Красные стрелы

– Через десять минут.

Я положил телефон. Принялся курить. Дым был каким-то едким, постоянно попадал в глаза, из-за чего те начинали слезиться. Я раздавил окурок об край столешницы, вскочил на ноги, злой и на себя, и на весь мир, а затем снова сел, снова достал сигарету из пачки и снова закурил. Мысли в голове путались, и я не мог понять, сколько же времени я провёл в ванной. Из-за таблеток голова моя работала совершенно не так, как надо, поэтому я не мог выстроить события сегодняшнего дня в правильной хронологической последовательности. Мне казалось, что я ужинал с утра, а завтракал вечером. Казалось, что я смотрел по телевизору какие-то глупые ток-шоу и периодически принимался общаться с их участниками, вступал в горячие споры с ведущими и с сидящими в студии экспертами. Самое удивительное заключалось в том, что они отвечали мне. Поворачивали свои головы в мою сторону и, глядя на меня через экран, говорили со мной, очень часто ругались и кричали. Хотя на самом деле, может быть, всего этого и не было вовсе. Может быть, это всё мне лишь приснилось. Совершенно точно я помнил лишь одно: а именно то, как проснулся в пять утра после кошмарного сна. А всё то, что происходило дальше, было невероятно размыто, точно те события были покрыты толщей мутной воды.

Я встаю на ноги, пытаюсь собраться, однако никак не могу понять, что же мне надеть, из-за чего содержимое шкафа постепенно вырастает у моих ног разноцветной тряпичной кучкой. Мне хочется начать бить кулаками стены или же разбить об стену свою собственную тупую голову. Наконец-таки я сумел надеть какие-то джинсы, какую-то футболку и какую-то кофту, даже про носки не забыл, и они оказались, на удивление, одного цвета. Затем я накинул зимнюю куртку, от которой сильно воняло дымом.

Перед выходом я беру со стола два пакетика с наркотиками: в одном лежат таблетки, а в другом гашиш. Я прячу их, но, как мне кажется, не слишком надёжно. Выхожу из квартиры, меня встречают хмурые подъездные стены, на полу банки пива и сигаретные окурки. Объявление на первом этаже, возле почтовых ящиков: «В подъезде не ссать – наведу порчу на мочу», снизу подпись: «Подъездный барабашка».

Вышел на улицу, а там вечер раскинул свои чары, как рыболов, раскинувший сети. Деревья во дворе чуть поскрипывают от ветра, наполняя воздух таинственной атмосферой предчувствия. Кажется, что ещё немного и с неба снизойдёт к людям некто великий, чьё собранное из снега лицо будет украшено доброй улыбкой, а глаза полны понимания. Андрей ждёт меня на лавке, окружённый турниками, детской горкой и песочницей. Он высокий, поэтому смотрится на этой низенькой лавке как-то неуместно. В руке у него бутылка пива. Когда я подхожу к нему, его покрытые щетиной щёки раздвигаются в улыбке.

– Как жизнь, бродяга? – спрашивает он у меня с усмешкой.

– Бывало и лучше. А чего это я бродяга?

– Да просто. – Он пожимает плечами.

Мы начинаем идти куда глаза глядят. Неспешно бредём по стареньким дворикам, мимо спящих машин и высоких, но словно бы каких-то больных домов. Я рассказываю Андрею о том, как провёл вчерашний вечер с Вадимом и двумя фриками, рассказываю про отца Паши, что поймал белку и параноил из-за того, что нас якобы ищет полиция. Затем я поведал Андрею о сущности смерти. Я, кажется, нашёл ключ к пониманию самого её механизма. Андрея, правда, метафизика смерти не слишком заботила. Он сказал, что очень устал от проблем на работе, так что размышлять о чём-то настолько далёком, как смерть, ему совершенно не хочется. Я считаю, что он просто не понимал, что смерть не является чем-то далёким, как раз таки наоборот, смерть – это самое близкое из того, что у нас есть, так как наступить она может абсолютно в любой момент. Но я не стал с ним спорить.

Андрей жалуется мне на своего начальника, а затем переходит к политике, рассказывает мне что-то о политике, об эмигрантах, которые заполонили Германию и Францию, как стая диких зверей. Мне внезапно становится очень неуютно и тоскливо, я смотрю на свою руку, из-под рукава зимней куртки следы, оставленные бритвой, конечно же, не видны, но мне почему-то кажется, что красные линии, эти красные стрелы, вот-вот проступят через ткань одежды и все узнают о том, чем я занимался дома. Мы идём, а дома вокруг нас тянутся рядами раскиданных кирпичей, наш город – неоконченная стройка, заброшенная и забытая, как детские игрушки в песочнице. Я вспоминаю, что Андрей собирался мне что-то рассказать, и спрашиваю у него об этом.

– А, да, я тут встретил кое-кого на днях, – он многозначительно почёсывает свою небритую щёку. Шорк-шорк.

– Кого же ты встретил? – снег под ногами хруст-хруст.

– Я встретил Лёшу. Помнишь его?

– Конечно, если ты про Лёху Аксёнова.

– Про него самого, – далёкий звон домофона. Блум-блум.

– Ну и что с ним? Я его около года уже не видел.

– Вот и я его давно не видел. А недавно встретил. Шёл с остановки домой после работы и встретил. Он стоял возле «Магнита» со своим этим приятелем – Никитой.

– Никита – это тот, который в общаге живёт?

– Ага. Тот самый.

– И чего они делали?

– Стояли и водку пили с горла. Они оба в невменяемом состоянии находились. У Лёхи ещё покрывало какое-то в руках было. Точнее, на одной руке, он обмотал себе руку покрывалом.

– Зачем это?

– А я почём знаю! – Шорох шин проезжающей мимо машины. Передние фары моргнули. – Он и трезвый не вполне адекватный, ты же и сам это знаешь. Не просто же так он учился в специальном интернате для детей, у которых есть нарушения психики.

– Это верно.

– Ну вот! Короче, он пьяный в сопли был. Увидел меня – обрадовался, как будто ребёнок Деду Морозу. Начал лезть обниматься и всё такое. Стал говорить, что я его старый друг. А ещё он сказал мне, что хочет кое-что рассказать, но тет-а-тет, понял?

– Ага.

– Никита был ещё более пьяный, чем Лёша. Мы его быстренько до дома проводили, а потом пошли эту самую водку допивать. Я, конечно, пить вообще не хотел, но подумал, что если Лёша один эту бутыль допьёт – то точно на проблемы нарвётся. Пришлось выручать.

– Это правильно.

– Я купил сока в магазине на запивку, и мы во дворике засели на лавке. Там он мне всё и рассказал.

– Что рассказал-то? – Идём по тротуару вдоль дороги. Машины ездят, гудят, но редко, ибо поздний вечер уже. А так, временами, дорога пустая. Застывшая конвейерная лента. Дорога похожа на школьную линейку.

– Он рассказал мне, что начал кое-каким бизнесом заниматься.

– Бизнесом?

– Ага, – Андрей смотрит на меня, хитро щуря глаза, – он начал наркотиками торговать.

– Чего?

– Того. Мы же с ним перестали общаться постепенно, с Викой он тоже расстался. Она хоть и глупая была, но добрая и ему помогала. А так остался он один, считай. Запил. А тут эти придурки и подвернулись ему. Никита и Соловей. Два долбаных барыги. Они солью торгуют. Ублюдки конченые. – Андрей зло плюёт себе под ноги на посыпанный песком тротуарный снег. Вечерний город вдруг приобретает траурный окрас. Где-то далеко звенит сирена скорой помощи. Кто б нам помог.

– А работа его? Он же работал кассиром.

– Ага, работал. Этот придурок уж не знаю как, но умудрился за день разбить сразу две бутылки дорогого коньяка на кассе.

– Шутишь, что ли?

– Нет, не шучу. Разбил две бутылки, выплатил штраф в две трети зарплаты и… уволился.

– То есть официально он сейчас нигде не работает?

– Нет. Он зарабатывает тем, что помогает этим ушлёпкам барыжить.

– Хреново это всё, – я растерянно почёсываю бровь. Шорк-шорк.

– Да, хреново. Он мне ещё пьяный плакаться начал, что все от него отвернулись, что он отброс общества, что он нашёл больше счастья в наркотиках и алкоголе, чем дома или на работе, и прочий бред… Поэтому я думаю, что мы с тобой должны встретиться с ним и поговорить. Ведь мы же были приятелями с ним когда-то. Мы же в одном дворе росли, я его помню лет с пяти, так же, как и тебя!