Плод

Плод
Реми Эйвери

Проблемы с головой – вот и все, что может подумать Джо о своей жене Мириам. Она слышит голоса, плачет и ведет себя пугающе. Долгожданная беременность жены оказывается серьезным испытанием для супругов, и оканчивается настоящим кошмаром для них обоих.

То, что его жена поехала головой, Джо воспринял спокойно.

С самого начала это был вопрос времени. Семейный доктор еще до свадьбы предупредил, что ремиссия не бесконечна, наступит ухудшение, что в общем не страшно, при современном развитии психофармакологии. Главное, отслеживать любые изменения и не тянуть с обращением к нему. Он, конечно, сразу перенаправит куда надо, только вот приема у специалиста можно прождать до яблокового заговенья.

Но Джо тянул.

– Не тревожьтесь о существующем положении дел. Всё разрешимо. Господь милостив. Живите обычной жизнью, – доктор тогда пожал ему руку, а Мириам выдал жёлтый овальный леденец, которые обычно предназначались детям.

Напряжённая весь приём, она прыснула, прижала пальцы к губам, словно боясь нарушить серьёзность разговора, но не сдержалась и рассмеялась в голос. И доктор, и Джо с облегчением расхохотались в ответ, каждый своими интонациями.

– Я больна, Джо.

Мириам сообщила это на первом же свидании. Спокойно, серьезно, без кокетства и шуток.

– С раннего детства. Врачи говорили, что это кризисы роста, плохое воспитание и просто дурной характер, но голоса в моей голове с ними не соглашались. Я могу любить весь мир, до луны и до солнца, а через минуту ненавидеть его до преисподней. Могу месяц сворачивать горы и поворачивать вспять реки, а потом полгода лежать лицом к стене. Не очень-то легко быть мной и со мной. Я пью препараты, конечно, но ты должен знать.

Джо смотрел на её косо подстриженную челку, падающую прямо на глаза, на острые углы ключиц над вырезом белой майки, широковатые бедра, загорелые ступни, на алый лак на руках и ногах, и пропускал мимо ушей каждое слово.

Аромат, что она источала, втекал в нос, окутывал облаком, проникал под одежду, заставляя каждый волосок на покрывшейся гусиными цыпками коже встать дыбом. Запах яблок – пока еще не дозревших, с жесткой кожурой и нежной зеленой сердцевиной. Откуси – зубы сведет кислой оскоминой, язык же ощутит всю сладость. Джо пожалел, что напялил такие тесные джинсы.

Запах этот менялся потом, особенно в ее “опасные дни”. Джо начинал таскаться за Мириам, как зверь на привязи, стоял под дверями туалета, пока она журчала там, и врывался под дурацким предлогом сразу, как только спускалась вода. В овуляцию его жена начинала благоухать еврейским новым годом: рассыпчатая мякоть нагретых солнцем яблок, жидкий цветочный мёд, горьковатые звезды бадьяна.

Он набрасывался на нее. Начинал с поцелуя – видишь, я не животное, любимая, не животное, но почти сразу начинало не хватать воздуха. Он переворачивал ее на живот, задирал домашнее платье, стаскивал с нее трусы – совсем, чтобы развести колени шире, пока грудь упирается в мягкое одеяло, и входил жестко, не заботясь, готова ли она. Двигался исступленно, как заводная игрушка, у которой переклинило механизм, и в конце, рыча, изливал свое семя.

Мириам не беременела. Ни в первый год, ни в следующий. Оба не удивлялись: слишком рано, слишком мало времени вместе, еще не налюбовались друг другом, не распробовали, не насытились. Третий пришелся бы лишним.

Болезнь не возвращалась. В последний раз Мириам рыдала от смеющихся над ней голосов за несколько месяцев до знакомства с будущим мужем. Джо списывал на удачу и упорядоченный уклад: он работал, она занималась домом, вставали и ложились каждый день в одно и то же время, правильно питались, по вечерам много гуляли, на выходных ездили к морю – крепкий, соленый монсун мог выдуть из головы любую хворь.

О ребенке заговорили только через четыре лета, что вот, было бы неплохо, если веселая девочка в коротком платье или кудрявый мальчик с умными глазами. Любили бы и обожали, баловали. Мириам подсовывала ему палитры меловых красок для детской: белый, бледно-желтый, шалфеевый – Джо специально говорил “зеленый”, тогда жена вспыхивала, злилась и в своем возмущении становилась особенно красивой. Потом пришлось перестать, когда дюжина попыток оказались бесплодными. Да и сама Мириам растеряла все эти вееры выкрашенных бумажек и не очень-то сожалела.

Джо не помнил точно, когда их постельные игры сошли на нет. Много работы, он выматывался к концу дня так, что засыпал, только положив руку на живот Мириам. Она не обижалась и вопросов не задавала. Записалась в спортзал недовольная, что бедра уж очень раздались.

– Не истязай себя там, детка, – шутил Джо, – Мне нравится, когда покруглее.

– Обойдешься, – отмахивалась Мириам, – Я хочу нравиться себе, а не тебе.

Что она зачала, Джо узнал раньше ее самой. Никаких больше яблок, спелых или неспелых. Их аромат сменился запахом вспаханной земли: черной, жирной, плодородной, благодарно принявшей семена. Его чуть не вывернуло, когда он учуял в первый раз.

Он заперся в офисе, сел за стол, положил перед собой руки и разрыдался от опустившейся на его плечи ноши. Джо плакал горько и безысходно, как в десять лет, когда обнаружил, что родители, боясь сказать ему, что его рыбка Дори умерла, подменили ее на точно такую же новую.

– Посмотри-ка, дружок, она сегодня особенно бодра и в прекрасном настроении!

Джо не помнил, чьи это были слова, отца или матери. Он смотрел в аквариум. У Дори было три зазубрины на нижнем плавнике, у новой – две. Он не был малышом и прекрасно знал, что однажды Дори не станет. Он похоронил бы ее в саду, завернув в салфетку, и пережил бы это горе, как настоящий мужчина, а теперь нужно было делать вид, что ничего не произошло.

– Посмотрите сюда, ваши приятели вялы и скучны, никто из них не мотивирован достигнуть цели.

Спермограмму Джо сдавал в тайне от жены, предположив виновато, что дело в нем, а когда убедился, подходящего времени, чтобы обсудить, все не находилось, тем более, что Мириам неудачам особо не расстраивалась.

Неизвестно, был бы смысл, если бы он закатил родителям скандал, или нет. О том, что рыбка не Дори, он забыл уже через неделю, а еще через полгода устроил дублерше Нори достойные похороны.

Джо вытер платком мокрые от слез щеки, высморкался и набрал Мириам, готовый принять благую весть. Когда тебе не десять, а тридцать пять, уже не так важно, сколько зазубрин на плавниках рыбки, плавающей в животе твоей жены.

Первые признаки сумасшествия он заметил через неделю. Сидя за обеденным столом, Мириам с отрешенными видом отламывала от яблока мелкие кусочки и бросала себе под ноги, словно хотела покормить птиц. Губы ее шевелились в неизвестной ему молитве. Он не решился окликнуть ее.

– Я беременна, Джо.

Она пришла к нему на следующее утро.

– Я мечтала об этом с самого детства, – спокойно и серьезно сказала она, как в их первых день, – Я помню, что говорил доктор – моя болезнь не просто вернется, она станет много хуже, но очень тебя прошу, давай оставим этого ребенка.

От нее все еще пахло землей, теперь кладбищенской, тошнотворный аромат гнили в которой смешивался со сладковатыми нотами пророщенного семени. Джо задержал дыхание.

– Я рад, что это наконец произошло, – он поцеловал ее в лоб, – И конечно мы справимся.

В первом триместре хуже не становилось. Ничьи голоса не нашептывали тревожных вестей в голову Мириам. С запахами Джо свыкся, с нехитрыми беременными капризами тоже.

От первого шевеления ребенка с Мириам случилась истерика.

– Это случилось! Случилось! – стучала она зубами о край стакана с водой, – Я чувствовала тут под кожей, будто что-то трепетало. Сначала коротко, потом дольше.

Ночью Джо приснилось, что жена родила рыбу. Три килограмма, пятьдесят сантиметров. Гордый и счастливый, он тщательно пересчитал зазубрины на каждом плавнике. Имя было припасено давно – Дориана.

Мириам совсем поехала головой. К этому факту он относился, как к плохой погоде – прогноз еще на прошлой неделе предупреждал, что она сильно испортится, так что же теперь сетовать? Сначала вести ее к врачу казалось рано, теперь уже поздно. Джо не хотел, чтобы ее пичкали таблетками и уколами – неизвестно, как бы это отразилось на ребенке. Пусть кто-то другой верит исследованиям фармкомпаний, а потом растит урода или инвалида, размышлял он.

С женой он справлялся. Знал, если она плачет, то все в порядке, и можно отвлечься на тв-шоу или футбол. Достаточно было усадить ее в кресло, дать коробку салфеток, сказать, что все будет хорошо, а в десять вечера уложить спать. Его не трогало ни ее залитое слезами лицо, ни изредка прорывающиеся из стиснутых губ судорожные всхлипы. Режим чувствосбережения – так он называл свое отношение. Понимал, что нужно перетерпеть: ему, ей, им вместе, ради их ребенка, ради общего будущего. Да и Господь милостив, не оставит.

Хуже, если Мириам затихала. Ее глаза просыхали, рот сжимался еще больше, взгляд устремлялся внутрь себя, не с безмятежной созерцательностью, как Джо много раз видел у своих беременных сестер, но с безмерными тоской и отчаянием. Она раскачивалась взад и вперед, билась затылком, выстукивая полоумной азбукой морзе только ей понятные просьбы о помощи. Он заботливо прибивал на стены одеяла.

Казалось, случилось что-то страшное, непоправимое. Джо видел это по ее опущенным от неизвестного ему горя плечам, по положению стиснутых до синяков рук, но оставался твёрд. Два раза он вытаскивал ее из петли. На третий Мириам заговорила.

– Никто, – голос ее звучал спокойно и глухо, – Вообще никто. Ни одна мать на свете не должна проходить через такое. Это невыносимо. Это бесчеловечно. Ты не должен был соглашаться. Если бы ты меня любил, а ты все время говоришь, что любишь, ты бы не позволил оставить этого ребенка.

– Это наш ребенок, – Джо не удержался.

Жена подняла руку, требуя, чтобы он замолчал.

– Ты думаешь, голоса свели меня с ума. Ты думаешь, они шепчут, и я теряю разум. Но если бы ты знал их слова, ты бы попросил свить вторую петлю – для себя. И мне не разделить эту ношу ни с кем. Ни сейчас, ни потом. Это чудовищная, изощренная, жестокая пытка, которая никогда не закончится.

– Я знаю, ты устала. Я знаю, как тебе тяжело, – Джо осторожно подбирал слова, – Но осталось всего три месяца. Нужно потерпеть…

Мириам расхохоталась, жутко, утробно.

– Скажешь это потом своему сыну.

К исходу осени стало невыносимо.