграла музыка. Я – под одеяло. Глаза закрыл. Уши открыл. Музыка прекрасна. Жизнь прекрасна. Жить стоит.

Не стоит. Не стоит тебе отставать от нас. Петя говорит. Смотри, до вершины совсем чуть-чуть осталось. Ten minutes, fifty meters. Это Иван зачем-то по-английски заговорил. Петя, Паша, Иван дорогие мои. Я с вами. До конца. Я пойду. Я дойду. Я сваливать больше в явь и в другие сны и в явь других снов не буду. Пойдем, гора – это важно, вершина – это цель. А мы на ней для того, чтобы все поняли – гора существует, она есть. Ее можно руками потрогать, ногами на ней постоять. Вздохнуть полной грудью горный вершинный воздух, в котором мало кислорода. Ой, как мало кислорода. И надо потом вниз. Быстро вниз, чтобы не умереть, чтобы не потерять сознание. Не упасть. Не остаться навсегда на горе этой грозной и родной одновременно. Хотя, я думаю, не самая страшная смерть. Не самая. Идем. Холодно, дышать не могу, ноги отнимаются. Вдруг видим, дом. Иван говорит, что нам не стоит туда заходить. Он отвлекает. Отвлекает от цели. Так всегда, повторяет он. Что-то прекрасное всегда отвлекает от цели, обманывает. Притворно шепчет на ушко, что оно, это прекрасное, и есть цель. Иван, ты оказывается очень глубокий демон. Иван остановился. Посмотрел на меня глазами своими бездонными. Дискуссия нешуточная назревала. Но Петр и Павел уже в дом вошли. И Иван сказал. Ладно, потом поговорим. И побежал к дому, быстро зашел, а дверь открытой оставил. Я тоже зашел. И как-то сразу понял, что за стенами дома – лето. Жаркое тропическое лето. Или субтропическое. Где мы, в Африке, в Мексике или в Непале? Не знаю. Знаю только, что жарко за стенами дома, а в доме самом прохладно. Да и я одет уже по-летнему. В шортах, в футболке в сандалиях на босу ногу. Дом изнутри деревянный, без мебели, огромный, двухэтажный. Это все, что я могу о нем сказать. Во сне же всегда так. Вроде находишься где-то, а попроси тебя описать это где-то, тут затык и наступает, потому что размыто всё, нечетко и тебя ещё из одного места в другое постоянно перетягивает сила неведомая. Но в этом доме, я бывал раньше очень часто. Во сне, скорее всего. Все знакомо, все родное. За занавеской сидят люди какие-то смуглые, затаились. К моим шагам прислушиваются. Звон по всему дому распространяется. Бум. Бум. Бум. И звуки эти поднимают меня к потолку. Потолок деревянный. Я его рассмотреть внимательно могу. Каждую трещинку, каждый гвоздик, каждый заусенец, каждую пылинку-паутинку. Но не хочу. А хочу я понять, как же мне удается летать, используя всего лишь звон тибетской поющей чаши? Ощущая вибрации продольные и поперечные, как? А вот если я в Москву вернусь, если проснусь, смогу так?

Сможешь ли ты в Москву вернуться, я бы лучше так поставил вопрос. Это голос из темноты до меня долетел. Я пошел на голос. Ты кто? Ответа нет. И никого нет. Я вышел на свет и увидел коридор, который заканчивается большой комнатой. Я посмотрел на белую дверь, на которой золотыми цифрами было обозначено 12. Двенадцать. Я начал всматриваться в эти цифры, пока они не стали четкими-четкими. Четкими. Вот единица. Золотая. Прямая. Все грани, протяженность, наполненность пространства изучил. Упала единица. Я взглядом ее обратно поднял. И осталась она на месте, на котором она и должна была всегда находиться уже без моей помощи. Двойка. Золотая. Обтекаемая. Граней нет одни скругления, сплошная недосказанность с полунамеками. Изучил. Упасть ей уже не дал. Помог опыт с единицей. Двенадцать. Отошел. Я же ее рассматриваю, как в реальной жизни. Удерживаю, сосредотачиваю внимание. И поток сна не сбивает меня с ног. Я контролирую сновидение. Стоп. Я сплю? Я сплю. Опять звон, но это уже не тибетские чаши. Это внутри меня. И снаружи меня. И я уши ощущаю, и я тело ощущаю. И ноги увидел. И руки увидел и туловище. Я. Я? Я-я. Да-да. В зеркало бы посмотреться. Где-то я его видел. Иду, заново учусь ходить. Так и тянет свалиться, носом в ковер ткнуться. Иду, как ванька-встанька качаюсь из стороны в сторону. Звон усиливается. Зато все вокруг приобрело сверхчеткость, гиперреализм. Мама, Что со мной? У меня опыта такого никогда не было. Дошел до комнаты. Пол зеленый. Глаза голубые. Так, что это за глаза? Нарисованы на стене. Смотрят на меня. Как же хорошо, как же жарко от взгляда этого прекрасного нестерпимых глаз. Женских? Женских. У возлюбленной моей должны быть такие глаза. Иду дальше там люди такие же, так же ходят, покачиваясь из стороны в сторону. Как будто приклеены к полу и движет их лента невидимая. Как на эскалаторе. Около выхода стоит куб деревянный. На кубе том бриллиант, что же ещё? Что же еще может так светиться? Глаза режет. Мне показалось, что режет. Подойти поближе не могу. Страх. Силу воли в кулак. Вперед! Вперед! Смотрю на него уже с близкого расстояния. Не могу удержать взгляд сфокусированным. Расплывается картинка, тело исчезает, стены стираются как ластиком, пол уходит из-под ног. Вихрь затягивает меня. Страшно! Смерть! Смерть? Нет, это – пробуждение.

Страшно. Вот так во сне помрешь от переживаний этих, от секса виртуального или нападёт на тебе демон какой-нибудь и заберет душу. Включай мозг. Вот реальность. Пластинка доиграла уже давно. Надо ее на вторую сторону перевернуть. Вот стул – на нем сидят. Вот стол. На нем трахают женщин. Иногда. Не часто. Сейчас там стоит бутылка текилы. И всё. По комнате разбросаны вещи. Ну и что, что евроремонт? Евроремонт еще не гарантия того, что в квартире бардака не будет. Шесть утра. Всё. Спать больше не лягу. Сейчас поставлю «Tortoise» и буду под него читать Липскерова. Нет. Лучше я поставлю вторую сторону «Tago Mago» и буду читать «Уллиса». Шмулиса. Бурбулиса. Что такое надо было курить, чтобы писать такое… Это даже не чушь. Это – запердельный кирдык. Как говаривал мой друг Паша-олигарх. Всё равно люблю эту книгу. Подхожу к проигрывателю пластинок, переворачиваю на вторую сторону «Тахо Махо» и вот. Идиотизм буквенный сейчас соединится со звуковым. И я посредине. Ни ума, ни фантазии. Зато приемник идеальный. Своих мыслей – ноль, пустой я стаканчик, ничего-то я не знаю. Как Сократ в предвкушении выпивки. Попробую сначала. Опять сначала. Нет, лучше открою любую страницу наугад. Букв не вижу, темно, свет лень включать, очки лень надевать. Буду в игру играть. Холгер Чукай, ты зачем такую музыку играл? Ты что ел, пил, курил? Но в такт попадаешь, с Джаки Либезитом вы, пожалуй, лучшая ритм-секция на планете. Игра. Открываю случайно любую страницу, лицо свое в книгу. Вижу фигу. Нет, не фигу, а слово. Какое слово? Так глаза подальше от листа, а то буквы сливаются. Сливаются. Сливаются. «Смерть». Нормально? Чего на восьмистах с лишним страниц я, что ли, другого слова найти не мог? Еще раз. Это не считается. Любая страница. Нос уткнулся в страницу. Глаза видят пятна. Начинаю медленно книгу от лица удалять. Слово. Слово. «Любовь». Вот гораздо лучше. Настроение. Ура. Ура. Я в цирк… Текилка коллекционная иди сюда. Глотаю кактусовое вкуснятино. Любовь. Кровь. Нахрен кровь. Просто любовь. Прекрасная незнакомка. Сударыня Вас как зовут? Вы не можете оторвать от меня глаз. Я тоже. Вы хотите меня? Я покрываюсь багровыми пятнами. Я смущен. О боже. Принцесса захлопнула крышку клавесина… Облом. Ладно. Любовь. «Тага Мага». Вуллис. В голове Вивальди заиграл. Незачем было пить столько на Новый год. Теперь отходняк. Сударь, Вы же интеллигентный человек. Не пьющий, некурящий, не употребляющий. Голландия не в счет. Тогда был несчастный случай. Там на каждом углу просто… Хор пионеров в стерео… Женщины, летающие на метлах. Потом все стали прозрачными. Но это уже после виски, готовых ролов (prepare rolls please, two please), кексов, после которых хочется бросить всё и залезть под стол. «Познакомьтесь, это мои русские друзья, они празднуют свой день рождения уже третий день». Амстердам – черный город несуществующих каналов. Каналов черных несуществующего Амстердама. Вот – я заглотнул червячка, и крючок мне губу распорол. Как больно. Кто же меня вытягивает из родного пруда. Петя. Сука!!!

Пашка! Орёт он. Иван! Идите сюда. Я его вернул. Я стою и вижу, что до вершины горы – всего ничего. Предчувствие рассвета. Предчувствие победы. Гора. Гора. Как же ты все же называешься. А то в газете напишут. Вот наши герои. Они покорили какую-то безымянную гору, по слухам самый настоящий семитысячник. Несолидно. Как зовут героев? Мы не помним. Смущенно глядя в пол, отвечают журналисты, но в следующем номере нашего журнала, мы расскажем, мы обязательно расскажем. Паша. Петя. Даже Иван, совершенно мне не знакомый, и почти наверняка являющийся каким-нибудь астральным демоном, подойдите ко мне, давайте я вас обниму. Подошли. Дали. Иван беспокойно сказал: поторопимся. Не уверен, просто, что первые лучи солнца на всех положительно подействуют. Намекает, нечисть. Мы поползли наверх и каждый связан друг с другом веревочкой, а на ней разноцветные флажки с надписями. Прочитать что ли одну. «Сынок, срочно вернись в реальность, я кое-что забыл сказать тебе. Джойс». Поздняк. Джеймс. Не хочу портить всем праздник. Ведь впереди бьет копытами Иван. Я привязан к нему разноцветными веревочками, которые, похоже, являются шифровками какими-то. А ко мне привязан тем же самым за то же самое Паша. А за Пашу – Петя. И если внезапно выпаду из контекста, то… Петя и Паша потеряли свои очки. А я пою песню оперным голосом. И настолько прекрасна эта моя итальянская ария. Настолько прекрасна, что даже горы затихли, снег прекратил идти. У Ивана крылья выросли. Белые-белые. Он ими машет – помогает нам всем быстрее до вершины горы добраться. Проводник-инструктор-гид понимаешь. Тихо, тихо. Иван на вершине горы. Меня тянет, я тяну Пашу, Паша тянет Петю. Вытянули репку? Мы на вершине? И тут прожекторы, которые нам всю дорогу мешали, выключили как по команде. Я даже подозреваю, кто эту команду дал – рукой махнул. Иван. Выколите мне глаза! Будет тогда чем заняться. Ничего не вижу. Так не бывает. Я один? Ребята. Шепотом. Кричать нельзя. Можно спровоцировать сход лавины. Вон там. Узенькая полоска зари. Осмотрелись. Темновато, но терпимо. Мы на вершине. Под нами облака. И из-за облаков сейчас должно появиться солнце. Самый яркий момент в нашей жизни. Да? Рядом не Петя. И не Павлик. Иван. И еще два мужика каких-то. Испортить мне хотят праздник. Не выйдет. Солнце выйди, и спали их своим всеочищающим огнем. Ты можешь. Я знаю. Солнце. Джойс. Таго Маго. Моя квартирка в Москве. Сон этот. Солнце не из сна. Солнце непобедимое встает из небытия для того лишь, чтобы проявить новый мир. Предчувствие Любви. И смерти? Нет, только любви. Всепобеждающей. Жду. Первый лучик. Какого же ты будешь цвета? Ну. Не подведи. Зеленый. А-а-а! Не подвело солнышко. Цвет любви, цвет жизни, цвет надежды. Время замерло. Нет времени. Нет пространства. Здесь и сейчас. Сейчас и здесь. Сейчас. Сейчас. Остановись. Да. Медленно и величественно выползаешь из своего логова. Освобождаешься от пут сна. Путь сна. Путь жизни. Не остановить. Света все больше. Свет все ярче. Рядом никого. Горы показались из темноты. Нечем дышать. Хочется пить. Площадка, на которой стою, осветилась. Камень позади меня, но сесть не могу, потому что заворожил меня восход солнца. Наполовину диск солнца показался. Хочется улететь, хочется начать смотреть мультики, которые до этого показывали. Но нельзя – смотри – учитель стоящий надо мной и стегающий меня по плечу плеткой – я сам. Смотри – вот она реальность. И ничего больше нет, только ты и солнце, ты и горы, ты и вселенная. Ты и бог? Ты и ты? Ты – это я. Я – это ты. Солнце полностью показалось. Полностью показало свой яркий бок, мне и только мне показало. Не смей спать. Но хочется, но, я же во сне. Дорогой, ты всю жизнь как во сне. Мамин голос. Мамин голос? Повернуть голову, осмотреться. Но не могу. Что это? Солнце взорвалось, и всё заполнилось ярким белым светом.

Снова проснулся от снов. Но где? Не в своей кроватке в Москве, это точно. Помещение грязное серое какое-то. В помещении ничего, кроме рядов красных пластмассовых кресел, нет. В противоположном конце зала сидит женщина в ярко-красно-желтом горнолыжном костюме. И всё. Я тоже в горнолыжном костюме сине-зеленом только. На голове шапка, не знаю, какого цвета. Ботинки с мехом снаружи и изнутри. Перчатки синие лежат рядом, сумка модная. Здесь туалет хотя бы есть? Ущипнуть себя надо. Ущипнул. Просыпайся, давай. Ты не можешь в реальности здесь находиться. Потому что не можешь. Потому что жизнь – это не джазовая импровизация. Я все очень хорошо помню. И сон мой дурацкий, и пробуждения каждый час, и, даже, Таго Маго и Джойса. Текила. Не могла так подействовать, я выпил грамм пятьдесят. И до этого… Что за чушь. Этого не может быть. Я хочу проснуться. Надо крикнуть во весь голос во сне. Так, по-моему, было у Кастанеды. Сейчас встану и крикну. Женщина обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Глаза голубые. Светло-оливковые. Ярко-светло зеленые. В том смысле, что излучают свет. И еще что-то. В помещение вбежала девчонка молодая с характерной еврейской внешностью. Господин Лавочник. От входа кричать начала. Я встал. Она подбежала. Отдышалась. Говорит. Господин Лавочник. Всё. Самолет подали. Можно лететь. Я, во-первых, не Лавочник. Я – Печник. С ударением на первый слог. Самуил Печник. А во-вторых, какой самолет? Вы о чем? Ой, простите, господин Печник, просто у меня предыдущий клиент был господин Лавочник. А этот джетлэг. Я засыпаю практически на ходу. Сейчас пойду, предупрежу мисс Шарон. Вы так, кажется, и не помирились? И побежала. Я кричу. Стой! Иди сюда! Она вернулась. Подожди милая. Тебя как зовут? Таня. Таня, расскажи, что происходит. Причем все подробно. Где мы? Кто та женщина? Зачем и куда мы летим? И самое главное срочно назови точную дату: год, месяц и число. Второе января две тысячи седьмого года. Автоматически сказала она и попятилась. Видели бы вы её глаза. Глаза, как у той собаки из сказки, как чайные блюдца. Не бойся милая. Чего это я заладил милая, милая. Раньше за мной этого не замечалось. Не бойся. У меня так бывает. При переутомлении. Когда много перелетов. Я все забываю. Забываю, понимаешь? Это не опасно. Самое главное мы выяснили. Дату. И еще я помню, как меня зовут. Мне кажется, Таня сейчас потеряет сознание. Тихо. Тихо. Я взял ее за руку очень плавно и очень осторожно. Таня сейчас самое главное сохранять холоднокровие. Понимаешь? Присядь, я усадил ее достал из сумки закрытую бутылку минеральной воды «Перье» и протянул ей. Она отрицательно покачала головой. Мы с Вами полчаса назад очень подробно всё обсуждали, поездку, доплату. Вы другой были. Сейчас Вас как будто подменили. Страшно. Можно я всё-таки позову мисс Шарон? Не надо. Она ещё больше расстроится, если узнает, что у меня это опять началось. Давай так. Ты мне все сейчас подробно опять все рассказываешь. С самого начала. Я задаю уточняющие вопросы. И мы забываем об этом инциденте. Идёт? Это не инцидент, говорит она, вы глаза просто свои сейчас не видите. Не вижу, это точно. Но мне папа всегда говорил. Досчитай до тридцати. Потом говори и делай что хочешь. Двадцать —тридцать. Слушай Тань, а у тебя курить есть? Есть. Давай покурим. Тонкие? Давай. Я сел. Затянулся ментоловой кислятиной. Тань, просто повтори, что мы с тобой полчаса назад обсуждали. Всё подробно, а хочешь, бумаги принеси, договора там, маршрутные листы или что еще у тебя имеется. Это в конторе. Отвечает она. И опять уходит в себя. Я курю. А сам понимаю. Но не может такого быть. Еще раз себе сказал. Не может. Сон. Гора. Три или четыре пробуждения в Москве. И через час я не мог оказаться здесь. Интересно. Где здесь? Тань, а мы сейчас, ну, где находимся? И улыбаюсь самой обворожительной улыбкой. Таня щелчком запустила сигарету куда-то далеко. Посмотрела на меня. Улыбнулась. Начала потихонечку принимать правила игры. В Аргентине. Где? В Аргентине. Кто? Кто? Кто? Кто? Кто? Кошка. Кошка. Кошка. Кошка. Кошка. А, я так и думал. А куда летим? В Антарктиду. Да! Всегда мечтал. Улыбаемся мы с ней самыми идиотскими улыбками. Я, правда, всегда мечтал попасть в Антарктиду. А? А эта женщина – Ваша жена. Мисс Летиция Шарон. Почему мисс? Не знаю, вы ее так всегда называете. Мне кажется, Вам стоит с ней сейчас поговорить. Но поторопитесь, вылет через десять минут. Встала и вышла из этого… Аэропорта, наверное.

Летиция Шарон стояла и смотрела на меня. Что бы я сейчас не думал, но, по-видимому, мой единственный маяк и ответ на все вопросы – это ты. Я пошел к ней очень неуверенной походкой. Я боюсь женщин. Нет вернее так, я боюсь их полюбить. Так вернее. Блондинка. Глаза как уже говорил, зеленые или… Волосы светлые. Губы чувственные. Нет. Не то говорю. Я знаю её. Я видел её. Во сне. Не помню где. Я рядом с ней. Лицо мое покраснело. Губы трясутся. Сердце стучит в ритме габбы. Летиция, я люблю тебя. Печник, ты думаешь, что после того… что ты мне наговорил… Так просто… Да? В глазах слезы. Я встал на колени. Любимая, я не помню, что я тебе наговорил. Видишь ли… Мы… Мы… с тобой раньше не встречались. Я… Я… увидел тебя… Вас… И… И… Сразу влюбился. Нет, что я говорю. Опять эти банальности. Я родился только сейчас. У меня другая жизнь была до этого мига. Но она ничего не значит… Это подарок бога. Я просил именно тебя. Понимаешь? Я всегда знал, что это будешь именно ты. Я обнял её. Слова были бессмысленны. Я рыдал. Она обняла меня. За голову. Положила свою щеку мне на макушку. Слезы ручьем текли из её глаз. Ты сумасшедший. Я знаешь за что люблю тебя? Я поднял голову, смотрел в её зеленовато-голубые в крапинку. Правда в крапинку. Глаза. Она улыбалась. Ты еб. нутый. На всю голову. Я таких… Таких просто не бывает, мне хорошо с тобой… Она поцеловала меня. Что значит для меня поцелуй этих губ. Молоко матери? Или сок, который подают в райских кущах эти девственницы. Или вся Вселенная в этом поцелуе. Все галактики, Млечный путь. Да, поцелуй ее – это Млечный путь. Который заведет меня непонятно куда. К Большому взрыву к Черным дырам. К Телам и Антителам. К Солнечному Ветру и… Боже. Рука. Ее рука там, где нельзя. Мама говорила, что туда нельзя, а я всегда руки тянул туда. Поцелуй. Язычок. Дыхание перехватило, и тогда я тоже руку сквозь горнолыжный костюм туда, куда нельзя, туда где зарождается новая жизнь. Моя жизнь. Всё хватит. Полетели в Антарктиду. Я хочу тебя прямо сейчас. Нельзя, дурачок, нас люди ждут, пилоты. В самолете сделаем это. Нет! Всё! Тебя за стол, ты ноги на стол. Оттолкнула. Оправилась. Укусила меня за ухо больно и побежала к выходу. Я ринулся за ней.

Мы выбежали почти вместе. Я увидел самолет, первое, что я увидел. Взлетную полосу. Самолет гудел. Или. Я смотрю на тебя. Ты любишь меня? Всё, что есть у меня это – ты. Ты. Поцелуй. Мы, взявшись за руки, идем к трапу. Тани нигде нет. Никого нигде нет. Послушай, тебе не кажется странным? Что? Вокруг не души. Я не удивлюсь, если окажется, что и пилотов нет. Но, мы же есть. Ты – есть. Я – есть. Мы – есть. Мы по трапу поднимаемся в салон самолета. Вот смотри – кресла. Салончик маленький. Для небольшого количества пассажиров. Вон смотри – пилот. Он машет нам рукой. Что-то говорит по-испански. Видишь? А ты боялся. Говорил, вокруг никого нет. Вон ещё. Буэнос Диас. Я не понимаю, что он говорит. Он прикрывает дверь. Посмотри в иллюминатор. Они убирают трап. Это не сон. Это не сон. Я вижу, милая, родная. Даже если это сон. Я только что повстречал самую восхитительную, самую любимую. Хочешь, я сделаю тебе массаж стоп? Дай я сниму с тебя твои неуклюжие ботинки и сделаю тебе восхитительный массаж твоим нежным, прекрасным, маленьким ножкам. Прекрати. Ну же, прекрати. Хватит. Сёмка. Класс. Самолет начал вибрировать. Двигатель заработал на полную мощность. Лопасти крутились, как электрон вокруг протона. Лопасти винта слились в круг. Невозможно определить, где эти электроны-лопасти в данную секунду. И не надо. Это красиво. Самолет начал свое движение. Я быстро закрыл дверь, ведущую в кабину пилота. Во время взлёта он вряд ли зайдет к нам, да и второй пилот, если он вдруг тоже существует в природе, во время взлёта… Я хочу слиться с тобой, я хочу стать тобой. Я… Я… Нежно обнял тебя. Поцелуй. Еще. Ты не сопротивляешься. Мы создаем новое время новое пространство новые ощущения прикосновения поглаживания шепот стон вкус слюна язык движения похоть стон рык крик темп глаза ухо рот нос глаза волосы безумие сумасшествие срыв дыхание сердце выскочит сейчас сердце выскочит сейчас все выскочит как зудит как приятно как хорошо зуд вибрация трение температура пар. А-А-А-А-А! Мы кончили одновременно. Самолет взлетел и медленно набирает высоту.

Лисиция, а зачем мы летим в Антарктиду? Нет, я понимаю, зачем я. А зачем летишь ты? А я вовсе не уверена, что мы летим в Антарктиду. Как так? Ты, что ли, тоже ничего не помнишь, как и я? Я всё помню. Но ты затеял эту глупую игру. Завязывать мне глаза. Платочками. Затыкать мне уши. Наушниками. Игра-загадка-жизнь. Мы так уже два месяца путешествуем. Я в себя прихожу только перед пограничниками на паспортном контроле. Ты всё сделал здорово. Если первый месяц я еще понимала, где нахожусь, в каком месте, то сейчас я просто потерялась. И, знаешь, я вовсе не удивлена, что мы летим в Антарктиду. Ты оделась. Спрячь, пожалуйста, я все-таки девушка порядочная, а не какая-нибудь там. Слушай здесь интересно покурить можно? Можно, тебе все можно. Я так люблю смотреть, как ты куришь. Я даже люблю, как от тебя пахнет табаком, хотя у меня аллергия на табак. Ко мне никто еще так не относился. Слушай, мне неудобно спрашивать, а откуда у меня столько бабок, чтобы два месяца по миру ездить, посетить… Мы ведь много стран посетили? Не знаю, но жили мы только в пятизвездочных отелях. У меня нюх на пятизвездочные отели. Так ты не знаешь, откуда у меня деньги? Знаю, ты говорил. Ты, то ли яндекс, то ли гугл, то ли твиттер придумал. Думаю, врешь, конечно. Нет, Гугл я придумать не мог. Я философ по образованию. Философ. Философ. А как ты себе философ объясняешь все эти метаморфозы? Сон, а теперь вот это. Летиция. Шарон. Это её настоящее имя. Я, правда, всегда мечтал о такой женщине. Именно о такой. Именно её в пятнадцатилетнем возрасте я увидел в модном журнале «Неккерман» семьдесят пятого года издания. Именно она. Вот такая. Блондинка. С голубыми бездонными глазами. Ногами от ушей. Третьим размером груди. И обязательно умная. Едкая. Стервозная. Так я представлял себе, замусоливая журнал и онанируя, пока дома никого не было. Я знаю каждый изгиб её тела. Каждую гримаску. Было время, я засыпал с её именем на устах. Знаете, как я тогда ее назвал? Да. Героиня обязательно должна иметь имя. Да. Вы угадали – Летиция Шарон. И вот сейчас, несколько минут назад полностью выдуманный мной в отрочестве персонаж занимался со мной сексом в самолете, который летит в Антарктиду. Браво, Сама. Муил. Мудил. Мудвил. Может я в коме? О чем ты думаешь? Ты не со мной? Ты меня разлюбил? И поцелуй, поцелуй, поцелуй. Бог мой Яхве, как мне нравятся её поцелуи. Никто так больше не может целовать. Когда ты уходишь от меня в свои мечталки, мне так грустно становится, так одиноко. Не блосай меня. Холосо? Шепелявит. Как маленький ребеночек. Сейчас заплачу. Обнимаю тебя. Летка, Летка, сладкая конфетка. Райское ощущение – прижимать тебя к себе. Как мне нравится, что у тебя светлые светлые мягкие мягкие волосы. Глаза как у младенчика, голубенькие синенькие зелененькие серенькие в крапинку. Я обожаю тебя, мой мальчик. И у тебя слезки в глазах. Мы сейчас как две подружки нежничаем, секретничаем. Давай я тебе засуну пальчик в попку? Блин, Летка. Пошла ты… Со своими глупостями. Отстань. Дай покурить. Выпьем? Не хочу сейчас думать. Если сейчас начну думать, сойду с ума. Ну, вот, сумки какие-то. Там должно быть. Смотри. Чивас. Как на заказ. Оп. На. Пей. Кисло. Горько. Обжигает. Буду все равно пить, пока не напьюсь. Я тоже. Я так счастлива. Я, когда тебя первый раз увидела, ты мне жутко не понравился. А когда ты меня первый раз увидела? Во сне. Так у девушек бывает всегда. Они женихов всегда во сне видят. Ну и как. Кхе. Кхе. Надо закусывать. Или запивать. А то обратно все назад полезет. Я увидела тебя… Ну, мне сон снился, как будто я картинка в журнале. А ты на меня смотришь. Молодой такой, прыщавый и дрочишь. Кха. Кха. Постучи по спине. Летка. Вздохнуть не могу. Виски не в то горло попало. А-а-а! Мне кажется я чуть не сдох. Уф. Самуил Печник. Не смотрите на меня так. Я пошутила. Я все же молодая писательница. Меня скоро издадут. Я должна периодически тренироваться в таких фантазиях. Ха-Ха-Ха. Стерва. Я – сука. Я же тебе говорила. И я всегда такой буду. Если я изменюсь и стану добгой домохоздяйкой. Ты меня бдосишь. И будешь тдахать мододеньких секдетарш. Хватит коверкать слова. Ну, выпей, родной. Напейся. Я не буду ругаться. Я не хочу. Не могу. Мне тревожно. Страшно. Жутко. Что-то жуткое произошло. А я не понимаю что. Ничего. Ничего не произошло. Я люблю тебя. Я здесь. Я – существую. Не сомневайся. Я не сомневаюсь. Вижу, что сомневаешься, по глазам вижу. У тебя глазенки такие испуганные-испуганные, как будто на тебя отряд зомби вышел. Слушай, можно я немного посплю? Немного совсем чуть-чуть. Ладно? Спи. Спи. Только давай сначала на облака посмотрим. Давай. Кучевые. Землю не видно. Думаешь, Земля есть? А вдруг там под облаками ничего нет? Совсем ничего? Совсем ничего. А что это – ничего? Ну, мы же не видим – ничего скрыто от нас облаками. Поэтому сказать об этом ничего, мы ничего не можем. Мы засмеялись с ней громко, почти истерично. Сеня, мы с тобой такие придурки. Да. Это же прекрасно. Это замечательно восхитительно. Да, восхитительней только секс. Ты намекаешь, но я хотел поспать. После этого будешь спать как убитый. Могут пилоты войти. Да, но они могут к нам присоединиться. Сучка. Задушу. Задуши. Я жду. Это так эротично умереть от удушья. Я верю в то, что в момент смерти испытываешь сильнейший оргазм. Я слышала, что когда мужчин вешают, они кончают. А женщины, ты не знаешь, что происходит у женщин? Они писаются. Фу, как пошло. Поцелуй меня. Меня… меня …меня… меня… меня… Ня… Ня… Ня… Ня… Ня… И так три минуты. Думаете я засекаю время? Нет. Я точно знаю, что прошло три минуты. Сама, ты опять уходишь в себя. Спи. Я сама одену тебе трусы. Я буду курить, пить виски и смотреть в окно. Кури, пей виски, укрывай меня пледом, целуй на прощание. Почему на прощание? Я думаю, что я сейчас все-таки проснусь и буду всю свою жизнь жалеть о том, что я не остался в этом прекрасном сне. Но надо все же возвращаться в свою нормальную жизнь, мы завтра собрались в «Сандуны». Надо бабок где-то найти основателю Твиттера. А с другой стороны. Здесь у меня деньги. Любимая женщина. Да, я в нее влюбился! Сейчас уже окончательно и бесповоротно. Но есть в этом мире одна неприятная вещь – неизвестность. Деньги могут, как пришли, так и уйти. И Летиция может опять вернуться на страницы своего модного журнала. А там – реальность, там – мама. Там – друзья. Какой-никакой бизнесок. Родственники всегда помогут. Но даже если я совсем работать не буду, можно сдать внаем бабушкину квартиру на Тверской и жить припеваючи. А здесь? Может я наврал про Гугл. Может я банк здесь, в этом мире, ограбил и еще пяток охранников убил. И ждет меня, дожидается электрический стул, веревка или пуля. Надо мне на себя посмотреть. Летка, дай зеркало. Что? Она поставила стакан на пол. Зачем? Прыщик, я думаю, под глазом вскочил. У меня нет зеркальца. Я не вожу с собой. Сходи в туалет. Там наверняка есть. Взяла стакан, поставила на подставку, укуталась пледом. Из окон падал яркий свет. Я пошел в хвост самолета, в туалет. Открыл дверь. Есть зеркало. Взглянул с опаской. Да нет – вроде я. Мордашка известная мне с детских лет, только видоизменившаяся с годами. Последний раз я себя в зеркало видел тридцать первого декабря. С тех пор только щетина отросла. Решено. Засыпаю. Настраиваюсь. И просыпаюсь опять у себя в кроватке. Один. Ставлю третью сторону Таго Маго. Поцеловал страстно Летку в щечку. Обнял крепко-крепко. Попрощался. Подлец я. Бросаю девушку по-английски. Она не знает, что это прощальные объятия. Прижалась доверчиво, потерлась об меня щечкой. Самка, ты что плачешь? Ты такой сентиментальный. Поспи. Сел. Откинул кресло. Закрыл глаза. Засыпаю. Засыпаю я быстро. Снится мне сон. Будто я проснулся опять у себя в квартире, да, да, той самой. Поставил третью сторону Таго Маго. Но заиграло не «Таго Маго», а запела, закрутилась, завертелась совсем другая песня. Что это за песня? До боли знакомая, с самого детства известная. Что с памятью моей стало? Ба. Да это же Donna Summer – I feel love. Вот это сюрприз. Вот это неожиданность. Настроение ого, как улучшилось! Пустился, можно сказать в пляс. Стал искать Джойса. Где же ты, где? Такая здоровенная книжка и пропала. «Уллис», «Уллис», шары сдулись. Вижу в дальнем углу какое-то шевеление толстое. Вы кто? А это Паша и Петя, собственной персоной стоят не шелохнувшись. И на одном футболка белая-белая с красной надписью – «ЛЮБОВЬ», а на другом черная, но также с красной надписью – «LOVE». Вы манекены что ли? Звуки безалкогольной кокаиновой электронной психеделии от Джорджио Мородера еще в мозг забираться стали. Настойчиво так. Задолбали. Где текила? Текилы нет. Страшно, сил нет. Что происходит? Что происходит с моей жизнью. Где сон? Где явь? Самое обидное, что я почти не пью и никаких веществ не употребляю. А в роду у нас психов отродясь не было. Я сплю? Я сплю. И я всю жизнь, что ли, спал? Мама права была, когда мне это говорила? Что делать? Что делать? Мать вашу… Стоите, как будто вам на кнопку «Выкл.» нажали, как манекены. Спокойно. Выпить нечего. На помощь звать бессмысленно. Может Богу помолиться? Единственное, что остается. Хотя, я не очень чтобы верю. Но выхода у меня, Господи, нет. Сейчас только на тебя надежда. Помоги, прошу. Первый раз в жизни. Максимум третий. К Тебе взываю. На Тебя уповаю. Иже еси. На колени встал. Лбом в пол уперся. Лежу. Может это не сон? Может придурки эти манекены свои занесли в мою квартиру пока я спал? И «Улисса» украли. И текилу выпили. Кто бы сомневался. Зачем я живу? Кто я? Откуда пришел? Куда иду? Помоги! Сука! Ну, помоги, пожалуйста. Я же не виноват, что меня безбожником воспитали. Должен же Ты иметь хоть какое-нибудь сострадание! Я же вообще ничего не понимаю. Я живу как на автомате. Убери меня. Ничего не изменится. А кого это кстати меня? Кто я? Кто ты? Запутался. Похоже, нет тебя, старичок. Был бы ты, совсем здесь другой коленкор закручивался. Любишь ты всех. И поэтому всех с такой извращенной и нечеловеческой жестокостью на тот свет отправляешь. Нет, бывают исключения. Дедушка мой во сне умер. А зачем он жил? А что у меня есть? Мама. Набрать ей во сне! Бредовая идея! Мобильник! Мама! Да, Самуил! Ты что так рано? Что-нибудь случилось? Да, случилось! Я перестал понимать, где сон, а где явь? Это не новость. Для меня, по крайней мере. Это у тебя с детства. Что мне делать? Как говорят мудрые евреи, если не знаешь, что делать – иди спать. Иди спать, мой птенчик. Мама любит тебя. Все будет хорошо. Хочешь, я приеду? Нет, мама. Ты знаешь, хм, я и вправду пойду спать. Спокойного утра, мама! Доброго утра, Сама! Мама, мама, если я сейчас пойду спать, угадай, где я проснусь. В самолете, рядом с Летицией. Лети, лети летчик. Лети, лети самолетик. Лети, лети я. Лети! Дай мне попить что-нибудь. Открой ротик, родной мой, сладкий мальчик. А! Виски с колой. Эликсир жизни. Летка. Давай я для тебя подвиг совершу? Какой? Спасу тебя из рук разъяренных арабов. Это долго. Это надо в Афганистан лететь. Тебе это надо? Нет. Я люблю тебя просто. Хочу заботиться о тебе. Дрова что ли везете? Эй амиги? Что происходит? Самолет затрясся, завибрировал очень нехорошо. Двигатели загудели. Очень нехорошо. Самолет снижаться начал. Очень-очень нехорошо. У меня сердце упало в желудок, даже ниже. А ты спокойная. Закрыла глаза, виски пьешь. Потянулась за сигаретой. Имею же я право зайти в кабину к пилотам? Спросить как дела. How do you do? Английский все пилоты знают. Иначе как бы они с диспетчерами разговаривали? Английский – язык международного общения. Да. Я знаю пару слов. Даже тройку. Я боюсь открыть дверь. Боюсь увидеть там что-то страшное. Летка! Я боюсь открыть дверь! Боюсь увидеть там что-то страшное! Не бойся. Я с тобой. Мысленно вместе. Я засыпаю. Не могу держаться. Давай, я теперь немного посплю. А ты порули реальностью. Рулю. Рулю. Открыл дверь. А самолетом никто не рулит. В кабине никого нет. Опять проблема. Может воспользоваться старым маминым советом и пойти спать? Внутренний голос мне говорит, что сейчас самое неподходящее время воспользоваться этим советом. А другой внутренний голос говорит, что самое время. Самолет разобьется. Ты умрешь во сне, как твой дедушка. Но попробуй спасти ситуацию. Я не могу. Не хочу. Я никого не люблю. Я хочу умереть. Я запутался, устал, зае. ался, разуверился, не понимаю в чем смысл жизни. Смерть – самый лучший выход. Но, ты стоишь за моей спиной… Сёмка, где пилоты? Не знаю. Но они не могли выпрыгнуть? Не могли. Здесь только один выход. Что происходит? Ты знаешь, я не понимаю. Я жил размеренной, непрерывной, понятной жизнью. Всё у меня было. Правда и проблемы тоже были. Следователь… Но до суда дело не дошло бы. Мы денег дали. У дяди двое знакомых – федеральные судьи. У меня ТАМ, всё схвачено. А здесь у меня только ты и самолет-беспилотник. И до смерти… За что мне это? Когда я перестал управлять своей жизнью? Ты никогда не управлял своей жизнью. Это иллюзия. А что делать? Я буду спокойно допивать виски. А ты попробуй посадить самолет. Ты же мужчина? И пошла, и спокойно села в кресло, демонстративно взяла стакан с виски, закурила, стряхнула пепел на пол, и смотрит на меня своим фирменным сучим взглядом. Ты что не понимаешь, что самолет сейчас разобьется и всё? Дальше ничего не будет. Ты с ума сошла? Ты не понимаешь? Что ли ничего? Ну вот, я плачу. У меня в горле ком. В груди жжет. Слезы ручьем. Мне себя жалко. Мне себя так жалко. Эх, Семка, Семка! Ты-то хоть, как мужчина кончишь во время смерти. А я обоссусь. Тебе меня не жалко? Может вместо того, чтобы плакать, попробуешь вырулить? Вон штурвал. Попробуй связаться с диспетчером. Делай что-нибудь. И смотрит на меня, как на раба. Хозяйка. И так ведь всю жизнь дальше будет. Вхожу в кабину. Сажусь, вижу небо и землю. Всё белое. И страх прошел. Когда за штурвал держишься, страх пропадает. Появляется уверенность, что рулишь. Я всегда хотел порулить. Машиной, яхтой, самолетом. Штурвал осторожно на себя. Должен перестать падать. Штурвал до упора на себя. Ничего не происходит. Штурвал направо. Нет контакта. Штурвал налево. Летка штурвал не работает! Кнопочки понажимай. Может штурвал отключили. И сидит, не встает, вот у человека железные нервы. Самолет снижается, я это чувствую. Да и чувствовать не надо. Земля приближается, хоть и не так быстро. А ладно. Кнопку нажал, рычажок. Надписи какие-то. Но я ни по-английски, ни по-испански. Все рычажки и кнопочки истерично нажал, ничего не происходит. Лет, нам сломанный самолет подсунули. Мы сейчас разобьемся. Я подсел к тебе, хотел обнять на прощание. Любимый, сделай так, чтобы мы пожили еще чуть-чуть. Сделай так, чтобы мы не разбились. Как? Я не знаю. Сделай. Ты можешь. Я верю в тебя. Нет, я знаю. Я чувствую. Не плачь милая, я люблю тебя. И от любви моей, я намерение имею прекратить этот падающий бардак. Так, встал, попрыгал. Прыгаю мощно вверх-вперед-вниз. Руками достаю до потолка. Встал на руки. Походил немножко. Ты удивленно и восхищенно провожаешь меня взглядом. Я люблю тебя, я понял, как же я люблю тебя. Я отвечаю за тебя. Я отвечаю за всё. Я должен расшириться до размеров всего мира. Я должен накрыть собой весь мир. Не дать никому умереть. Объять их всех необъятных моих. Заласкать, зацеловать. Я вас раньше ненавидел. Считал тупыми, мерзкими, гадкими тварями. Недостойными жизни. Всех без исключения, я считал вас мерзким фоном моей никчемной жизни. Боже, как я ошибался. Какие вы все классные. Как вас можно делить на маньяков, убийц, тупиц, святых, пьяниц, хорошеньких девушек. Вы все – одно. Это же очевидно. Вы не здесь одно – вы там одно. Пока я так думал, я стал самолетом. Я ощущаю крылья свои, хвост свой, фюзеляж свой, двигатели-пропеллеры мои. Ай-люлюшечки-люли! Людей внутри себя, топливо в топливных баках. Холод антарктический, приближающуюся землю. Могу ли я неуправляемый полет превратить в управляемый? Могу. Да. Тяга чуть поменьше. Закрылки поднять. На меньших оборотах. Планирую. Что еще? Выпускаю шасси. Как эротично. Топлива хватает. А зачем я выпустил шасси? Чтобы сломать их к чертовой матери. Надо садиться на брюхо и долго-долго скользить и одновременно тормозить двигателями. Есть подходящее место для посадки. Ровное, гладкое. Как я могу видеть? Очень просто. Я встал в кабину и смотрю глазами, что происходит. Начинаем посадку. До земли (льда, снега) 377 метров. 233, 144, 89, 55, 34. Сейчас. Давай. Коснулся снега. Выдал фонтаны ледяные из-под себя. Подпрыгнул, чуть взлетел. Опять скользнул по льду. Торможу, как могу. Двигателями. Мозгами. Подкрылками. Закрылками. Открылками. Мать твою! Убьемся! Уеб. мся! Все скрипит, трещит. Грозит развалиться. Я потерял сознание.

Сладкая жизнь. Сладкая. Вода. Ах. Открыл глаза. Прости, воды нет. Есть только кола. Пепси? Кока. Мы живы. Я посадил самолет. Резко сел. Я люблю тебя. Я ни капельки. Нисколечко не волновалась. Я… я… Обняла меня. Целует. Мы все в коле. Дай виски. Я теперь тоже напьюсь. У нас много. Целый ящик. Больше нет вопросов. Я могу всё. Если надо, перепрыгну через Северный Ледовитый океан в Москву. Сёмка, мы в Антарктиде. Тебе надо Индийский перепрыгнуть. Не вопрос. Целует. Губки нежные. Язычек-шалун. Слюньки сладкие. Слюнькина Лета, зубки кусачие. Ручки шаловливые. Я наберу в рот виски и напою тебя. Давай, извращенка. Давай маньячка. Сексулячка. Губы, виски, сладкие. Обжигающий поцелуй. Огненный. Мы боги огня. Мы боги земли. Мы боги Огненной земли, огненной воды и обжигающего сахарического. Сахарного, пустынного. Сладкого ветра. Раздевайся. Идем купаться в снегу. Мы живы. Мы жи-и-ивы! Нас обязательно найдут. Нас будут искать. Смотри. Какое небо. Какое солнце. Ласки. К черту ласки. Я хочу жесткого секса на снегу. Ты сексуальный маньяк. Да я хочу грубой неотесанной жизни, после нашего чудесного спасения. Нас спас не бог. Нас спас я, твоя любовь, везение, помощь космоса. Безличного, черного пофигиста, который неожиданно повернулся боком к нам в своем миллиарднолетнем сне и случайно выпихнул нас на сторону жизни из стороны смерти. Это я говорю уже вне самолета на снегу. Как же холодно. Ну его к черту раздеваться, займемся этим в самолете. Ты не против? Нет. Жизнь прекрасна. Черт возьми. Выпьем для разогрева. Для разогрева перед чем? Перед ночью. Ночи не будет. Солнце не зайдет за горизонт. Так здесь всегда в это время года. Как отвратительно. У тебя есть очки солнцезащитные? У меня тоже нет. Нас никто не найдет. Мы замерзнем здесь. Это не страшно, Сямка, совсем не страшно. Нас найдут, иначе получается все зря. Зря летели, зря спасались, зря садились. Даже в кино не бывает такого, что люди только что спаслись и сразу умерли. Не бывает. Бывает! А я говорю, не бывает!! Бывает!!! Приведи примеры. «Всадник без головы». Что «Всадник без головы»? Он не спасся. Он ехал, счастливый, думал, что все будет хорошо, а его убили, отрезали голову и он долго-долго наводил ужас на окружающих. Мы тоже будем ходить по Антарктиде и пугать туристов и полярников. Ах-А-А-А-Р-Р-Р. Типун тебе на язык, Летка. Но давай заберемся в самолет, а то у меня зуб на зуб не попадает. Не хочу мне не холодно. Насладись величественным видом. Мертвым вот уже много тысячелетий. Мертвым и холодным. Полгода – день, полгода ночь. Снег. И все. Ты глубокая, ум-м-мная. Пойдем. Холода нет, Сяма. Холод – это брат жары. Старший причем. Поешь снег. Он вкусный. Девственный. Лет, мне страшно. Страшно что? Умирать? Жить? Не знаю. Страх сковал холодом мои ноги и руки. Я сел. Я снял шапку. Я ничего не понял, я ничего не знаю, я не думал, что может быть так, что из-под тебя выбивают эту точку опоры – повседневную реальность. Подсовывают вместо нее сразу три реальности. Ты перестаешь понимать какая из них настоящая и умираешь от страха. Значит та настоящая реальность для тебя всё, а ты – никто. Ноль без палочки. Или палочка без нуля. Зачем я жил? Глупо. Бесцельно. Окружил себя дерьмовой жизнью. И как только у меня это дерьмо, внутри которого я жил отобрали… Жук-навозник. Но я у тебя осталась. Я у тебя осталась? Жучек ты мой любимый. Я что вслух размышлял. Нет, я мысли умею читать. Молодец. А что будет после смерти? Скоро узнаешь. Или не скоро. А вдруг там ничего нет? Вдруг я умру навсегда? Я так не хочу. Хочешь. Нет. Да. Хватит говорить чушь. Я не говорю чушь. Ты хочешь. Чего я хочу?

Танцевать. Вот чего ты хочешь. Танцевать? Да, пригласите, сударь, даму на танец. Можно… Я… Бред какой. Мудрые ирландцы говорили, если ты не знаешь, что делать дальше – танцуй. Я серьезно. У тебя больше в жизни ничего не будет, кроме этого танца, этого неба над головой, этого солнца, этого снега. Моих глаз. В них вся вселенная. Мы стоим друг напротив друга, смотрим друг другу в глаза. Я никогда раньше так долго не смотрел никому в глаза. В них и правда вся вселенная. Я забыл, как меня… Кто я? Откуда пришел? Куда иду? Раз. Два. Три. Раз. Два. Три. Раз. Два. Три. Па-Бам. Па-Бам. Па-Бам. Пам. Пам. Пам. Па-Бам. Па-Бам. Па-Бам. Пам. Пам. Пам. Любимая. Я всегда буду с тобой. Я никогда и никуда тебя не отпущу. Я разучусь говорить, чтобы не быть скучным и занудным. Всезнающим и умным. Я буду только танцевать. Только нашептывать тебе на ушко этот мотивчик легкомысленный и пошлый. Любимый. Я отпущу тебе на все четыре стороны, а сама буду ветром нежным неуловимым, ласкать твои завихряющиеся вихры волос соломенных. Буду снаружи внутри. Буду любить тебя, как ты меня, только чуточку больше. Нет, я буду больше. Не упирайся глупенький. Уступи девушке. Хорошо. Днем антарктидическим буду любить я тебя сильней, ночью ты меня. Как ты выговорил это слово? Повтори. Так смешно. Ан-тар-кти-ди-чес-ким. Ты гений. Ты маленький еврейский гений. Прошу не поминать всуе мою национальность. О, чистокровная славянка Летиция Шарон. Слышишь? Это вертолет. Нас нашли.

3 января 1917 года

– А еще мне снилось, будто просыпаюсь я в доме незнакомом мне. Ходики тикают. Тик. Так. Печка топится. Тишина в остальном. Ни звука. Образа на стенах висят. А я не понимаю, что сплю. Вспоминаю. Как же я в доме-то этом оказался? Нет. Решительно не могу вспомнить. Господа-судари мои. Дверь в сени открыл. Посмотрел. И здесь никого. На печи никого. В окно глянул. А там ветрено. Дождливо. Луна полная. Тоска. Друзья мои. Отвернулся я от окна. Смотрю – батюшка мой и матушка моя. Царствие им небесное. Пусть земля им будет пухом. Рухнул я на колени. Обнял. Руки целую. Бога молю, чтобы подольше продлил он момент сей сладостный. А они стоят, не шелохнутся. Да, и одеты они были точь-в-точь в ту одежду, в которой были похоронены. Они у меня… Один за другим. Сначала мать от болезни неизлечимой тяжелой. Потом отец от тоски помер. Да… Отец строго на меня в этот раз посмотрел. И говорит. Ах, Федька, Федька. Сукин ты сын. Мы с матерью старались. Воспитывали тебя. Отказывали себе во всем. Все только детям. Тебе и Лизе. Что же ты нас позоришь так перед Богом и людьми? Я ему говорю, не гневайтесь, отец, скажите, в чем моя вина перед Вами. Я тотчас все исправлю, сообразно Вашей воле и матушкиного согласия. Что ж сын. Слушай волю мою. Должен ты тотчас же найти женщину по имени Анна и жениться на ней немедленно и ребенка своего признать и усыновить. Батюшка, помилуйте, о какой такой Анне, о каком таком ребенке Вы говорите? Я ни о женщине такой, ни о ребенке ее слыхом не слыхивал, видом не видывал. Матушка, пожалейте меня, смилуйтесь надо мной, родные мои. Не знаю я, о чем Вы таком меня просите. Знаешь, сказал отец и сильно оттолкнул меня от себя, да так, что я полетел как бы в пропасть такую бездонную. Лечу я, ног не чуя, и думаю, все, конец мне пришел. И пожить-то толком не успел, а уж и помирать Господь велел… И проснулся. На перине пуховой. Мокрый весь. В лихорадке. Жар по всему телу. Ломота. Хотел Ивашку позвать, да вспомнил, что третьего дня отпустил его в деревню на похороны какого-то его дальнего родственника. Сам теперь, всё сам. Встал, подошел к кадке, зачерпнул ладонью воду, умылся. Вроде полегчало. Что же за сон такой? Горький. Безнадежный. Ох, не к добру видно увидел я его. Не к добру! Ни разу еще родителей своих покойных не видел я во сне. Душа как болит! Слезы из глаз. Бедный я бедный. И за что мне такое наказание? Прилёг я опять, а заснуть не могу. Всё не выходят у меня из головы последние слова отца-батюшки моего Ивана Никифоровича. Да у меня даже ни одной знакомой по имени Анна нет. Да и не было никогда. Не всегда, наверное, сон в руку. Бывает, наверное, и горячечный делириум. Прости господи за басурманские слова. Встал на коленях перед образами и сочинил молитву. Господи, прости меня за все прегрешения вольные и невольные. Прости за помыслы недостойные. Прости за дела нестерпимо подлые. Прости меня, раба твоего слабосильного. Укрепи дух мой. Очисти душу мою. Спаси тело мое от осквернения болезнями. Ивашка, помоги… Нет Ивашки. Встал. Хотя я по утрам… да я вообще очень редко водку пью. Но тут не удержался, налил себе стопку, выпил. Чтобы дрожь унять. Решил в церковь сходить. Свечку поставить за упокой души родителей своих. Ведь вот беспокоятся обо мне, во сне приходят, разговаривают. А может это бесы приходили, прикинувшись отцом с матерью. Бесы они хитрые, они все могут. Заторопился я. Оделся во что попало. Ведь сам я найти в своей комнате без посторонней помощи ничего не могу. Сапоги нечищеные около двери стоят. Их одел, потому что туфли лакированые не смог найти, как ни искал. А свечки зажигать… И ведь не отпустить его я не мог. Любил он родственника своего. Всё рассказывал, как тот его на себе катал. Вышел на улицу, солнце ударило в глаза. Прикрыл я ладонью глаза. Прищурился. Пошел, не торопясь, мимо березок, знакомых с детства, вышел на пыльную дорогу и пошел к церкви. А сон все не выходит у меня из головы. Родители, как живые у меня перед глазами стоят. Иду – плачу. Со мной мужик какой-то поздоровался, поклонился. Я ответил ему поклоном. Как дошел не помню. Глядь, вот и ворота передо мной. Перекрестился, поклон отбил, в церковь зашел. Свечки взял, поставил перед образами, думу думать невеселую начал. О жизни своей, о ничтожестве своем перед богом, о грехах своих тяжких. Смотрю девушка вошла и будто знакома она мне, глаза скромно опустила после того как встретилась со мной взглядом. Что-то я прочел важное во взгляде ее, но понять не успел. Закрыл глаза. Вдохнул полной грудью воздух. Ладан благотворно на моё тело влияет. Радость в душе и в теле появилась. Дурные мысли ушли куда-то, жизнь стала снова рисоваться в радужных красках. Открыл глаза, посмотрел на Иисуса и сказал: «Спасибо тебе, Господи, за всё, что ты делаешь для меня». И сам себе показался тогда благочестивым христианином и порядочным русским гражданином. Слуга царю. «Да ниспошлет Господь многие лета Императору нашему, батюшке Николаю Александровичу». Совсем даже гордость за себя наполнила сердце моё. Я хороший. Даже если никто меня и не видит, и не слышит, Бог-то он всё видит и всё слышит. Перекрестился. Поклонился. Правой рукой коснулся пола и вышел. У церковных ворот неожиданно та девушка-красавица нагоняет меня и говорит. «Здравствуйте, Федор Иванович, сокол мой ненаглядный! Это я, Нюра». Нюра, Аня. Боже, как же я мог забыть о ней. Сколько лет прошло? Пять? Шесть? Похорошела. Волос черный. Глаза зеленые. Глаз не отвести. «Куда же пропали Вы тогда? Я Вас искала, искала, все глаза выплакала? А Вас и след простыл. Нехорошо Вы со мной поступили тогда. Нечестно». И смотрит на меня своими глазенками чистыми-чистыми, как у ребеночка. Я от стыда не знаю, куда мне деться. Мог бы под землю провалиться – провалился бы. Ведь обесчестил я тогда невинную русскую девушку, а сам, как подлец сбежал. В любви вечной клялся, а сам всё равно сбежал. Вечерний звон, бом, бом. «Так, по…, по делам-с. На Дальний Восток. По государственным. Да-с». «А что ж не зашли, не попрощались»? «Так… Вот… Говорю же. По делам. Срочно… Предписание… На сборы… Времени… Не дали». «А здесь, какими судьбами»? «Дом». «Что дом?» «Купить хотел…». «Купили»? «Купил…» «Да Вы не беспокойтесь так сударь мой, Федор Иванович. Вижу, не удобно Вам встретить меня. Нет стремления со мной разговаривать. Вы даже не обняли меня, не поцеловали. Хотя раньше… Пойду я. Суди Вас Бог». Сделала шаг, остановилась. «Хочу я Вам на прощанье сказать…». Сейчас скажет, как сильно она любит меня. «Сын у меня от Вас. Федором назвала в Вашу честь». Заплакала, прикрыла лицо ладонью и побежала. Я стою, красное лицо, жар, прилив у меня. В голове картина из детства. Бабушка моя, Софья Андреевна, сидит на диване, пот ручьями струится. Она веером обмахивает себя и говорит: «Прилив у меня». Побежал я, догнал Нюру. Долго-долго что-то нудное, пустое и нелепое говорил ей. А на прощание протянул ей пятирублевую ассигнацию. «Мне от Вас ничего не надо. Как-нибудь проживем». Поклонилась мне и пошла неторопливо по тропинке пыльной. Я кричу себе: «Беги за ней, беги, несчастный! Это же жизнь твоя уходит!» Но не побежал. Упал на дорогу. Лежал и рыдал. Оттого, что не выполнил родительского наказа. Оттого, что жизнь моя полетела в тартарары. Меня люди какие-то с дороги оттащили, под деревце положили, думали, что пьяный. А я и на самом деле, как пьяный. Ничего не вижу, не слышу и сказать не могу. Только хрип из горла раздается. До вечера я под березкой той пролежал. Вернулся домой и запил. Долго пил. С видениями ада. А что ж мне видеть-то прикажете. Судари мои. Друзья мои, товарищи. Братья по оружию. Боевые мои… Вот тогда я понял, что такое настоящий грех. Грех – это когда идёшь супротив главного направления своей жизни. Родовой линии. Против уважения к главе Рода своего. Против родительского слова. Против своей души, против жизни даденной тебе Богом. Мне кажется, иногда, что в те дни я и умер. Неживой я с тех пор. В зеркало смотреть не смотрел даже. А ведь сейчас все бы у меня было. Дети, семья, жена. Анна мне с тех пор каждый день во сне приходить начала. Посмотрит так кротко и укоризненно, повернется тихо и уходит. А ведь я ее даже искать не пытался, вот как бесы меня в оборот взяли. И я плачу. Да, господа, простите мне эти слезы. Простите. Я и на могилу отца, и на могилу матери не ходил с тех пор. Стыдно. Совесть мучает. Ест душу поедом. Так муторно. Так душу рвёт. Мне война в радость была. Как узнал я про войну с германцем, так я воспрянул телом и душой. На войне, подумал, я праведной, православной, за Веру, Царя и Отечество, искуплю я жизнью своей грех этот тяжкий. И ведь как я в бой всегда рвался, от пуль не уворачивался, в штыковую – всегда первый. Под пулеметы – не пригибаясь. Георгиевский Крест имею… Вот первого убитого мною немца, как сейчас помню. Пошли в штыковую. Пули свистят. Немцы – как девятый вал на картине Айвазовского. Сплошная серая масса. И тут я одно лицо различать стал. Немца одного совсем мальчишку еще. Он бежит, глаза раскрыл. Кричит что-то по-своему. Ну, я и пошел на него. Больше никого не вижу. Сошлись мы. Я ему саблю в сердце самое вонзил. Он ойкнул. Ружье выронил. Руки к сердцу прижал. И на землю оседать начал. А я ему все в глаза смотрю. А в глазах у него такой покой и умиротворение. Словами не передать. Первый мой был… Теперь мой черед. Вот рассказал про грехи свои и легче стало. Не так боязно. Не так тяжко уже помирать. Не так… Давайте, господа закончим со мной.

Я посмотрел на всех, на поручика Иванова, только что закончившего свой рассказ. На полковника Краснова, сидящего на табуретке, закрывшего глаза ладонью. На растерянного Шарко, пятившегося почему-то от меня. И на подполковника… Подполковника. Я не мог никак вспомнить ни его фамилии, ни имени-отчества. Сказывалась контузия. А также последствия газовой атаки.

– Ну же. Не забывай. Ты Богом поклялся. Всё уже обговорили. Господи, ну зачем для такого важного дела мы взяли контуженного … – сказал, почти завыл полковник, нервно притоптывая ногой.

– Вы, Ваше Благородие. Не того… Не очень… Вы свое слово сдержали, и я сдержу. Решил я грех этот на душу взять. За деньги большие решил. Ибо нужда у меня в деньгах великая. Спасибо Вам господин полковник. В ноги Вам кланяюсь.

– Быстрее. Не выдержу я.

Я подошел к поручику Иванову. Поставил его посреди комнаты на колени. Достал заготовленный мешок и надел ему на голову. Мешок оказался очень большой. Он закрыл не только голову его, но и плечи. Слышно было, как поручик начал неслышно читать молитву. За окнами прошел кто-то, громко гогоча. Полковник глянул в окно, но быстро вернулся. Я взял в руки винтовку, передернул затвор. Приставил дуло к голове Иванова. Но потом обошел его с другой стороны. Выстрелил в голову. Тело с глухим стуком ударилось о пол. Подполковник часто задышал.

– Расскажу теперь я. Признаться честно, мне ни о чем таком рассказать Вам нечего. Косноязычен, как всегда-с. Родился, вырос. Вспоминаю свою жизнь. А вспомнить, пересказать нечего. В голову ничего не лезет. Никаких воспоминаний. Мне говорили – учись. Я – учился. Мне сказал дядя мой полковник – иди на военную службу, почетно это, я и пошел. Жену мне мать подобрала, посватала. Дети сами как-то на свет божий появились. И росли. Даже когда сын младшенький, Кирилл, в речке утонул, никакого горя я не испытал особенного. Так, погоревал. А сейчас даже лица его вспомнить не могу. Поручик здесь про первого убитого немца нам так горячо рассказывал. А я ни первого убитого не помню, ни последнего. Сейчас Иванов лежит мертвый. С мешком на голове. Мне его не жалко. Мне вас не жалко. И себя по большому счету, тоже. Выходит, я и есть самый никчемный, самый бессердечный человек? Вы как думаете? Молчите. Глаза отворачиваете. Тогда я расскажу о нечеловеческой мерзости семьи нашей. О том, как отец мой, сестру мою старшую… О том, как жили они как муж и жена при живой нашей матушке. О том, что знал я все и никому не сказал, а главное, как я присутствовал при всех их мерзостях. Они знали о том, что я все это вижу. А я испытывал от всего этого несказанное удовольствие. И считаю это время самым счастливым в своей жизни. И вспоминаю о тех днях каждый день. И дрожь по всему телу. И сладость. И потеря. Что мне сейчас смерть, когда я такую боль, такую сладость, такое наслаждение испытал. Такой стыд. Именно тогда я понял, что богу все равно. Ему до нас дела нет. Грехи эти все люди сами себе придумали. Не наказывают за них. Ни за что не наказывает бог. Он не смотрит за нами. Он нам доверяет. Он знает, что все, что он задумал, мы с вами сможем выполнить. А выполнить задуманное можно, только если свобода, волюшка вольная людям дана. Только так. Делай, что хочешь. Но таись от людей. Ибо люди наказать могут, сообразно непонятно кем выдуманным правилам. Где это – грех, это – святость. Книги тоже врут, особенно которые учат. Учат, сами не знают чему. Учат… И которые не учат… Я запутался. У меня морали нет никакой. У меня воспоминаний нет никаких. И не жил я всё это время. Только тогда. Только тот год, когда я застал в лесу отца моего и сестру мою. Я не называл их по имени с тех пор. Я не разговаривал с ними. Отвечал только редко: «Да, папа». Или здоровался: «Здравствуй, сестра». Странно, что мать этого не замечала. Не хотела замечать. Она настолько была поглощена хозяйством, следила за тем, чтобы все были сыты, довольны, помыты и образованы, и на ночь, отходя ко сну, все бы ей говорили: «Спокойной ночи, маман». А у меня с той поры. Как бы Вам это объяснить. Я слепой как бы был. С меня шоры эти сняли. Отец родной и сестра родная сняли. И я увидел реальность, какая она есть. Без прикрас. Бес прекрасен. Вот в кого я верю, так это в Беса. В бога я тоже верю. Но бог создал нас и ушел. А в подарок оставил нам Беса. И ведь это Бес постоянно говорит у вас в голове. Ведь это Бес постоянно подсказывает, что надо делать. Он ни на секунду не оставляет вас, Бес, без своего внимания. Говорит. Говорит. Говорит. А на самом деле его нет. Его нельзя пощупать, увидеть. Только услышать. Он слова тебе самому вставить не дает. Только что захочешь сказать или подумать, он тут как тут. Хрю-хрю. И так тебе логично все расставляет по полочкам, что тебе и деться некуда. Эмоции – это не его. Чувства – это не его. Боль, наслаждение – это не его. Он как советник. Действительный, статский. Советует. Но, ни за что не отвечает. А отвечаете вы. Жизнью своею в итоге за всё. Вот в этот самый счастливый год я его вообще не слушал. Он мне – уйди, стыд, срам какой. А я не ухожу. Он мне – скажи матери. Ты, как верный сын, всё должен матери рассказать. А я – не рассказал. Он мне – не занимайся рукоблудием. А я – занимался. Он мне – не рыскай по лесу, не ищи их, не выслеживай их дома, не лови их взгляды. Нет, Бес. Буду! Буду! Буду! Я представлял себя на месте сестры. Я ощущал все эти ощущения, которые представлял себе в воспаленном сознании. Я чувствовал горячее тело, горячие руки отца, его поцелуи, чувствовал, как он входит в меня. Ночью я до утра не мог уснуть. Я маялся в божественной неге воображаемого мира. Где я был женщиной. Слабой, нежной, красивой. За год я осунулся, похудел. Мешки под глазами. Шаркающая походка. Земской доктор не смог определить причину моей болезни. Несколько раз возили меня в столицу к немецкому эскулапу, да все без толку. Хотя отец и сестра, безусловно, знали причину моего недуга. Они уже не скрывались от меня. И если я отставал от них, в похотливом своем путешествии через лес, к месту уединения их в сладком грехе, они останавливались и поджидали меня. И я целый час летал по всем кругам ада. С удовольствием, зудящим по всему телу. Я всегда испытывал радость при этом. Счастье. Умиротворение. И старался как можно реже ходить в церковь под разным предлогом. Разлюбил я бога, бросившего меня на произвол судьбы. Но судьба не бросила меня. Судьба уготовила мне испытание, которое сломало меня на всю жизнь. Воткнула в сердце шип, который только сейчас, благодаря Вам, только можно вытащить… Сестра моя вскоре повзрослела и стала прелестнейшей девушкой. Ласковой, нежной. Но с чертовщинкой в глазах и поступках. Буйство её выражалось в том, что иногда она по три часа в пруду плавала туда-сюда. Туда-сюда. А выйдет, даст мне сладкую затрещину. И побежит, куда глаза её прекрасные синие глядят. Я за ней бегал давно уже хвостиком. И преследования эти, скажу я вам, приняли болезненный характер. Мать к тому времени считала меня неизлечимо больным. Да и врач не переубеждал её в этом. Однажды я слышал, как он говорил матери: «Крепитесь. Я думаю, ему не больше года осталось». Я точно знал, что это не так. Да-с… Я вышел один раз, даже, в платье старом сестры моей. Думал, что это смешно. Надо было видеть их лица при этом. Матери, отца, сестры, прислуги. Отец разрыдался. Я понял – мне надо как-то снять напряжение. Я развернулся, пошел обратно наверх и переоделся в свою обычную одежду. Больше я так никогда не делал, мне достаточно было моих фантазий. К нам нечасто приходили гости. Я никогда не спускался к ним, да и меня никогда не звали к гостям. Слух о моем недуге давно распространился за пределы нашего поместья. Но я однажды понял, что произошло какое-то изменение, скорее не понял даже, а почувствовал. Будто песня оборвалась. И наступила зловещая тишина. Я увидел, как сестра выбегает за руку с каким-то молодым человеком. Они бегут к калитке, которая вела в лес. Они обернулись. И я поразился тому, насколько же этот молодой человек похож на моего отца. У нас в зале висел портрет отца, когда ему было лет двадцать пять. Так вот портрет этот и молодой человек, смотрящий на меня и машущий мне рукой, будто одно лицо. Я догадывался, что сейчас произойдет что-то страшное и поэтому перестал выходить из своей комнаты. Еду мне приносили, мыли меня тоже в комнате. Даже ведро поставили… Мать как-то зашла ко мне вся сияющая, долго обнимала и сказала мне, что скоро у Дашеньки свадьба. Сын графа Ланского просил у нас с отцом руки твоей сестры. Да и сам граф с супругой приезжал. Отец дал согласие. Меня колотить начало, в жар бросило. Мать не заметила этого и вышла из комнаты. Я приготовился к худшему. К падению дома Ашеров. Так я обозначил про себя свое, наше будущее. Мои адские предчувствия не заставили себя долго ждать. За неделю до свадьбы в реке выловили труп моей сестры. Никто не мог сказать, что же случилось. Насильственной ли была смерть. Следователь из города приезжал с помощником своим. Но, не найдя никаких улик, уехал. Признали несчастным случаем. Но я знал, кто убил сестру. Я знал и не мог простить, не мог не отмстить. И я решил сделать месть главным делом моей жизни. Решил, что здоровье мое пойдет на поправку. Стал делать зарядку. Через месяц уже гулял в лесу. Каждый день приходил на могилу сестры. Разговаривал с ней. И всегда, когда видел отца, старался смотреть ему в глаза. Он не отводил взгляд. Он знал, что я задумал. Он знал, что я знаю, кто убил сестру. Безумие росло, крепло. Я перестал что-либо замечать, кого-либо замечать кроме него. Думал только о нем. О предстоящем возмездии. О улучшающемся моем самочувствии. О здоровье богатырском. Мать, совсем было зачахнувшая после смерти сестры, вдруг воспрянула духом и начала заниматься только мной, думать только о моем будущем и устраивать его. И вот однажды, когда матери не было дома, я, предварительно отослав по незначительным поручениям всю прислугу, предложил отцу прокатить его на лодочке. Он покорно согласился. Мы дошли до лодки, он сел, я толкнул лодку и ловко вскочил на нее. Он все это время, пока мы плыли на середину озера, возводил глаза к небу и что-то шептал. И еще. Он надел какую-то рубашку белую, которую при мне раньше никогда не надевал. Лягушки квакают. Птицы чирикают. Ветер. Деревья шумят. Облака по небу плывут. И тут я толкаю его, он падает за борт, я переворачиваю лодку и отталкиваю ее как можно дальше от того самого места где мы с ним плескаемся. Он плавать не умеет, хотя и меня и сестру прекрасно плавать научил. Он яростно и радостно беспорядочно бил руками по воде. Вдыхал жадно ртом воздух. Создавая вокруг себя штормовое бурление и фонтаны… Да, он быстро пошел ко дну. Но я смотрел на это с отстраненностью изысканной. И потом выплыл на берег и стал звать на помощь… Вот мой самый большой и непростимый грех. Но я не считаю это грехом. Меня поэтому на войне и не убили, что я вообще после этого ничего грехом не считаю. И действовал на войне расчетливо, холодно, не предаваясь эмоциям. И сейчас, господин полковник, я благодарен вам за это… Странно, Реквием в ушах звучит, господа. Да-с. Реквием Моцарта. Как кстати. Давай Иван.

Я подошел к подполковнику, подвел его поближе к трупу Иванова, поставил на колени.

– И давно Ваше Благородие у Вас случай этот произошел?

– Какой случай?

– Ну, вот этот, который Вы сейчас рассказали.

– Тридцать лет назад. А что?

– Видел я этот случай, Антон Петрович, как Вы и рассказали. Ребенком совсем малым я тогда был. Плыли на лодке. Потом лодка перевернулась. На лодке было два человека. Потом один приплыл на берег, на помощь стал звать, а второй, батюшка Ваш Петр Николаевич, утонул.

– Сейчас, дорогой мой, это не имеет абсолютно никакого значения. И совпадение это, нисколько меня не трогает. Перед смертью на другое внимание обращаешь. На свет керосиновой лампы мерцающий. На запах ее, на то, как снег за окном падает. Неудобно мне, милок, вот так на коленях стоять. Вот я о чем. Ты бы уж поскорей. Прощайте штабс-капитан, прощайте господин полковник. Не встретимся мы на небесах. Не будет больше ничего. Смерть – это конец.

Надел я на подполковника заранее приготовленный мешок. Мешок поменьше был предыдущего. Затвор. Выстрел. Как на раз-два. Быстро. Полковник зарыдал.

– Не плачьте, полковник, не жалейте прошедшую безвозвратно жизнь. За грехи наши рано или поздно рассчитались бы мы жизнями своими. Я всегда знал об этом. Грустно, но справедливо устроен этот мир. Бог, наш отец, смотрит за нами строго и серьезно. И совершая грехи эти богомерзкие. А грехи – все богомерзкие. В этом я уверен до конца. До самого конца… Я спокоен. Давайте я вытру Ваши слезы, мой достойный командир, мой дорогой старший товарищ. Вот так. Вы для меня главный пример святого на войне. Молчите, молчите. Святой – это не тот, кто грехи не совершал. Святой – это тот, кто грехи свои осознал, принял и отмолил. Действиями, причем, своими отмолил. Мы обсуждали это с вами. Отец родной, после того разговора с Вами, мне небеса открылись. И товарищам нашим, которые уже отправились на небеса в рай. Святые наши уже на нынешний момент Федор Иванович и Антон Петрович. Царствие им небесное. Души их сейчас скоро предстанут пред Очами Его. И Суд его будет страшен и справедлив. И я скоро… Я… Мой грех страшнее Иудиного. Страшнее и трусливее и… Ненависть. Вот, что в душе моей тогда происходило. Ненависть к миру, к людям, к Богу и к себе. Я ждал конца света больше всего! Страшного суда. Как же я хотел, чтобы бордель этот, называемый земной жизнью, вселенски окончательно завершился. Конец, понимаете? Все, больше ничего не будет. Ведь если ж я умру, а несколько миллионов людей продолжат жить – это не справедливо. А если все умрут – бальзам на сердце. Это притом, что я ждал, надеялся. Ах, как сладко, братья мои… Можно я к Вам буду обращаться братья мои? Ведь Вы ж последние, кого я перед смертью всё еще буду видеть. Да я ждал, надеялся. Как бы ни страшно звучали мои слова. И вот я знал, что конец света случится, а он возьми, например, и случись. И последние слова мои на вершине экстаза – «А я всех предупреждал, что так и произойдет!!!!!» Хотя я никого не предупреждал, а просто так языком трепался. И я возжелал конца света страстно, но никак не знал, как лично я могу конец света этот приблизить. Выпивать я каждый день начал. Страшно, убийственно, методично. Не просыхая, как какой-нибудь разорившийся купец. Сначала «Смирновскую». Потом, когда мозг и организм мне постепенно отказывать начали, когда доктор сказал мне, что в следующее Рождество, похоже, голубчик, в церковь уже не пойдете – Вас внесут. Перешел я на легкие красные вина. Сходил на следующее Рождество ненадолго в церковь, пришел домой, налил себе бокал «Каберне». А я дома не один. Стоит слева от меня человек молодой, пристально смотрит. «Выпейте, выпейте», – говорит он мне с иностранным акцентом. Иностранец значит. Это у меня, значит, серьезная горячка началась. С галлюцинациями. «Нет, это не горячка. Вино подготавливает хорошо к встрече с такими демонами, как я. А еще отвар из мухоморов». «Отвар из мухоморов я пить не буду, хоть режьте меня. Да и вино прекращу пить на время разговора нашего, недолгого я надеюсь. Ну-с, сударь, чего изволите?» Поставил я фамильный хрустальный бокал на скатерть и бесцеремонно начал рассматривать незваного гостя. Молодой парень. Среднего роста. Одет не по-нашему. В иностранную, скорее даже английскую одежду. Волос черный. Глаза как у арабченка. Волосы растрепались, как будто он откуда бежал. Губы тонкие. Нос прямой. Подбородок волевой. Чуть ниже и правей под правым глазом родинка. Уши больше среднего, закрыты наполовину волосами. Зубы неровные. Хвоста, рогов и копыт не наблюдается. «Общение, я извиняюсь, долгое будет. Я вам должен будущее этого мира показать. Жуткое на самом деле будущее. А вы должны его пустить в мир. Или не впустить. На Ваш выбор». «А если я его не впущу, что будет?» – взволнованно спрашиваю я. «Рай на земле, но без Вас. А если впустите – Ад, но с вашим живейшим участием, дорогой Дмитрий Сергеевич». Я подумал, что надо просто поспать. Чайку с лимоном попить. И все пройдет. Проснусь утром как обычно. Веселый и радостный. Как давно уже не бывало. «Поспите, поспите. А я здесь рядом посижу, подожду, пока Вы проснетесь», сказал бес с язвительной улыбкой. «Или не проснетесь. Все только на Ваш выбор и ради Вашего удовольствия, любезный мой друг». Меня пугает это. Меня испугали его слова. Я боюсь не проснуться. Но вида не показал. Какое сейчас усну? Как усну? Если поджилки трясутся. Выпью вина. Вот Вам. И еще. И еще. Видел, бес, как русские люди пьют? А он в кресле качалке лежит, покачивается, дремлет. Как будто не интересно ему. Стал я пристально в него вглядываться. Спит как будто. В вот возьму револьвер, курок взведу и выпущу всю обойму. «Вот этого делать Вам точно не надо, господин Шарко», – официальным тоном говорит чёрт, – «только патроны зря потратите». И спит дальше, как ни в чем не бывало. Ладно. Ладно. Ла-а-а-дно. Допил вино. Лег на кушетку накрылся пледом. Закрыл глаза. Заснуть пытаюсь. И тут вроде как движения какие вокруг, что ли. Ветер такой. Теплый. Морем что ли запахло. Музыка чудная. Никогда такой не слышал. И меня начинает как бы приподнимать. Лечу плавно. И страх. И восторг. Открыть глаза боюсь. «И не надо. Я скажу, когда можно будет глаза открыть.» Музыка мелодичная, на неведомых инструментах. Методичные удары. Шум. Голоса. Вот опять прекрасная мелодия. Голоса опять. Галилео. Фигаро. Черт знает что. «Я знаю, что это, но Вам не скажу. Пожалуйста, Дмитрий Сергеевич, зовите меня Робертом, мне так привычно и приятственно. Вам не сложно?» «Нет, не сложно». «Ну вот и хорошо, открывайте глаза, голубчик». Открыл. Ого. Амфитеатр. Невообразимых размеров. Больше чем собор святого Петра в Риме. Амфитеатр, разрубленный пополам. А посредине окно огромное. И в этом окне лицо демона Роберта. Но размеры. Как у циклопа. Но только голова видна. Ног, рук, туловища нет. «Садитесь, пожалуйста, на кресло, мой дорогой. Устраивайтесь удобней. Сейчас на этом экране, где вы видите мою улыбающуюся физиономию, Вам покажут фильму про будущее, то самое, ужасное, которое Вы, как я уже говорил, должны впустить в наш мир, или не впустить. Смотрите и наслаждайтесь». Свет выключен. Фильма началась. Музыка Бетховена. Начал по сторонам смотреть, кто же играет на фортепьяно. Иль на рояле? Но никого не увидел. Хорошо играет «Аппассионату». Смотрю. Да-с. Зрелище. Все цветное и объемное даже. И запахи. Вижу война. Страшная. Кровавая. Трупы. Люди в противогазах. Штыковые. Порохом пахнет. Землей. Ипритом. Мне плохо, я выйти хочу. И вдруг себя вижу, героя такого. Поднимаю взвод в атаку. Ничего не боюсь. Да друзья. Именно тогда я увидел эту войну, в которой мы участвуем. Далее съемки с аэроплана. Долго смотрел. Как все эти массы людей перемещаются. Убивают друг друга. Полководцев. Генералов. Фельдмаршалов. Государя… Он скоро отречется от престола. На его место придут еврейские разбойники и заварят в России-матушке такую кашу. Царя-батюшку расстреляют с семьей. Голод. Разруха, убийства. Церкви все разрушат. Много я видел их безобразий. А народ безмолвствует… Да-с. Придет век массовых убийств, век падения нравов, исчезновения культуры, искусства. Инородцы будут притеснять русских православных людей. Издеваться над ними. Брать себе их жен, насиловать их. Убивать наших детей… Даже не тысячами, миллионами. Сначала англичане, французы, американцы будут страну нашу рвать на части. Потом немец опять. Ох, это будет так страшно. Столько смертей, столько горя. Пройдем мы по лезвию ножа к этой победе. У германца будут и еропланы железные и танки, и все на их стороне и удача и сила. А мы их все равно раздавим. Но Россия никогда уже после этого не оправится. Слишком велика цена, которая будет заплачена. А потом всё… Страшная война, которая погубит почти все человечество. Останется из всего человечества только несколько тысяч людей. Да и те будут под землей жить в огромных подземных пещерах. Но это лет через триста. А я доживу до семидесяти лет, доживу в почете и уважении, в услужении у этих шакалов, которые захватят власть в России. И похоронят меня в Кремлевской стене. Мерзость какая. Потом кто-то закричал. Я вот сейчас точно не помню, что. Но, по-моему так. А сейчас музыкальная пауза! И тут появилась негритянка такая страшная, которая запела бесовскую музыку под бесовские скрежещущие звуки. Я вот помирать буду, песню эту не забуду никогда. Ай-Фи-Лю. Люююю. Ай-Лю-Лю. Ай-Фил-Лю. Тьфу, пропасть какая. А потом буквы огромные всплыли. Вот как сейчас их вижу. Ооппа Гаттея. (На самом деле на экране было написано – Donna Summer – прим. Автора). Появился бес снова во весь свой циклопический рост и голову мерзкую ко мне тянет. Дымом дымит. «А какая же жизнь будет, альтернативная, так сказать, не изволите ли ознакомить? Господин черт», – спрашиваю я его. «А вам не все ли равно? Вас не будет. Вы в случае выбора альтернативной, как Вы изволили выразится, жизни, немедленно умрете. Здесь и сейчас. Одно могу сказать. Войн не будет. Ни одной, никогда. Вы одного человека очень хорошего, не сможете убить». «Убить на гражданской службе? Вы бредите? Я оружия в руках никогда не держал». Раздражать меня если честно цирк этот начал. Злой я стал. А когда я зол… Лучше даже Дьяволу не становиться на моем пути. «Да, – говорит он, – вы своей пьянкой запустите некую цепочку событий, которая приведет к смерти человека, который за несколько лет изменит мир до неузнаваемости, и никто не сможет ему помешать. Кроме Вас». Вот какой я важный человек. Вот я все могу. Как же хочется напакостить человечеству. Дайте шампанского. «Дайте шампанского, Роберт!» И глазки у меня забегали как у вора, который у бедняка последний алтын стащил. «Ламбруски отведайте». Ламбруска, так Ламбруска! Рано мне помирать. «Рано мне помирать, дорогой бес. Я еще повоюю. Я возьму от жизни все. И пропади оно всё пропадом». И разбил бокал о пол. Тут же проснулся у себя в комнате. Оказывается, я уснул на кровати в одежде и обуви… Но все что увидел я тогда в этом странном сне – сбылось. И война. И жизнь моя. Картинки точь-в-точь, как я видел той памятной ночью. И понял я, какой страшный грех совершил. И уже три года мучаюсь так, как Иуда не мучился. Вот откуда храбрость моя отчаянная. Уж очень я хотел смерти. И вот подвернулся сейчас такой случай. Спасибо Вам, полковник. И тебе, наш нечаянный избавитель. Не дам я сбыться худшему будущему. И никто не похоронит меня в кремлевской стене. Не исполнится пророчество. А если в мелком неточность, то и по большому счету значит ложь это всё. А может, не зависит от нас ничего. Всё уже записано в бесконечной книге бытия. И мы несемся, как паровоз по рельсам, не в силах ничего изменить. И Бес издевался надо мной и потешался над моим бессилием и вынудил меня сказать то, чего я не мог не сказать. Ведь если сверху на нас посмотреть мы как муравьи в муравейнике. Много нас, маленькие мы и ничего от нас не зависит. Только я передумал. Да, да. Положи дружок винтовку к ногам. Осторожно. Вот так. И вы господин полковник руки поднимите. Я стреляю очень хорошо, советую Вам не проверять этого моего умения. Не прожигайте меня взглядом. Я соврал. Да я честью клялся, что мы исполним задуманное. Но мне страшно стало, я не хочу умирать. Я еще достаточно молодой. У меня дети, жена красавица. Я знаю свое будущее. Ну и что. Оно вполне себе ничего. Умру я тихо во сне. Но это когда еще будет. Почести, слава, величие. Имя мое впишут золотыми буквами в книгу Истории. Мною гордиться страна будет. Я… Я… Не бывать этому. Все это ложь. Я жить хочу. Дышать. Любить. Все что я сейчас хочу – жить. И я буду бороться за нее. Цепляться зубами буду за нее. Ногтями. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, но я вас убью. Обоих. Я к вам лично никакой неприязни…

За окном раздался шум. Всадники проскакали. Но этой секунды, когда несчастный отвернулся от нас, было достаточно. Полковник выстрелил ему в голову. Я надел на голову Шарко мешок и подтащил к остальным. Достал самосад, насыпал в обрывок газеты, закурил.

– Видишь как, Ванька, не сдюжил штабс-капитан. Не снес невыносимую ношу. Цепляться начал. А за что, сам не поймет. На кой ему эта его жизнь? Что он с ней делать будет? Так и ждал бы всю жизнь, пока его у кремлевской стены похоронят. Не понимают люди… Вообще ничего не понимают. Живут как во сне. Нет, чтоб прислушаться к себе, например. К звукам отдельным в мироздании окружающем. Да хоть книжки умные почитать. Чай не глупей тебя люди писали. Почитал, узнал про все, свои мысли добавил. И вот живи. Ясно же все. Вот Бог. Вот порог. Выйди за него и иди. Иди не останавливайся. Иди не оглядывайся. Смотри только вперед. Только ввысь. На небо, то есть. А куда же еще? Куда смотреть? Некуда. Вот ты ведь тоже в Бога веруешь? Веруешь, вижу. И тоже думаешь, небось, что, мол, как же он это так все хитро и запутано тут устроил. За грехи не наказывает. Подлецов и воров возвышает. Да и сами служители Его – попы. Редкостные мерзавцы. Пробы негде ставить. Молодым невинным детям позволяет умереть. А стариков больных, иногда столько грехов на них висят неотмоленных, продолжает тянуть через десятилетия их уже не нужной жизни. Какую они пользу приносят, если ума у многих из них нет. И посмотри на историю. Историю с большой буквы. Историю мировую. Что в ней? Войны, интриги, убийства, стяжательства, прелюбодеяния, измены. Преобладание смертных грехов в делах и поступках над добродетелями. Ну не может Всеблагой Бог этого делать. Значит, есть Сатана. Сатана он враг мира и его владыка. Это как раз понять можно. Владеет он миром и ненавидит его одновременно. Это очень объяснимо. Да и примеров таких среди людей найти можно. Много. И вот ему, каким-то образом Бог разрешает творить в этом мире зло. Почему? Почему не погубит он это порочное и премерзкое существо. Ты не задумывался, Иван? Вижу, не задумывался. А я задумывался. И скажу тебе так. Всеблагой Бог он не виден на фоне непорочной же и чистой природы Космоса. Как белое на белом. Не видно. Виден он только на фоне черного. На тени Зла. Добро только так видно. А Бог есть добро. Это вне всяческих сомнений. А так как вся эта Мистерия грандиозная для нас, для человеков разыгрывается, Бог для того Сатану создал, чтобы увидели мы его. Отца нашего. И мы все его увидели. А теперь нам зло искоренить надо. Черноту убрать. И станем мы белыми на Белом. И вернемся к Господу нашему. Я просто излагаю, из-за того, что времени нет совсем. А так все сложнее намного и мне самому до конца не понятно. Но суть я тебе вкратце изложил… Начал я искать источник вселенского зла. Смотреть на людей внимательно стал, а и присматриваться. Слушать стал. Слышать. Истории интересные. Люди раскрываться стали. Сначала замирают. Потом как с горы на салазках. Хоп. И не остановишь. А съезжают. Останавливаются. И вот рассказ закончен. Стал я рассказы записывать. Да не абы какие. А все с грехом, с раскаянием. Писателем можно сказать заделался. На многие романы листов накопилось. Сотни. И я в тюрьму напросился через одного тюремного начальника, сказал, что материал на книгу собираю. О нравственном бытии Российской Империи. Пустили меня к висельнику одному. Его повесить должны были, но перенесли исполнение приговора. Открыли дверь, предупредили, что, мол, если что… Дверь закрыли. Он сидит в кандалы закованный. Взгляд потух. Смотрит сквозь меня. Я на столе поодаль от него листы разложил, чернильницу. Манжеты надел. Думаю, какой вопрос задать. А он, не дожидаясь вопроса, и говорит: «Узнать вашбродие хотите, как я жену и своих детей на тот свет отправил? Извольте». И начал рассказывать. Спокойно, без эмоций. Ни один мускул на лице не дрогнул. Улыбается даже. Милый человек. Смотрю. Хороший. В Бога верует. И рассказывает о сем ужасном происшествии как о чем-то внешнем совсем. Как будто не в его жизни это произошло. Как будто он о соседе своем рассказывает. Я пишу, а сам понимаю – в нем, в душегубце этом, зла нет. Не он это зло. И вокруг него зла нет. Человек спокойно говорит, улыбается даже. Умиротворение. Я подумал, что, наверное, зло все в прошлом осталось. Там оно. Но если так, то почему его человека этого несчастного не выпустят тот час же? Зачем казнить его, и еще больший грех на душу брать? Повесят бедолагу, и что с этого? В мире зла меньше останется? Нет. Нравственный тупик. С философом тут с одним общался. Обсуждали мы с ним природу зла, и почему Бог зло это допускает. А мне философ. Бородатый, солидный господин, после поданных кофе и ликеров и говорит. «Видите ли, батенька, зло, как категорический императив, сложно отождествить с имманентной сущностью Бога, но оно вполне конгруэнтно Вашему ощущению бытия». Если конечно я правильно запомнил и точно воспроизвожу. Да-с. Диковинный и страстный человек был этот философ. И напоследок он мне сказал следующее: «К попам только не ходите с этой, в общем-то, простой философской задачей. Попы окончательно всё в Вашей голове перепутают. В этом они непревзойденные мастера». Я и не хотел идти. Ведь любой священник, особенно православный, может только лишь цитировать священное Писание. Не более. На свои осмысленные выводы они не осмеливаются. Положение обязывает. Да и не принято это у нас. У нас тексты учи, заповедям следуй и вся недолга. Но зло есть, оно противоположно добру. Это и ребенок заметит. И если, логично предположить, что источник добра – это Бог. То источник зла – это значит человек. Кому же еще быть. И что есть зло. Зло – это сопротивление Божьему добру. Выставление препонов Великому замыслу Бога. Но во вне нас, зла нет. Это любой внимательный зритель заметит. Значит источник зла люди, а Сатана – внутри нас. Значит, мы и есть – коллективный Сатана. Значит, тело наше – это его частичка. А душа наша – часть Бога. Вот и борется душа с телом самой непримиримой борьбой. Бог с Дьяволом. И страшно мне стало. И понял я, что я и есть Дьявол. Я борюсь с Богом в неистовстве грехов и низменных желаний своих. И я желаю победы телесного над духовным. Плотского, мирского, развратного и грязного над пречистым. Я не на той стороне, где правда, Иван. И никого на стороне правды нет, никого. Он один против нас всех. И Он – прав. А мы не правы. Мы лишние в этом абсолютно чистом мире. Мире, где звучит постоянно ангельская хрустальная музыка. Где высшие эманации создают Вселенную. Мы по ошибке здесь. Заляпали все грязью. Застроили заводами. Зачадили трубами. Осквернили войнами. Мы должны уйти, добровольно. Ибо Бог нас не гонит, нет. Мы здесь для того, чтобы ощутить свое несовершенство, свою низость. Ведь Он нас так любит. Он отправил нас, как детей своих на заклание. Всех и каждого. Как Христа. Каждый должен умереть, в мучениях, в страхе. Без надежды на продолжение, в одиночестве, усиленном абсолютным безразличием окружающих. Укрепи же мой дух, не дай сойти с пути перед окончательной победой духа над плотью. Друзья мои смогли сделать все, как и должно. Друзья мои, я горжусь Вами и, как и положено капитану тонущего судна, последним покину его. Хотя я и полковник. Полковник… Вот опять начинаю ощущать боль. Боль – уйди. Как же тяжело выдержать это мучение. Как напряженно. Никакими словами не передать, Ванька. Какую муку я терплю вот уже несколько лет. Какую муку. За что брат? Ни с того, ни с чего на тебя набрасывается болезнь и начинает убивать тебя. Никакой силы воли не хватит, чтобы противостоять столь жуткой, столь всесокрушающей болезни. Дай я сяду. Мушки в глазах, пятна. Свет. Ваня. Я не чувствую ничего. У меня руки немеют. Холодно как. Разотри мне руки. Что это, неужто смерть? Неужто вот так? Непотребно. Исподтишка. Нет стой! Мне еще сказать надо. Мне еще минуток несколько дай! Я сказать Тебе кое-что должен. При Ваньке! Чтобы он слышал. Чтобы я, говоря ему слова эти, сам вник бы в их простую суть. Отпустило. Спасибо. Дай я встану на колени. Помоги. Слушай же меня! Я давно собирался сказать тебе это! Всё духу не хватало! Как можно сказать такое? Самому Богу! Итак… Слушай… Не могу, но надо! Всё. Вот. Я прощаю Тебя!!!! Сказал и легче стало. Дальше! Я прощаю Тебя за всё. За то, что ты создал такой прекрасный внешний мир! Но ты не спрашивал меня, нравится ли мне море Мертвое, например. Или. Почему у нас не два солнца? Не две луны. Я к главному сейчас приду, но мне издалека заход сделать нужно. Вот я и делаю. Я прощаю тебя за то, что Ты отправил меня сюда не по моей воле. А даже если и по моей? Какой у меня ТАМ был выбор? Я не помню. Я прощаю тебя за то, что я ничего того, что случилось до моего дня рождения, не помню. И что будет после моей смерти, я по большому счету не знаю. Только догадываться могу. И зачем жил на этой Земле, я так и не понял. Прощаю тебя за это. И за то, что так никого и не полюбил. Что счастья не увидел. Что в печали, страданиях и боли прожил я недолгую жизнь свою. И ни одно моя молитва не была исполнена. Хотя бы услышана? Ты меня сейчас слышишь? Подай знак!!! Нет. Тишина. Прощаю тебя за то, что ты… так все интересно обставил. Как будто тебя нет. Вот. Слышишь? Я простил тебя. Тебе легче от этого? Мне легче. И я благодарен Тебе за это. Благодарю тебя за то, что ты создал такой прекрасный, такой совершенный мир. Благодарю тебя за то, что ты ни на секунду не оставлял меня. Всегда был рядом. Даже не рядом. Ты был везде. И снаружи меня. И внутри меня. Я благодарю тебя за это. За то, что всю мою жизнь преподавал мне отличные, утонченные, безупречные уроки. За то, что я их так и не выучил. За эту неизвестность и счастливое беспамятство. За то, что я так и не вспомнил, что было до моего рождения и за то, что я так, возможно и не узнаю, что будет после моей смерти. За то, что каждую секунду обучал меня искусству Любви, иногда очень жестоко. Но иначе ведь нельзя? Благодарю тебя за то, что ни одна моя молитва так и не была услышана. За то, что ты сейчас слышишь меня, смотришь на меня. И мне хорошо. И Тебе хорошо. Боль прошла. И опять надежда до следующего приступа. А еще врут, что на войне все болячки проходят. У меня вот не прошли. Но сейчас что-то во мне не хочет умирать, а хочет, как штабс-капитан Шарко сбежать… Да не за что цепляться. Я ведь сам не знаю на кой мне жить. Рассмешить всех вокруг только. Давай Иван, палач ты мой драгоценный, добровольный. Только саблей. Не смей пулей. И мешок на голову не одевай. Хочу в глаза твои смотреть. И ты, будь другом, глаз не отводи.

– Не смогу я, Ваше Благородие. Святой истинный крест не смогу. В глаза то. Стыдно мне. Стыдно.

– Сделай, родной, для меня. Я вот тебе и крестик дам. Золотой. На, возьми. За него много денег дадут. Не отказывайся. А то и носи. Этот крестик и от пули, и от штыка. Да от всего. Ты пока его не снимешь – не умрешь. Я вон сколько лет… Лет. Столет… Маюсь. Возьми. Ты его всегда отдать кому угодно сможешь. Да и просто в озеро выкинуть. Если захочешь. Без последствий. Без… Возьми. Надень. Так. Теперь можно. Давай. На тебе мою саблю. Кровь… Любовь… Серебро… Золото…