Я красива. Я умна. Я кусаюсь

Если женщина прилетает к тебе в Днепропетровск образца 1986 года, в год чернобыльской аварии, значит, ей можно доверять. Что у нее к тебе не только дело, но и чувства. Можно любить, можно не любить, но при этом доверять. Иногда доверие выходит на первое место, недаром сначала вера, потом надежда, а уже после любовь. Как это по-женски. В моем случае все немного иначе: сначала любовь, хотя можно и без нее, потом вера, да, Вера будет потом, а надежда чем-то напоминает мечту, стоит ей только сбыться, будто сбыл частицу своей души. С надежды какая прибыль?

Хотя женщина сама по себе – это уже авария. Она случилась как признание, прилетела как ветер, как рыжий осенний лист, как открытка, которую ты не ждал, но получить было приятно. Я буду вечно признателен Анне за то, что благодаря ей я узнал, что такое заграница и настоящий минет. Она женщина с большой буквы, с которой у меня не могло быть чего-то постоянного. Но как хозяйке положения я мог доверить ей свое хозяйство.

У меня были концерты в Днепропетровске, когда она решила меня навестить, прилетела и поселилась в гостинице «Днепропетровск». Здание было пришвартовано к берегу Днепра. Выглянешь в окно – там сильная, здоровая река, течением которой уносит все твои нездоровые мысли. Честно сказать, их после такого напряженного графика (я тогда работал по два концерта в будни и по три в выходные) не оставалось. Сплошная «Лунная ночь на Днепре». Даже Луна как у Куинджи, копия которой повешена в Русском музее в Санкт-Петербурге. Посмотришь на нее, повоешь. Глядишь – полегчало.

После второго концерта стильное черное платье встречало гостей в трехкомнатном люксе. Дама Пик, она угощала коньяком и шоколадными конфетами. Гостями были мы с братом. Он сказал, что черное ей к лицу, что она в нем неплохо выглядит.

«Неплохо», конечно, ей не подходило ни по званию, ни по самолюбию. Я мысленно крутанул ее в фуэте, сравнив с танцовщицей Людой, белой высокой тонкой гитарой моего гастрольного тура, героиней (героиной) моего концертного романа, и промолчал. Иногда молчание красноречивее всяких комплиментов. Просто не все умеют им пользоваться. Я уже умел. Паузы – вот что является мерилом мастерства для артиста. Откуда мне было знать, какая меня ждет начинка под этим шоколадом.

Некоторое время они еще покрутили фуэте вместе, будто соревновались, кому из них быть королевой. Но платье было одно, и оно было на Анне.

Скоро Люда испарилась в облаках своего легкого отношения к жизни. Она была легким вином, а здесь все серьезно, здесь коньяк. Словно дежурный по юмору, весь вечер Анна метала свои дежурные шутки, которыми она могла сразить кого угодно, только не меня, успевшего их наслушаться за последние два месяца. Я поливал их коньяком и заедал шоколадными конфетами. Во рту был ликеро-водочный завод, в голове эстрадно-симфонический оркестр никак не мог настроить инструменты на какой-нибудь знакомый мотив. Не было никаких мотивов, ради чего все это, будто кто-то забыл подключить конец. Было впечатление, что мы не только пели под фанеру, но и улыбались. Скоро коньяк начал хоть как-то попадать в ноты.

Когда мы остались одни, народная артистка СССР повела меня в спальню и уложила на кровать. «Дамы приглашают кавалеров». Это было похоже на медляк, в котором вела она. Я понятия не имел, куда, зачем и как это делают народные артисты. Но теперь я начал понимать, за что они народные – они знали, как это делать с народом.

Я лежал и не сопротивлялся. Наконец из оркестровой ямы начали выходить членораздельные звуки. Приятный мотив играл в голове все отчетливее, настроение поднималось, как торжественный флаг на линейке. На рейке развевалась всеми цветами удовольствий, став из крайней, бескрайняя плоть. Казалось, Анна нашла родник и хотела выпить меня залпом, она взяла меня не снимая платья. Королева всегда должна оставаться королевой.

Чувствовал ли я себя королем? Скорее, у нас был союз: ее прихоть, моя похоть. Она повелевала так искусно, что мне даже не приходилось подчиняться. Рабство это было приятным.

Оставаясь рабом любви, я ощущал, как во мне рождается этот дух свободы, как с каждым мгновением он все яростнее рвется наружу. «Вот откуда народные революции, восстания, когда долго сосут, из людей свобода рвется наружу», – самодовольно улыбался я про себя. Меня накрывало какой-то прекрасной волной, пока я думал, как неплохо у нее получается, и сочинял в уме песню.

Революция свершилась. Некоторое время я пребывал в теплом море любви. Продолжения, слава богу, не последовало. Королева получила все, что хотела, она молча лежала и смотрела на меня из-за черных кулис платья. По умолчанию я встал, застегнул штаны, спокойно вышел из ее номера и направился в свой.

Там меня ждал второй акт пьесы. А именно литовская красавица Люда, которая так к лицу была этой постели, как оказалось, не прекращала крутить свои фуэте, просто я о ней на время забыл. Это вышло продолжением банкета. Будто танцовщица вылезла из того шоколадно-коньячного торта, чтобы утешить мужчину после минета. Какой приятный сюрприз, добрый секс. В отличие от утра. Оно не было добрым.

– Кто это может быть? – разбудила меня нехотя Люда, мысленно открыв дверь.

– Не знаю.

«Черт, неужели, Анна? – испугался я. – Сейчас грянет буря, – спрятался я под одеяло. – Что ее дернуло в такую рань?» – подумал я про себя.

– Доброе утро, не правда ли.

– Не правда, – узнал я голос мамы. Мама отдыхала здесь недалеко в Трускавце. Она приехала неожиданно, и мне пришлось их познакомить.

– Тебе еще не надоели тощие блондинки? – спросила мать, когда Люда смывала следы ночи в ванной.

– Надоели, – вспомнил я Даму Пик. – Давно хочется чего-то простого, народного.

Вера в Деда Мороза

* * *

Я часто думаю, что могло бы случиться сегодня, начни я день не с кофе, а с шампанского. Возможно, мне было бы проще проводить этот год. В который самые наивные верили, они верили, что в новом году все будет иначе, они найдут новую работу, возьмут ипотеку, сделают ремонт, женятся, заведут детей… Они сожгли бумажки с желаниями, они проглотили их с шампанским, они ждали восхитительных изменений и шуршали целлофаном надежд, собирая подарки. Наверное, я тоже был среди них, я улыбался суете их чувств: циничный, еловый, колючий – и в душе отмечал: самые наивные всегда были самыми счастливыми на этой планете.

В этот вечер я был наивен, я верил, что в следующем году все будет иначе, я шел по Невскому, который скинул с себя свой серый кафтан, переоделся в карнавальный костюм и сверкал всеми красками праздника. Повсюду выросли нарядные елки, укутанные в гирлянды, украшенные блестящей бижутерией. Километры подсветки в виде тысячи лампочек, словно тысячи улыбок, освещали ночь и поднимали настроение.

Мое настроение тоже было на высоте. Где-то с октября я уже начинал ждать Новый год. И так до сих пор. Наверное, Новый год считался тем самым волшебником, который должен был прийти и решить все мои проблемы. Проблем, как обычно, под Новый год накапливалось. В Деда Мороза я перестал верить лет с шести, когда он явился к нам домой в шубе, с бородой, но в черных ботинках. Морозным скрипучим голосом он попросил прочесть меня стих, я стоял под елкой и читал стишок, глядя на его черные ботинки.

Чем дольше я смотрел на эти ботинки, тем сильнее понимал, что Дедушка Мороз ненастоящий.

Потом, когда Дед Мороз ушел, я расспросил всех гостей, почему Дед Мороз в ботинках, он же должен быть в валенках. Может, он ненастоящий? Никто из взрослых не смог мне ответить, почему Дед Мороз в ботинках. Только кивали утвердительно, и слышно было, как в их голове булькает шампанское: «Самый что ни на есть настоящий Дедушка Мороз».

Сегодня было 26 декабря, и я шел к Гульнаре, это моя девушка. Мы договорились пойти на каток, и я должен был зайти за ней на Моховую, где она снимала комнату в коммуналке. Я давно уже звал ее переехать ко мне, но Гульнара не хотела ни в какую. Это было и понятно. Каждый день там словно праздник, достаточно было зайти на одну общую кухню. В этом доме в свое время расселяли театралов и художников, в общем, богему, многие так и не смогли отсюда выбраться или просто не захотели, так и остались в этой творческой коммуне. На ее кухне всегда было с кем поболтать о насущном, было кому пожаловаться на несбывшееся, рассказать о своих подвигах, выпить чаю или вина. В общем, перевести дух от вечной беготни за счастьем.

Меня здесь уже знали, Гулькин хахарь, как говорила Тамара Васильевна. Мощная дама в леопардовом халате, с шиньоном на голове, все время что-то варила, что-то стирала, что-то курила в форточку. Вот и сегодня, я сидел на этой огромной кухне на четыре плиты, три стола, шесть шкафов и одно зеркало, попивал чаек, который заварила мне Гуля, ждал, пока она наведет себе макияж, когда Тома (так ее все здесь звали) неожиданно предложила:

– Шампанское будешь?

– А не рано?

– Рано, но праздника хочется.

– Я бы не отказался.

– Как настроение у соседей? – вошла на кухню Вера Павловна. Еще одна соседка. Худая, высокая женщина неопределенного возраста с короткой стрижкой и поставленным голосом.

– Шампанское будешь? – предложила ей тоже Тома.

– Бокалы есть?

– Нет, только ванна.

– Тащи.

– Там белье лежит и Степаныч с утра, никак не может отойти от вчерашнего корпоратива. Ладно, пусть отмокает, только не говори ему про шампанское, а то он быстро отрезвеет.

Тома достала стаканы, достала из холодильника бутылку и молча протянула мне.

– Он так быстро пьет, бутылку за два глотка.

– И спорщик ужасный. Так хочется романтики, а не споров, – закатила глаза Тома. Я открыл шампанское, которое отозвалось хлопком, но пробка при этом осталась в моей руке.

– Мастер, – улыбнулась Вера.

– Спорить я не люблю, но если меня прижать к стенке, я могу укусить. А чем дальше, тем ядовитее укусы, могу и зубы свои вставные в укусе оставить.

– Как пчела?

– В смысле?

– Она оставляет жало.

– Ну да, жалко, конечно, дороговато вышли. Поэтому не кусаюсь, просто брызжу ядом. Злость, ею всегда хочется поделиться. Хотя в душе я добрая, поэтому и живу здесь до сих пор. Хотя дети давно мне уже предлагали съехать.

– Добротой ничего не добьешься в жизни.

– А чем добьешься?