По осколкам нежности

Закуриваю самокрутку. У моего пристанища растет табак. Настоящий, словно кто сажал его специально. Насушил, измельчил, закатал в тонкую бумагу, что купил в ближайшем селе. Идеально успокаивает нервишки. Почему меня тянет взглянуть на тело? Во мне давно сдохли и жалость, и сострадание, и даже собственная боль, забитая в дальние углы сознания, старается не показываться. Все больше напоминаю себе зверя, скрывшегося от людей, уползшего, как побитая, но не сдохшая змея.

Лениво поднимаюсь и подходу к расщелине. На камнях капли крови. Внизу, в неестественной позе, распластавшись вниз лицом – женщина. Стройная, худенькая, с действительно длинными ногами. В отблесках последнего в этот день солнечного света вижу лишь силуэт округлых ягодиц, разорванные куски одежды. Надеюсь, я не пожалею о том, что собираюсь сделать… Протягиваю руки и вытаскиваю ее наружу, стараясь не цеплять за острые края расщелины. Закатные сумерки открывают нежное, почти девичье тело, не старше двадцати, с красивой линией бедра, тонкой костью, от чего конечности кажутся тощими. Тело красивое, а лицо? С затекшим от гематомы одним глазом и разбитыми до синевы и запекшейся корочки губами. Ухоженная девка. Взгляд падает на оголенные ноги и то, что между ними. Что там говорил первый? После аборта?

По внутренней поверхности бедер размазана кровь с частичками эндометрия. Если действительно абортировали, то коновалы. За что же ее, такую молоденькую? Ловлю себя на мысли, что склонившись над ней, щупаю пульс и оглаживаю руками тело. По привычке… Это остаточное явление. Мне бы сбросить ее со скалы и не пытаться снова бередить свое каменное нутро, но из закрытого уцелевшего глаза катится к виску слеза. Настоящая, горячая и живая… Каштановый локон, влажный, насыщенного яркого света теребит легкое дуновение ветра.

– Бля*! – матерюсь шепотом, и беру ее на руки.

Волочь на себе ее, в принципе очень легкую, не сложно, но лесом. Без сомнений еще и поцарапаю о ветки. Прижимая к себе это измученное окровавленное тело, шагаю под полог южного корявого леса. В Европе он совсем не такой, можно идти в полный рост, а тут сосны, словно карлики, не большие, кусты колючие, как спецом впиваются в руки, дерут за одежду, камни под ногами, торчащие прямо из земли – острые как бритвы.

Этот крохотный отрожек на краю леса необитаем никем, кроме меня. Когда-то давно я подробно изучал карты Крыма и Сочинского побережья, куда мечтал отправиться на свою первую практику и сразу после этого зависнуть с палатками у моря. Родители давно хотели вернуться в Россию. В архивных данных не нашел ничего в этом районе, кроме упоминания какого-то спецкорпуса психиатрической больницы, заброшенного еще в советские годы. По стечению обстоятельств за ним простирался огороженный полигон, где иногда взрывали снаряды и проводили стрельбы, а дальше – заповедник- заказник сейчас уже частный. Доступ к побережью возможен только одним путем по каменистой дороге военного назначения, опоясывающей побережье, но не касающейся того угла, где я расположился.

Дав себе передохнуть в лесу, прощупываю пульс у девушки. Жива. Если не удастся ей помочь – похороню по-человечески за корпусом. С этой мыслью вновь беру ее на руки и несу сквозь колючие лианы, продираясь в уже темной чаще. Припоминаю, что у меня просто нет света, и орудовать придется у камина-печурки. Инструмент… Я не открывал сумку с вещами уже давно, почти как пришел сюда, месяц, может два… Часы и прочую ерунду не держу. Сохранил мобильный, но он всегда выключен. В нем есть фонарик.

Добравшись, укладываю девушку на свою жесткую постель, стягивая остатки рваной и окровавленной одежды. Протерев ее наспех от подсохшей крови и грязи, приступаю к нехитрым врачебным манипуляциям, чтобы не дать ей умереть от инфицированного аборта. Уходит больше часа, может, двух. Не практикуя больше спасать чьи-то жизни, я отвык считать операционное время. От всего отвык – от помощи операционных сестер, нормального освещения, чистых простыней, лекарств. С собой у меня пара упаковок антибиотика, бинты, антисептик и еще медицинская мелочевка.

Приведя девушку в состояние, когда можно надеяться, что останется в живых, я закутываю ее стареньким одеялом, подложив между бедер свернутые лоскуты, и выхожу в темноту. Надо же… Решил уйти и сдохнуть на краю света, и тут меня нашло! Принимаюсь бродить вдоль корпуса по короткой, выжженной солнцем траве. Девушке не больше двадцати, даже младше, и комплекция почти балеринки. Здоровое красивое тело, здоровая нормальная беременность, судя по состоянию матки вполне закрепившаяся, точно больше месяца, безжалостно выскобленная на скорую руку, и ее просто выбросили на побережье. Наемные охранники, бугаи бритоголовые, без капли сожаления, человечности. С кем же жила эта глупая молодуха? Каким надо быть извергом, чтобы так поступить с едва начинающей жить девчонкой?

Ответа я боялся. Он не нравился мне с самого начала, потому что я его знал. Как врач, не должен был я думать о нем, но как человек… Этот ответ привел меня сюда, в заброшенный деревянный дом после того, как не удалось свести счеты с жизнью. Этот ответ бьется сейчас в мозгу, не давая покоя. Судьба, жизнь, карма… Кроме нас, врачей, и тех, кого зовут палачи, убийцы и остальные нелюди, есть еще что-то, распоряжающееся жизнями людей. Хочет – подарит, живи и радуйся, хочет – отберет, и никакой врач не спасет, даже если перельет литры крови и виртуозно прижжет все сосуды. Девчонке я их не прижег. Аппарата нет. Тампонировал, как мог. Выживет ли? Надо ли, чтобы выжила?

Меня даже забавляет, что возникли вопросы. Почему их не было раньше? Работал, как умел, как чувствовал, как хотелось, а хотелось, чтобы люди оставались живыми и могли иметь детей. С какого перепуга я думаю, нужна ли жизнь девчонке? Не дано мне решать, не дано!