Тридцать один. Часть I. Ученик

Я покосился на хранителя вкуса. Он уже не следил за гонками, а вперился в меня.

– Растаяла решимость, – утвердительно протянул он. – У самого кишка тонка, так хочешь подрядить гомункула?

– Нет! – закричал я.

Оливье наотмашь ударил меня по лицу.

– Заткнись! Насквозь тебя вижу! – заорал он в ответ.

– Что вы себе позволяете? – встрял Евлампий.

Хранитель вкуса скривился.

– Предупреждал! Но вы двое… – он сплюнул за парапет.

Я всё понял и сжался от страха. Убьёт меня!

– Вы не можете так поступить! – вмешался архивариус.

– Тебе кто разрешил вякать? – завопил Оливье. – Ты кто? Кусок мяса? Нет. Даже не мяса! Магопшик, возомнивший себя живым!

Мровкуб резко вскочил. Его бледное лицо побелело. Глаза расширились.

– Хозяева узнали про гомункула! Я должен вас покинуть! – закричал он.

– Прощай! – пробормотал я.

Он испугался. Честно говоря, я на его смелость и не рассчитывал.

– Вали, бумажный червяк! – крикнул Оливье.

Что-то дрогнуло в лице Мровкуба. Он перевёл взгляд с меня на хранителя вкуса.

– Придётся уничтожить это тело, иначе вас выследят! – закричал архивариус, перекрывая шум толпы.

Он взглянул на меня.

– Уничтожай! – нетерпеливо крикнул Оливье.

Я закусил губу, сдерживая дрожь.

– Сражайся, – попросил Евлампий.

Меня передёрнуло. Никогда не слышал у голема такого голоса. Вымученного, страдальческого. Ещё секунда, и из каменных глаз брызнут самые настоящие слезы.

– Пожалуйста, – простонал он.

Я изжевал губу. Надо решиться. Нельзя позволить Оливье лишить меня единственного, что ещё осталось. Выбора!

Я кивнул. Когда архивариус исчезнет, и хранитель вкуса произнесёт заветное слово, я прыгну с парапета. Пусть эта тварь переселяется в моё мёртвое тело. Посмотрим, как ему понравится.

Решившись, я поднял глаза на стоящего надо мной гомункула.

– Ты спас меня! – прокричал Мровкуб. – А я спасу тебя.

Он ловко перепрыгнул мои ноги и впился в Оливье. Пытаясь сбросить архивариуса, хранитель вкуса вскочил с сиденья. Кружась и пошатываясь, как пьяные танцоры, они вывалились в проход между трибунами.

– Ещё встретимся! – попрощался архивариус.

Следом за словами изо рта вырвалось пламя. Огонь жадно перекинулся на тело. Поджег ноги с руками. Победоносно заревел, будто в отместку за проигрыш чёрно-желтой команды и набросился на дядю. От жара задымился и вспыхнул зелёный камзол Оливье. Хранитель вкуса взвыл, отчаянно колотя ругами и ногами, но гомункул не чувствовал боли. Вцепившись в дядю, Мровкуб зажал ему рот. Щеки архивариуса вспухли, и он задул, как ураган, сильнее разжигая огонь.

Пламя ревело, как сумасшедшее. Языки огня уже прожорливо лизали блестящие сапоги.

– Спасибо, – прошептал я, сглатывая слезы.

Трибуны рыдали и вопили. Птицы носились над прозрачным шаром, уворачиваясь от огненных обручей. Заклинатики выстроились на второй забег. Но я смотрел только на живой факел под ногами. Они ещё катались по полу, но уже не трепыхались. Пламя спало, но дымило по-прежнему. У Оливье обгорели усы, а кожа на лице вздулась белёсыми пузырями. Гомункула уже нельзя было отличить от обожженной головешки. Его ослабевшая рука сползла с изуродованного лица хранителя вкуса, и я поймал торжествующий взгляд. Вместо единственного глаза таращилось красное пятно. Без радужки, без склеры, без зрачка.

Бледные губы Оливье вздрогнули и сложились в протяжное «НОК».

Вскрикнув, я подскочил.

– Борись! – завопил Евлампий.

Шум арены пропал, трибуны потемнели. Между ними проскочило зелёное свечение. За сцепившимися в огненных объятиях фигурами, проступил каменный гриб. Он пульсировал, сияя ожившим изумрудом.

Я бросился вперёд в безумной попытке дотянуться до них.

– Гад! Я жить хочу! – дико заорал я.

Меня пронзила жгучая боль. Внутри лопалось и горело. Хотелось рвать на себе одежду, кожу, чтобы добраться до источника мук и вырвать его. Я так голосил, что прозрачный шар арены, должен был разлететься на куски. Каждая новая секунда несла ещё более нестерпимые страдания. Скрючившись, я вцепился в парапет, под пальцами крошился камень. Сердце грохотало так, что должно было взорваться, разбросав меня кусками по трибунам. А в ушах звучал мой собственный голос:

– Клянусь хранить знания и умения, переданные учителем. Обогащать их! Беру в свидетели своего учителя и присутствующих духов, клянусь не раскрывать полученных знаний. Ставлю свою жизнь, свой дух и всё, чем являюсь, на службу искусству вкуса! Соединяю свою жизнь и дух с духом учителя! Мы станем неразделимы! Его жизнь – моя жизнь. Его дух – мой дух! На веки вечные! Нас разделяет одно слово. Когда учитель позовет «Волчонка», я навсегда уйду в междумирье, а он станет мною.

С каждым словом, обезумевший, горячий, как тысяча огненных шаров, как самое сильное заклятье гильдии Огневиков пламя сваривало мою шею. Я проваливался в темноту и падал, падал, пролетая сквозь стенки миров…

Открыв глаза, я удивленно кашлянул сквозь искусанные губы. Ещё жив и корчусь в своём собственном теле. Шея горит и шипит от боли. Саднит распухший лоб. Приподнявшись на локте, я огляделся.

Валяюсь под парапетом у дядиного сидения. Голова упирается в стенку балкона. Тронув лоб, я заскулил, потирая окровавленную ладонь.

– Ты ударился, когда падал, – подсказал Евлампий

– Где? Кто? Почему? – еле выговорил я.

В проходе у лестницы ещё дымились два обгоревших тела.

– Всё перепуталось, – неуверенно проговорил голем. – Вышло не так, как…

– А как? – потребовал я.