Отлив

– Эй, слушайте, – вмешался Хьюиш, – вы еще свет потушите! Здесь вам не спиритический сеанс!

– Легенды – не для мистера Хювиша. Прошу прощения, капитан, разумеется, Хьюиша, а не Хювиша.

В то время как слуга наливал Хьюишу вино, бутылка выскользнула у него из руки, разбилась вдребезги, и вино залило пол веранды. Мгновенно зловещее, как смерть, выражение появилось на лице Этуотера. Он властно потряс колокольчиком, и оба туземца застыли в выжидающих позах, безмолвные и дрожащие. Сперва последовала тишина и суровый взгляд, потом – несколько туземных слов, сказанных взбешенным тоном, затем Этуотер отпустил слуг жестом, и они продолжали прислуживать гостям, как прежде. Только теперь гости обратили внимание на то, как прекрасно вышколены слуги. Они были темнокожие, низкорослые, но отлично сложенные, ступали бесшумно, ожидали безмолвно, подавали вино и блюда по одному взгляду хозяина и не спускали с него преданных глаз.

– Где вы добываете себе рабочие руки, интересно узнать? – спросил Дэвис.

– Где их нет?.. – ответил Этуотер.

– Нелегкое это, верно, дело? – продолжал капитан.

– Скажите мне: где легко добывать рабочие руки? – Этуотер пожал плечами. – А в нашем случае назвать координаты мы, естественно, не могли, поэтому нам пришлось изрядно поездить и потрудиться. Мы забрались на запад, до самого Кингсмилза, и на юг, до самого Рапаити. Какая жалость, что с нами нет Саймондса! Он бы порассказал вам историй. Это его было дело – добывать рабочих. Потом настала моя очередь – воспитывать их.

– То есть управлять ими? – вставил Дэвис.

– То есть управлять ими.

– Погодите-ка, – сказал Дэвис, – у меня что-то голова плохо варит. Как это? Вы что же, справлялись с ними в одиночку?

– Справлялся в одиночку, ибо помощников не было.

– Черт побери, вы, должно быть, сущий дьявол! – с жаром вскричал восхищенный капитан.

– Стараюсь по мере сил, – последовал ответ.

– Ну и ну! – не успокаивался Дэвис. – Много я видел на своем веку муштры, сам, считалось, недурно муштровал. Я начал третьим помощником и обогнул мыс Горн с бандой таких отъявленных головорезов, что они дьявола вышибли бы из ада и заперли за ним дверь. Но я скажу, что мне далеко до мистера Этуотера. На судне – что ж, там управляться нехитро: на твоей стороне закон, он за тебя все сделает. Но высадите меня одного на этот треклятый остров без ничего, только с кнутом и запасом скверных слов, и заставьте… Ну нет, сэр! Ничего у меня не выйдет! Пороху не хватит! Легко, когда закон за спиной, – заключил он, – закон всегда вывозит.

– Ну, не так уж страшен черт… – насмешливо протянул Хьюиш.

– Со мной тоже в некотором роде закон, – сказал Этуотер. – Приходилось брать на себя самые разные роли. Порой это бывало несколько утомительно.

– Можно себе представить! – отозвался Дэвис. – Солоно небось приходилось?

– Именно это я и имел в виду, – сказал Этуотер. – Так или иначе, удалось вбить им в головы, что они должны трудиться, и они трудились, пока Господь их не призвал!

– Они у вас небось изрядно попотели, – заметил Хьюиш.

– Они у меня попотели, мистер Хювиш, когда это было необходимо.

– Уж будьте уверены! – воскликнул капитан. Он порядком разгорячился, но не столько от вина, сколько от восхищения. Он с упоением пожирал глазами хозяина. – Бьюсь об заклад, что оно так и было, я так и вижу, как вы это делаете! Ей-ей, вы настоящий мужчина. Запомните, пожалуйста, что это я так сказал.

– Вы слишком любезны, – заметил Этуотер.

– А у вас… у вас тут случалось когда-нибудь преступление? – спросил Геррик, резко нарушив наконец свое молчание.

– Да, случалось, – ответил Этуотер.

– И как вы с ним справились, сэр? – воскликнул с нетерпением капитан.

– Видите ли, случай был особенный, – ответил Этуотер. – Такой случай озадачил бы самого Соломона[48 - Соломон – израильский царь (965–928 гг. до н. э.) Провел административные реформы, добивался централизации религиозного культа. Согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью. Автор некоторых книг Библии, в том числе «Песни Песней».]. Рассказать вам его? Хотите?

Капитан восторженно согласился.

– Хорошо, – процедил Этуотер, – слушайте же. Полагаю, вам известны два типа туземцев: послушный и строптивый? Так вот, у меня были оба, оба – воплощение этих типов. Послушание струилось из одного, как вино из бутылки, другого переполняла строптивость. Послушный весь состоял из улыбок, он забегал вперед, чтобы уловить ваш взгляд, он любил болтать, он располагал десятком жаргонных английских слов, прижившихся в Полинезии, и восьмой долей дюйма налета христианства. Строптивый был трудолюбив, этакая громадная угрюмая пчела. Когда к нему обращались, он отвечал хмурым взглядом и дергал плечом, но дело делал. Я не выдаю его за образец хороших манер, ничего показного у строптивого не было, но он был сильный и надежный и хотя нелюбезно, но повиновался. И вдруг строптивый провинился, не важно как, но он нарушил установленные правила и соответственно был наказан – наказание не подействовало. То же повторилось на следующий день, и еще на следующий, и так далее, пока мне не надоела вся эта история, а строптивому, как я догадываюсь, еще больше. Настал день, когда он снова провинился, вероятно, уже в тридцатый раз, и тут он скосил на меня свои упрямые глаза, в которых на сей раз ярко вспыхнуло желание заговорить. А надо сказать, что наши правила особенно строго соблюдаются в одном пункте: объяснения у нас исключаются, их не принимают и давать их запрещено. Поэтому я немедленно его остановил, однако это обстоятельство про себя отметил. На следующий день он исчез из поселка Это было как нельзя более досадно: если рабочие примутся убегать, промысел погиб. Остров тянется на шестьдесят миль, он длинен, как королевская дорога[49 - Королевская дорога – т. е. шоссе, тракт; выражение возникло в эпоху, когда дороги в Англии находились под особой охраной короля.]. Преследовать беглеца в наших зарослях было бы наивным ребячеством – я сразу же отверг эту идею. Два дня спустя я сделал открытие: меня вдруг осенило, что строптивого с начала до конца наказывали несправедливо, а истинным виновником все это время был послушный. Стоит туземцу заговорить, и он, как женщина, которая заколебалась, погиб. Стоит дать ему возможность говорить и лгать, и он говорит и лжет и следит за вашим лицом – угодил ли он вам, и наконец правда выплывает наружу! Правда выплыла из послушного. Я ничего ему не сказал, отпустил его и, несмотря на поздний час (уже наступила ночь), отправился на поиски строптивого. Далеко мне идти не пришлось: примерно в двухстах ярдах от дома его осветила луна. Он висел на кокосовой пальме. Я не ботаник, не берусь объяснить, на чем он там висел, но в девяти случаях из десяти именно так кончают с собой туземцы. Язык у него вывалился наружу, птицы основательно поклевали беднягу. Избавлю вас, однако, от подробностей: он представлял собой неприглядное зрелище! Добрых шесть часов я просидел здесь, на веранде, ломая себе голову, как поступить. Из моего правосудия было сделано посмешище; мне кажется, я никогда не был обозлен сильнее. На следующее утро, еще до восхода солнца, я велел бить в раковину и созвать всех рабочих. Потом взял винтовку и пошел впереди вместе с послушным. Он был в то утро очень разговорчив; мерзавец полагал, что теперь, когда он сознался, все позади, и он, по школьной терминологии, попросту ко мне «подлизывался», не переставая заверял в лучших намерениях и давал обещания хорошо вести себя. Не помню уж, что я ему отвечал. Вскоре показались то дерево и висящий на нем. Все принялись оплакивать своего товарища на туземный лад, и послушный вопил громче всех. И он был совершенно искренен, безнравственное существо, без малейшего сознания своей вины. Тут, короче говоря, я приказал ему лезть на дерево. Он насторожился, с испуганной улыбкой уставился на меня, но полез. Он слушался до конца, у него была куча добродетелей, но правдивости среди них не было. Как только он взобрался наверх, он глянул вниз – и увидел направленное на него дуло ружья. Тогда он заскулил, как пес. После этого стало так тихо, что было бы слышно, как иголка упадет. Причитания оборвались. Внизу все припали к земле с выпученными от страха глазами, наверху сидел он, свинцово-серый, а в воздухе болтался труп. Послушный слушался до конца, покаялся в содеянном, поручил свою душу Богу, а затем…

Этуотер умолк, и Геррик, напряженно слушавший, сделал судорожное движение и опрокинул рюмку.

– А затем? – произнес капитан, который внимал, затаив дыхание.

– Я выстрелил, – ответил Этуотер. – Они свалились на землю вместе.

Геррик вскочил с пронзительным криком, бессмысленно взмахнув руками.

– Это же убийство! – истерически выкрикнул он. – Хладнокровное, жестокое убийство! Вы чудовище! Убийца и лицемер, убийца и лицемер!.. – повторял он заплетающимся языком.

Капитан в одно мгновение очутился возле него.

– Геррик! – воскликнул он. – Опомнитесь! Да ну же, не стройте из себя дурака!

Геррик бился в его руках как обезумевший и вдруг, закрыв лицо руками, задохнулся в рыданиях; тело его тихо сотрясалось, у него вырывались странные, бессмысленные звуки.

– Ваш друг, кажется, несколько разволновался, – заметил Этуотер, продолжая неподвижно и напряженно сидеть за столом.

– Это все от вина, – сказал капитан. – Он человек непьющий. Я… я, пожалуй, уведу его отсюда. Авось прогулка его протрезвит.

Он вывел Геррика с веранды, тот не сопротивлялся, и скоро они растворились во мраке. Но еще некоторое время слышалось, как капитан спокойным голосом уговаривает и увещевает Геррика и как тот прерывает его истерическими вскриками.

– Ишь раскудахтался, точно на птичьем дворе! – заметил Хьюиш, подливая себе вина с истинно светской непринужденностью (и при этом порядком проливая на стол). – Нужно уметь вести себя за столом, – добавил он.

– Дурные манеры, не правда ли? – подхватил Этуотер. – Так-так, вот мы и остались наконец тет-а-тет! Выпьем, мистер Хювиш?!

Глава 4

Открытая дверь

Между тем капитан и Геррик, оставив позади ярко освещенную веранду, направились прямо к пирсу.

В эту вечернюю пору остров с его плотным песчаным полом и лиственной крышей, подпертой колоннами пальм, озаренный только светом из дверей и окон дома, выглядел нереальным, словно пустой театр или общественный сад в полночь. Взгляд невольно начинал искать вокруг столики и статуи. Ни одно дуновение не колебало листьев, и тишину только подчеркивал непрерывный шум берегового прибоя, напоминавший уличный шум. Не переставая уговаривать, успокаивать своего пациента, капитан вел его все дальше, подвел наконец к самому берегу и смочил ему лицо и голову тепловатой водой из лагуны. Постепенно пароксизм[50 - Пароксизм – внезапный приступ сильного душевного возбуждения, сильного чувства.] утих, рыдания сделались менее судорожными, а затем и совсем прекратились; прекратился и поток успокоительных речей капитана, и двое погрузились в молчание.

Небольшие волны с тихим, как шепот, звуком разбивались у их ног; звезды всех величин любовались собственным отражением в этом огромном зеркале, а посреди лагуны виднелся воспаленный свет фонаря стоявшей на якоре «Фараллоны».

Долго они глядели на расстилавшуюся перед ними картину и с беспокойством прислушивались к шороху и плеску этого уменьшенного прибоя и к отголоскам дальнего, мощного прибоя со стороны открытого моря. Долго они молчали, утратив способность разговаривать, и когда наконец очнулись, то заговорили оба враз.

– Геррик, послушайте… – начал капитан.

Но Геррик резко обернулся к своему товарищу и заставил его замолчать, страстно крикнув:

– Снимемся с якоря, капитан, и в море!