Прошедшее время

– Зейнаб… – Он обнял верблюдицу и прижался к ней всем телом. Как тогда к Тоньке. И впервые в жизни пожалел, что не завел семью. Что-то та пустыня в нем выжгла. Прожил жизнь колючкой, которой противопоказаны дожди и снега. Женщины после Тоньки у него, конечно, были, но как-то лениво. Без душевного трепета.

Он зарылся лицом в густую шерсть. Верблюдица пахла солнцем, пустыней и костром. И самую малость – Тонькой.

На грядках, которые давно уже изрядно присыпало песком, цвела верблюжья колючка. Мелкие зеленые листья и нежные сиреневые цветы. А у той стены дома, которая без окон, раскидистым небольшим деревом красовался саксаул.

– Мить! – раздался голос соседки. Она стояла за калиткой все под тем же перекошенным зонтом. – Это что за зверь такой?

«Сама ты зверь», – беззлобно подумал Дмитрий Иванович.

– Я зайду? – спросила Маня.

Дмитрий Иванович оторвался от верблюдицы и махнул рукой. Затем взял лопату и начал разбрасывать по двору песок.

Баба Маня по-своему расценила его жест, открыла калитку и вошла во двор.

– Ух ты ж какая! – восхитилась она верблюдицей, стоя на почтительном расстоянии. – Поди, хорошо ей тут, у тебя? Как на юге.

Соседка, аккуратно ступая по песку, как-то бочком и неуверенно, двинулась к табуретке. Прежде чем сесть, отряхнула.

Уже привычным движением стянула резиновые сапоги, сняла носки и закопала ступни в песок.

– Знаешь, Мить, посидела так прошлый раз у тебя на солнышке – и, не поверишь, ноги болеть перестали. А ведь всего минут десять посидела.

Дмитрий Иванович, продолжая разбрасывать песок, подумал, что и его уже неделю как радикулит не мучает.

– Мить, и долго у тебя такое будет?

– Какое?

– Такое, – Маня обвела рукой двор. – У нас-то вон дождь. Залило все к чертям собачьим. А у тебя как в санатории: солнце светит, зверь чудной по двору ходит.

– Можно подумать, ты в санаториях бывала.

– Не бывала. Но всегда думала, что там именно так: тепло и везде виноград растет. Лежишь себе на песке, а виноград прям над тобой. И вставать не надо, чтобы ягодку отщипнуть.

– Дура ты, – досадливо сказал Дмитрий Иванович и воткнул в песок лопату. – Кому в санаториях этот виноград нужен?

Баба Маня отвернулась и обиженно засопела. Дмитрий Иванович подошел к кустам верблюжьей колючки, слегка подергал за ствол. Колючка крепко держалась корнями за песок. «Совсем как я, – подумал он. – Держусь воспоминаниями за ту пустыню».

– Мить, а как это получается, что у тебя солнце, а у других нет?

– А я за других не думаю.

– Я ведь что пришла, Мить! – соседка встрепенулась и шлепнула себя ладонью по лбу. – Ты Тоньку-то помнишь?

Дмитрий Иванович повернулся к Мане спиной и решил не отвечать.

– Конечно, помнишь. Столько лет сохнешь по ней…

Маня все смотрела на Митю, ожидая, что тот повернется, но он продолжал стоять спиной и нежно гладил Зейнаб по голове.

– Ну и молчи, сыч старый! Всю жизнь бирюком прожил. И сейчас от тебя радости никакой. Даже солнца людям жалеешь.

Она натянула носки, надела резиновые сапоги, не забыла прихватить корявый зонт и направилась к калитке.

– Так что там с Тоней? – крикнул Дмитрий Иванович, когда Маня уже на несколько шагов отошла от забора.

– Померла Тоня.

Перед сном он позволил себе расслабиться и поплакать. Слезы текли по небритым щекам и закатывались за ворот рубашки. Выпил рюмку водки. Помянул. Вторую пить не стал. От водки ему всегда становилось плохо. От водки не шло ни успокоение, ни веселье.

Ночью, сквозь сон, он слышал, как кто-то по-хозяйски переставлял на кухне вещи. Звенела посуда, хлопали дверцы шкафа. Чем-то скребли по полу.

Встать и проверить, кто там, было лень.

«Поди, Маня пришла, – подумал он. – Хозяйничает». И вдруг озарила мысль, что не так это и плохо. Пришла и пришла. Пусть живет. Она одна – сыновья уж лет десять как подались в город. Он один.

Через некоторое время звуки не то что прекратились, но поутихли. Крепкий сон накрыл его теплым ватным одеялом.

Под утро, в то самое время, когда солнце еще не встало, но ночь уже светлеет, его разбудил скрип двери. В комнату вошла Тоня. На голове тюрбан из полотенца. На белом, ничем не прикрытом теле, капли воды. Она, ничуть не смущаясь, легла рядом и прижалась к нему всем телом. Ее кожа пахла мылом и свежестью. Теплая, нежная и неожиданно податливая.

– Тоня… – прошептал он. – Как я мог поверить, что ты умерла?

– Димочка. – Она провела ладонью по его лицу.

«Димочка»… Так называла его только Тоня.

– Какая ты молодая, – прошептал Дмитрий Иванович.

– Молодая? – Тоня хмыкнула. – Мы ведь с тобой ровесники, Димочка. А мне с ровесниками тогда неинтересно было.

Вспомнилось: она всегда так хмыкала. Он крепко обнял Тоню и подумал, что никогда не чувствовал себя таким молодым и сильным, как сейчас. В молодости ведь молодости не чувствуешь. Принимаешь как данное.

Утром комнату заливало солнце. К солнцу Дмитрий Иванович уже привык. Тони в комнате не оказалось. В этом она вся – как кошка. Без спроса пришла, без предупреждения ушла. Подушка, на которой она спала, была чуть влажной. «Ничего, – подумал он. – Вынесу на солнце, вмиг просохнет».

На кухонном столе красовалась большая тарелка с блинами. Такие блины Тоня пекла в экспедиции. Нанялась поварихой, а кроме блинов ничего толком не умела. Авантюристка. Но Старшой к ее обману отнесся спокойно. «Жили на тушенке с макаронами, – сказал он тогда, – и еще проживем».

Дмитрий Иванович неторопливо, со вкусом позавтракал, взял подушку и вышел во двор. Солнце было еще не жарким, оно только набирало силу. За забором лежал снег. Первый, белый, не тронутый.

– Зейнаб… – нежно проговорил он, бросил подушку на крыльцо и направился к верблюдице, которая мирно стояла на том самом месте, где когда-то были грядки с укропом и редиской, а сегодня из песка торчала верблюжья колючка.

Димочка (он сегодня себя чувствовал именно Димочкой, молодым, сильным и влюбленным) нежно обнял верблюдицу и приник к ней лицом. Зейнаб пахла солнцем, самую малость – морозом и тем мылом, запах которого уловил он от Тониных волос.

В самом центре двора из песка торчали четыре колышка. Именно так вбивают колья, когда собираются ставить палатку. Или когда надо застолбить территорию.

Димочка усмехнулся, поднял руки вверх и потянулся всем телом. Как он мог подумать, что ночью на кухне хозяйничала Маня? Он таких, как Маня, никогда не любил. Однобокая. Оттого однобокая, что всю жизнь бочком передвигается. Боится потревожить своим присутствием. А Тоня – другая. Тоня может ворваться, как ветер, и все перевернуть. Пусть он ей неинтересен, но она вобьет кол. Застолбит свое. На всякий случай. А потом между кольями веревку натянет и белье развесит. И в самом центре веревки свое исподнее. Самое сокровенное. Чтобы у других отбить желание права заявлять.

Она и в пустыне тогда натянула веревку у палатки Старшого и развесила их трусы рядом. Его семейные и свои с кружевом. Где только брала такие. Он, честно говоря, только по трусам все понял.