Каска вместо подушки. Воспоминания морского пехотинца США о войне на Тихом океане

Они были очень высоко – около дюжины бомбардировщиков. Они проследовали над нашими головами идеальным строем в виде буквы V и сбросили свой груз над Хендерсон-Филд. А мы кричали и что-то отплясывали, выражая таким образом свой восторг и презрение к врагу. Мы были глупцами. Те бомбы предназначались не нам, а нашим товарищам на аэродромах. Мы слышали взрывы и чувствовали, как содрогается под ногами земля, но оставались в безопасности и не могли сдержать детскую радость.

Наша глупость была рождена ложным ощущением безопасности. Мы смеялись и грозили кулаками улетающим бомбардировщикам, как будто приняли удар на себя и заставили их отступить.

Да, нам предстояло многому научиться.

А потом мы нашли японский склад.

Он был расположен недалеко от места нашего расположения на берегу. Там были ящики с отличным японским пивом, бутылки с куда более крепкими напитками, аккуратно упакованные в соломенные «юбочки». Вскоре грязная дорога, параллельная береговой линии, стала Восточной магистралью, по которой сновали ухмыляющиеся морские пехотинцы с приятной поклажей.

На складе нашлось и продовольствие – мука, рис, а также маленькие банки с рыбьими головами – этим ужасным, на мой взгляд, японским деликатесом. Но продовольствием никто не интересовался.

Между прочим, каждое отделение само занималось своим пропитанием. У нас имелись мука, консервы, сахар и кофе – все это было взято из штабелей продовольствия, поспешно выгруженных с транспортов. Наш корабль загорелся в тот день, когда мы высадились на берег, – горящий самолет рухнул прямо на палубу. Батальонной кухни у нас не было, а маленькие кухни отделений разместились по всему берегу. Снабжение было самым лучшим, сюда доставляли все, что удавалось где-нибудь стащить.

Учитывая изложенное выше, а также количество сакэ и пива, мы прожили восхитительную неделю. А потом спиртное подошло к концу, а майор взял под контроль все, что касалось продовольствия.

Какая это была замечательная неделя! Очень вкусный способ воевать.

Хохотун, Здоровяк, Бегун и я закопали наши запасы спиртных напитков глубоко в песок, туда, где море лизало его своим длинным, влажным языком и где было прохладно. Это был наш неприкосновенный запас, и никто кроме нас не мог к нему прикасаться. Так что мы четверо выпили почти все, не делясь ни с кем. Лишь очень редко выпитое пробуждало в нас щедрость. Тогда нашего полку прибывало.

Мы сидели и болтали обо всем на свете. Разлить сакэ из больших тяжелых бутылок по кружкам было нелегко, поэтому мы передавали бутыль друг другу, по очереди отхлебывая из нее, как индейцы, курящие трубку мира. Но такой метод употребления спиртного требовал определенной ловкости. Первым делом следовало зажать большую, неудобную бутыль между коленями, затем наклониться к ней так, чтобы обхватить губами горлышко бутылки, после чего оставалось только перекатиться на спину, позволив прохладной белой влаге течь в горло.

Как это было здорово!

Не стану утверждать, что я имел тонкий вкус, но каждый глоток сакэ сопровождался ни с чем не сравнимыми ощущениями. Я и не знал, что так приятно пить вино врага.

Напивались мы изрядно.

После одной из таких посиделок я, не слишком твердо держась на ногах, удалился в спальное помещение, иными словами, отошел на пару шагов от сидевших кружком парней и рухнул в небольшое углубление, которое заранее выкопал в земле. Высоко надо мной вяло шевелились пальмовые ветви, создавая впечатление, что теплая звездная тропическая ночь едва слышно дышит. Я уснул. А проснулся, почувствовав, что где-то рядом назойливо жужжат и свистят какие-то крупные насекомые. Через несколько минут я понял, что это пули, перевернулся на другой бок и снова заснул, весьма огорченный, что японцы все-таки нас нашли.

Такова была сила сакэ.

Утром причина стрельбы разъяснилась. Оказывается, огонь вели две роты 5-го полка, приняв друг друга за противника.

– Торопыги, – заключил рассказчик, и я ему сразу и безоговорочно поверил. Ему не требовался авторитет. Он владел теорией – единственным авторитетом, который был нужен на Гуадалканале.

Утром очень хорошо шло пиво. Оно было полно прохладой ночи и темнотой моря под песками.

У Пня пиво не задержалось. Не то чтобы он много пил, просто он пил его слишком быстро, хотя, возможно, это одно и то же. Он с трудом поднялся на ноги, вышел из тени и рухнул в тот самый момент, когда солнце коснулось его головы. Мы заботливо укрыли его тело пальмовыми листьями, а на грудь поставили пустую бутылку от сакэ. В таком виде он очень смахивал на какую-то синтоистскую святыню.

Затем Здоровяк внезапно решил, что он одет совершенно неподобающим образом. На нем не было штанов. Недостаток столь важного предмета одежды, даже среди людей, не слишком озабоченных требованиями приличий, казалось, причинил ему самую настоящую боль. Он с трудом поднялся на ноги, отыскал штаны и, пошатываясь, побрел с ними к воде.

– Эй, Здоровяк, куда ты направился?

– Хочу надеть штаны.

– В воде, что ли?

Здоровяк глупо ухмыльнулся, продемонстрировав набор больших крепких зубов.

– Мне нравится надевать штаны в океане.

Он вел себя воистину неподражаемо! Всякий

раз, когда волна откатывалась с берега, он засовывал левую ногу в штанину. Затем с преувеличенной осторожностью пьяного он начинал тянуть штаны вверх. Пока он аккуратно балансировал на правой ноге, накатывала очередная волна и шлепала его по розовому заду.

Каждый раз он с большим достоинством поднимался и повторял процедуру снова. Волна весело накатывала и опять сбивала его на песок. Один или два раза ему удавалось несколько секунд пробалансировать на этой коварной правой ноге и с неуверенной улыбкой оглянуться назад, словно чтобы посмотреть, там ли его старый приятель – волна. Она всегда оказывалась на месте.

Такова была сила японского пива.

После первого дня нас бомбили регулярно, минимум один, а иногда и несколько раз в день. В проливе начали появляться корабли противника. Игнорируя возможный отпор с нашей стороны, они приближались к берегу и обстреливали нас. Японцы явно были настроены серьезно.

Чтобы защитить аэродром Хендерсон-Филд от противника, всерьез вознамерившегося драться за Гуадалканал, нужно было организовать специальные ночные дозоры. Первый день, когда обеспечить людей для дозоров было приказано нашей роте, стал концом пьянства и лодырничества.

В тот день у нас закончилось спиртное. Я был среди тех, кто отправился в глубь острова через кокосовые рощи и заросли кунаи в точку, где мы должны были защищать Хендерсон-Филд.

Прямо передо мной шагал Беззадый. Это был высокий и шумный парень из Мичигана, который обладал непонятным свойством нестерпимо раздражать любого из роты, кто шел следом за ним. Странность заключалась в том, что зада, казалось, у него действительно не было. Его бедра были такими длинными и плоскими, что патронташ все время грозил съехать с пояса прямо на лодыжки. Там не было никакого изгиба костей или плоти, чтобы его задержать. Беззадый шествовал, не сгибая коленей своих ненормально длинных и тонких, как спички, ног, а больше всего раздражало то, что в том месте, где его штаны обязаны были оттопыриваться, обтягивая выпуклости ягодиц, они вроде бы даже вваливались внутрь. А если к этому добавить тонкий, даже, пожалуй, писклявый девичий голосок, можно себе представить, почему тот, кому повезло оказаться в строю за этим человеком, очень быстро приходил в неистовство. Лично мне с превеликим трудом удавалось сдерживаться и не потыкать Беззадого штыком в то место, где у нормального человека должен был находиться зад.

В тот день мы, примкнув штыки, шли через кунаи к лесу, за который только что упало круглое красное солнце. Капрал Гладколицый шагал позади Беззадого. Гладколицый был пьян – допил остатки сакэ. Он шел слегка покачиваясь и казался вполне довольным жизнью, когда неожиданно опустил винтовку, с воплем бросился на Беззадого и ткнул его штыком в ту часть, которая находится ниже спины.

В первый момент мы решили, что Гладколицый его убил, потому что Беззадый испустил крик, который может быть только криком умирающего человека. К счастью для солдата, ограниченные размеры мишени не позволили пьяному капралу попасть точно в цель. Штык проткнул штаны, даже не поцарапав плоть. Несчастный пострадал вовсе не от острой поверхности штыка, а от удара твердым дулом винтовки.

Гладколицему происшедшее показалось столь забавным, что ему пришлось даже сесть, чтобы вволю насмеяться. Когда же он снова встал, подала голос артиллерийская батарея, стоящая где-то в джунглях. Наши 75-миллиметровые гаубицы вели огонь по неизвестной нам цели. Собственно говоря, стреляли они довольно часто, и никогда нельзя было сказать точно, просто ли они простреливают территорию или ведут огонь по врагу. Но неожиданно раздававшийся грохот полевых батарей всегда здорово действовал на нервы, даже если точно известно, что орудия свои.

Гладколицый обнажил свои маленькие ровные зубки, со звериным рыком повернул свою винтовку в сторону стрельбы и открыл огонь. Это стало концом карьеры капрала Гладколицего на Гуадалканале. Его увели под охраной.

Но он все-таки решил оставить последнее слово за собой. Когда его посадили на заднее сиденье капитанского джипа, он поднялся на ноги и с большим достоинством заявил:

– Я не поеду в машине «капитанского звания»!

В этот самый момент джип прыгнул вперед, и Гладколицего выбросило из машины. Совершив замысловатый кульбит, он приземлился, но неудачно – сломал лодыжку, – и был отправлен в госпиталь. В ту же ночь на аэродроме приземлился один из очень редких транспортов и его эвакуировали на Новую Зеландию. Там его вылечили, немного подержали на гауптвахте и в конечном итоге отпустили попастись среди роскоши Окленда. Сломанная лодыжка Гладколицего хотя и не была раной, полученной в честном бою, но все же стала самой первой из тех «легких ран», столь желанных для всех ветеранов. Лишние дырки и разрезы на теле выводили человека из боев и возвращали к многочисленным благам цивилизации.

Было еще светло, когда мы покинули аэродром и вступили в мрак джунглей. Словно с шумной освещенной улицы входишь в торжественный полумрак церкви, только не пахнет ладаном и нет чувства близости к святыням.

Нам было сказано рассредоточиться с дистанцией в 10 метров. Я не знаю, сколько человек было в цепи, полагаю, около ста, из них порядка тридцати из нашей роты. Такие вещи мы никогда не знали точно. Мы знали только, что перед нами темные джунгли, где, вероятно, скрывается враг, а за нами аэродром, от которого зависит военная ситуация на Гуадалканале.

Мы принялись рыть одиночные окопы в грунте джунглей. Это было все равно что копаться в компостной куче, только которую заложили десять тысяч лет назад. Под верхним слоем гнили лежал густой темный суглинок. Мы уже почти закончили работу, когда на землю внезапно упала ночь, словно гигантская черная тень опустилась с крыши джунглей на землю. Мы скользнули в свои «лисьи норы» и затаились. Оставалось только ждать.

Это была темнота без времени. Это была непроглядная тьма. Справа и слева от меня высилось нечто огромное, бесформенное и безобразное, порожденное моим воображением. Слава богу, света не было, поэтому я не мог это видеть. Я вообще ничего не видел, но не осмеливался закрыть глаза, чтобы темнота не подкралась вплотную и не удушила меня. Я мог только слушать. Я весь стал ушами и прислушивался к малейшим признакам жизни вокруг меня. Я слышал, как собирается, сгущается темнота, которая со временем начинала казаться живой.

Противник находился повсюду. Я слышал, как японцы двигались вокруг меня, звали меня по имени. Приоткрыв рот, я сидел в окопе, расположенном среди корней гигантского дерева, и чувствовал, что схожу с ума. До наступления полной темноты я не удосужился взглянуть вверх и как следует рассмотреть крону дерева, и теперь мне казалось, что на нем больше японцев, чем листьев. Весь мир ополчился против меня, и вскоре даже собственное тело оказалось предателем. Сначала одна моя нога превратилась в подкрадывающегося японца, а потом и другая. За ними последовали руки, а вскоре и голова.

Мое сердце осталось в одиночестве. Это был я. Я был моим сердцем.

Оно лежало и подрагивало. Я дрожал в наполненной вонью гниения яме, а вокруг метались уродливые создания, порождения тьмы, объединившие усилия, чтобы захватить мое сердце.

Как долго это продолжалось? Вечность. Времени не было. Время растворилось в черной пустоте. Была только пустота, и это было Нечто, это было единственное существо, дух, сознание.

День наступил очень быстро, словно в темном театральном зале зажгли свет. Пришел рассвет, и я снова стал самим собой. Теперь я мог видеть силуэты товарищей справа и слева от меня, и с удивлением обнаружил, что дерево, под которым я расположился, вовсе не угрожающее, а, напротив, вполне мирное и дружелюбное.