Уезд бездомных демонов

Он пристально и с улыбкой смотрел за её действиями; запомнила она всё очень хорошо. Но смотрел за ней Арсений не поэтому – ему просто нравилось на неё смотреть.

Держа оружие в двух вытянутых руках, крепко зажмурившись, она выстрелила: пуля пролетела метра на три выше цели; руки Елизаветы от отдачи поднялись вверх, едва не врезав ей полбу; девушка попятилась назад и непременно упала бы, если бы её не подхватил Арсений.

– Не стоит закрывать глаза, когда стреляешь. – Он бережно, словно хрустальную куклу, держал её на руках.

– Какая мощная вещь. Руки так и болят, дрожат аж. – Лиза не спешила выходить из своего полу лежачего положения, ей не особо-то хотелось освобождаться от его объятий.

– Это только поначалу, потом руки привыкнут, и будет проще. – Всё же он поставил её на ноги, стараясь, чтобы это выглядело не особо грубо.

– Никаких потом. Я хочу ещё. – Лиза прервалась, сосредоточенно заряжая пистолет по новой.

– Тогда поставь ноги шире, левую выставь чуть вперёд, правую чуть назад. – Он зашёл за её спину и положил руки ей на плечи. – Ровнее держи плечи, пистолет поставь перед собой, но не на прямых руках. Разведи локти в стороны и держи их параллельно. Не спеши, замедли дыхание, прицелься. Вот так, хорошо. Локти не распрямляй. Давай!

Арсений слегка поддерживал оружие ладонями, облегчая Лизе задачу, однако пуля всё равно пролетела мимо: в этот раз всего на пару сантиметров выше. Ещё через две попытки она смогла попасть в цель. К вечеру она научилась попадать уже без посторонней помощи.

***

Провожать человека в последний путь народ умел (а кто-то даже скажет, что и любил) как, собственно, и праздновать рождение нового человека – обществу есть дело до гражданина, только когда он рождается и умирает. А ведь если бы окружающие оказывали бы столько же внимания и уважения к человеку при жизни, сколько оказывают после его кончины, то возможно люди реже превращали бы собственную жизнь в гнилое болото, из которого не выбраться пока кто-нибудь не протянет тебе руку.

На проводы в лучший мир, почившего неделю назад Артёма Фёдоровича Мартынова, собралась вся деревня (и даже одна семья из столицы): все они тихо и смиренно стояли в церкви, бубня молитвы, понимая, что когда-нибудь настанет и их час. Однако все, как могли, гнали подобные мысли прочь, искренне надеясь, что этот день придёт нескоро.

Батюшка, отслуживший мессу по умершему, не спеша подходил к каждому прихожанину и миролюбиво беседовал: давая всем утешение и благословение; заботливо выслушивая чаяния по сгинувшему в одиночестве Артёму – не успевшему завести даже семьи.

Нисколько не скорбевший Арсений блуждал по церковному залу, увлечённо осматриваясь – здание казалось простоватым снаружи, но оказалось очень захватывающим внутри: сводчатый потолок опирался на восемь колонн, походя на несколько зонтиков поставленных вместе; нервюры покрывала голубоватая краска, на самом же потолке были нанесены фрески, изображающие различные деяния святых. Узкие, в форме наконечника стрелы, окна остекляли кусками разноцветного стекла, выкладывая из них мозаики: их тоже было восемь (по четыре с каждой стороны) и преимуществовал на них синий цвет и его оттенки.

На первой паре окон (расположенных напротив друг друга) изображалась, почитаемая всеми людьми, богиня Лиссия в окружении рек и водопадов, что было абсолютно логично – в пантеоне богов она отвечала именно за управление пресной водой, оттого и синий цвет в различных тонах всегда доминировал в церквях.

На второй паре окон была запечатлена её дочь Эйнера, за спиной которой противоборствовали огонь и вода. Что, опять же, было не удивительно, ведь её отцом являлся бог огня Зель – изображать которого строго запрещалось церковью. Третий ряд показывал Нераису – внучку богини, смиренно сидящую на камне в окружении змей: из всей святой троицы она была единственной, к кому народ относился с опаской, ибо кровь Зеля в ней была сильна – он ведь являлся ей и отцом и дедом одновременно, потому огня в ней было больше, чем воды. Однако люди её всё равно почитали, пусть и не столь охотно. Хотя в миру существуют трактаты, описывающие её злые деяния, но церковь отрицает подлинность таких случаев; называя подобные книги и утверждения – ересью.

Финальные витрины показывали казнь Лиссии пантеоном богов, пришедшим в мир людей, чтобы наказать мятежную богиню за убийство Зеля. В мире нет истории трагичней и ужасней, чем казнь Лиссии: её мучили и истязали на протяжении нескольких дней на глазах у тысячи человек, которые ничего не могли сделать, кроме как сострадать своей богине и презирать прочих богов. В ходе казни ей не только отрезали нос, уши и язык: ей также отрубили руки и ноги, а потом, из ещё живого тела чувствующего боль, стали доставать внутренние органы и бросать их в огонь заставляя пытаемую смотреть на это. И когда в её теле осталось лишь едва бьющееся сердце, пытавшие выкололи ей сглаза, а затем отрубили голову и сожгли все её остатки до небольшой крохи пепла, до сих пор хранящегося в главной церкви на святых островах.

Арсений прекрасно помнил эту историю; также он прекрасно помнил, как с ужасом сидел на кровати, дрожа коленками, и не понимал, зачем мама читает ему, четырёхлетнему мальчику, такую ужасную историю, от которой у него потом долгое время были кошмары. Даже сейчас, спустя столько лет, при упоминании казни богини его тело покрывалось мурашками, а по спине пробегал холод. Но местная церковь ему понравилась, он был впечатлён ей – она явно была дороже всех домов в деревне вместе взятых.

– Вы так внимательно всё осматриваете юноша, но мне всё же показалось, что вы здесь для того, чтобы задать мне несколько вопросов, а не для того, чтобы разглядывать иконы. Хотя, конечно же, подобное не воспрещается. Так что прошу меня простить, ежели я ошибся и отвлёк вас от мирного созерцания красот нашего храма. – Батюшка говорил тихим и мягким басом, гармонично вибрирующим в пространстве, но не создающим громкого эха, несмотря на хорошо подходящее для этого место.

Священник был довольно высок: Арсений редко встречал людей выше себя, а человека превосходящего его не целую голову он видел впервые. На вид, божий слуга был лет на десять старше отца, однако его голова, покрытая густой тёмно-чёрной шевелюрой длинных волос (где не было ни капли седины), изысканно пыталась убедить в обратном.

– Вы очень проницательны. Мне действительно требуется задать вам несколько вопросов о непростой жизненной ситуации. – Он не осмелился сразу же взглянуть в глаза священнослужителю. Сперва он осмотрел его символ веры: две косых линии, диагонально пересекающие друг друга ровно посередине; в центре был небольшой круг, ещё один круг был шире и запирал в себе ровно три четверти линий; ну а замыкали линии по краям четыре округлые дуги, выглядело это так, словно был третий круг, обводивший всю конструкцию, но его сломали. Такой крест носили все церковные работники и делали его исключительно из чистейшего белого золота.

– Буду рад, если мои советы помогут вам найти путь истины, юноша. – Батюшка учтиво поклонился, только слегка склонив голову на мгновение: священникам не пристало кланяться даже королям. Однако он не счёл для себя слишком оскорбительным почтить собеседника столь незатейливым жестом.

Конечно же, Арсений не мог оставить такой дифирамб безответным и тут же поклонился в пояс. Поклон вышел несколько неуклюжим, а оттого не вполне вежливым – волнение сковывало тело, принуждая то плохо слушаться команд.

– Вопрос пойдёт о грехах, а конкретно о том, какие грехи страшнее. – Только сейчас он набрался смелости, чтобы взглянуть в лицо собеседника.

– Не поверите, но такие вопросы мне задают довольно часто. Смелее, мальчик мой, спрашивайте, что конкретно вас интересует. – Чувствуя робость юноши, священник возложил десницу на его плечо.

– Есть два самых страшных греха: убийство и кража. Но что если я убью вора нещадно обворовывающего беззащитных людей?

– Убийство более тяжкий грех, чем воровство. Убив вора, ты запятнаешь свою душу и после смерти тебе никогда не увидеть лика богини: твоя душа будет неприкаянно слоняться в нашем мире, среди проклятых погостов и разорённых кладбищ. – Отпустив его плечо, батюшка поднял указующий перст к небесам.

– А что если речь об отце, избивающем своих жену и детей? Что тогда? Как можно ему противостоять? Можно ли его убить? Как метод самозащиты. Ну, или хотя бы ударить? – Арсений, как мог, изображал спокойствие, стараясь намертво сковать каждый лицевой мускул. И хотя под одеждой всё его тело дрожало, его мимика лишь мельком выдавала тревожность.

– Мужчина отвечает перед богиней не только за себя, но и за всю свою семью. Это очень тяжкое бремя, такому юному парню как вы этого пока не понять. Мужчина должен следить за тем, чтобы его чета не сбилась с пути истинного и для этого, порой приходится поднимать руку на любимых. – Он вёл себя совершенно спокойно, говоря подобное: ни в его голосе, ни в его мимике или взгляде не читалось не малейшего намёка на сострадание или жалость.

– А у вас есть семья? – Если бы глаза могли наглядней демонстрировать эмоции, то в его глазницах сейчас бы пылал огонь.

– Конечно. Как же без неё. Без семьи и птенец из яйца не вылупится. – Батюшка, прищурившись, улыбнулся, и развёл ладони, словно пытался показать насколько большая у него семья.

Люди в церкви, посчитав достаточным выказанное ими лицемерное страдание, стали постепенно расходиться. Ушли и родители Арсения: отец снова с кем-то завёл длинный разговор, а значит трезвым его ждать сегодня опять ни стоит.

– Небось, и вы тоже жену бьёте? – Арсений, хрустя костяшками, сжал трясущиеся кулаки.

– Ну, когда у неё грех на уме, то да, приходится. – Служитель церкви почувствовал агрессию в голосе и движениях прихожанина и стал менее добрее в своих манерах.

– Поди, и выпить тоже любите? – Лицо Арсения становилось всё более и более хмурым.

– А как же, святое дело выпить в выходной. – Единственная фраза произнесённая главой монастыря с искренней радостью.

– То-то я чувствую, от вас святым делом несёт.

– Не хами, мальчик. – Он подошёл к нему ближе, чтобы их разговор точно никто не услышал.

– С моей стороны было большой ошибкой приходить сюда и просить у чертей совета. – Их грубые каменные взгляды врезались друг в друга.

– Уходи отсюда и больше не возвращайся. Я скорее пущу сюда Хардимийцев или Тармитийцев, чем тебя.

Конечно, такие слова просто не могли не шокировать Арсения: услышать из уст священника, что он с большей радостью примет еретиков, чем тебя – это удар в самое больное, для любого верующего человека. Ведь каноничная церковь ненавидит сторонников Хардима и Тармитии сильнее, чем людей практикующих оккультизм, хотя Хардимийцы и Тармитийцы также свято почитают богиню Лиссию – просто делают это не по заветам классической Элитийской церкви.

– Знаете, батюшка, хоть вы и носите рясу, епитрахиль и крест, но я уверен, что после смерти вам ни за что не увидеть лика богини. Ваша душа будет метаться неприкаянной в вечных муках. – Он с трудом сдерживался от того, чтобы не повысить голос на него. Арсений ждал умиротворения от этого разговора, но получил лишь большее негодование.

Священник наклонился, поднеся губы к его уху, и сказал только одно слово:

– Вон!

Арсений и сам не собирался здесь больше задерживаться, ему требовалось найти место, где можно было бы успокоиться и остаться наедине с мыслями. Отправиться туда, куда тревоги и тяготы не доберутся, не проникнут в голову тяжёлым грузом, не заставят испытывать ненависть и гнев.

Его потухший почти мёртвый взгляд и не заметил, как ставшие слабыми, словно мочалки, ноги приволокли его безвольное тело к озеру. Он стоял и глядел в своё отражение, не видя ни себя, ни воды, ни происходившего вокруг – Арсения занимали лишь его мысли:

(Прошу тебя, Богиня, дай мне знак. Объясни, как правильно поступить. Родители с детства учат нас поступать по совести; император – уважать закон; церковь – чтить святость заветов. Однако при этом столько войн было развязано во имя Богини и религии; столько мерзостей творят люди, совершенно не нарушая законы; и столькие были убиты во имя эфемерной справедливости. Подлец всегда найдёт способ, как совершить убийство, не нарушив государственных законов, церковных догм и даже со своей совестью не вступит в раздор – так почему я колеблюсь, почему не могу решиться на поступок столь очевидно необходимый? Видимо, я всё же не могу стать мерзавцем, по крайней мере, пока. Ох, как же хочется убраться подальше от всех семейных неурядиц. Если уж не уехать, то хотя бы прыгнуть в воду и раствориться. Исчезнуть, да хоть испариться, лишь бы меня не было, и всего этого больше бы не было. Но даже этого я сделать не в состоянии, хотя это так просто. Быть может мы просто любим страдать – может именно так мы понимаем, что такое счастье. Может только так начинаем ценить те временна, когда всё было хорошо, накрепко фиксируя их в своей памяти. Надёжно запечатлевая эти мгновения в картинах и фотографиях – поэтому мы все улыбаемся стоя перед портретистами и фотографами.

Лживо источаем радость на праздниках и пиршествах, стараясь думать только о хорошем, забывая о плохих вещах, пусть и ненадолго. А как быть с теми, кто бежит от горечи и боли – познав раз в жизни неприятность, они бегут от проблем, старательно пряча голову, в надежде укрыться от разочарований. Как быть с ними? Они знают, что такое счастье, если постоянно обходят проблемы стороной? Чёрт знает, на что способны такие люди, но я точно не смогу укрыться от неприятностей и делать вид, что у меня всё хорошо – это тоже не мой путь. Так и что мне делать? Хоть кто-нибудь подсказал бы, ибо я не ведаю, как мне поступить. Богиня, дай хоть малейший знак – я был бы сейчас рад любому совету, даже совсем примитивному.)

– О чём задумался, рыбачёк? – Катя нагло водрузила правую руку на его левое плечо и повисла на нём, пытаясь в глазах Арсения прочитать причину его угрюмости.

– Да так. О вечном. – Он по-прежнему лицезрел собственное отражение, медленно выходя из своих тягучих мыслей, словно поднимался со дна океана.

– Ну, вечные в нашем мире четыре вещи: жизнь, смерть, любовь и мода на панталоны. Так чем конкретно был загружен твой котелок? – Она отпустила его и встала слегка с боку, чтобы он лучше её видел.