Отчаянный шаг

Я боялся выглянуть в окно, поэтому не знал, что конкретно там происходит – мне приходилось только по голосам догадываться, о творящемся на моей террасе действии.

– К вам мы тоже собирались заехать.

– Так может, меня одной и достаточно будет? Поверьте, он вам ни за что не откроет: у него посттравматический синдром – он никому дверь не открывает, никогда из дома не выходит и никого не пускает к себе.

– Странно, нам об этом, почему-то, не доложили.

– Он не был у психолога, поэтому у него нет медицинского освидетельствования, но поверьте мне, не надо быть специалистом, чтобы понять, что после всего пережитого он страдает агорафобией.

– А почему он не вызовет психолога?

– Да кто в нашу глушь поедет? А если кто-то и поедет сюда, то попросит за это очень большие деньги. На зарплату продавца мало что можно себе позволить.

– Ладно, отвезём только вас, но начальство всё равно будет заставлять нас привезти на опознание ещё и его. Так что, если в ближайшие дни он не обзаведётся справкой, то наш визит снова последует, и мы ничего не сможем сделать. У нас ведь тоже, знаете, служба.

Я услышал хлопки дверей, тихий гул мотора и шум резины трущейся об асфальт.

Они уехали.

Но легче мне не стало.

«Живи и всегда помни, падаль, что в этом мире есть такие люди как мы, которые просто позволяют жить ничтожествам вроде тебя!»

Опять всплыла эта фраза в моей голове.

Ну, почему?! Почему я не могу этого забыть? Ведь столько месяцев уже прошло, а воспоминания по-прежнему свежи, словно это всё случилось сегодня. Как же мне выкинуть это из головы?

«Живи и всегда помни».

Вот я и помню – каждый день вспоминаю. Голоса этих людей постоянно вспыхивают у меня в памяти. Как и сейчас.

– АААААААААААААААААААА!!! – Я заорал на весь дом, чтобы заглушить слова тех бандитов. Зажал уши, закрыл глаза.

Меня здесь нет. Меня больше нет в этом мире – я в другом месте. Не знаю, где я, но точно не здесь.

Меня больше нет.

Это не помогло: мозг не хотел бежать от реальности – он продолжал меня окунать в неё, продолжал напоминать мне о событиях, которые сделали меня таким. Я не мог бороться с этим страхом.

Паника нарастала.

Дом.

Точно! Дом!

Только дом моё единственное безопасное место – пока я в нём, со мной ничего плохого не случиться.

Надо сильнее забаррикадировать дверь.

Но руки тряслись. Страх не уходил. Спрятав голову между коленями, я обхватил их руками. Пытаясь хотя бы так унять своё дрожащее от ужаса тело, стараясь хоть при помощи этого остановить в тревоге мечущийся по углам черепной коробки мозг.

Я не могу так жить.

Но я не собираюсь умирать. Я просто хочу покоя.

Пусть все оставят меня. Пусть дадут жить так, как я хочу.

Не знаю, сколько времени я так просидел, борясь с паникой и стрессом, но я снова услышал звук подъезжающей к моему дому машины, когда солнце было ещё высоко над горизонтом.

Я услышал, как калитка отварилась: по одним только звукам моё воображение начертило такую отчётливую картину, что я буквально увидел своими глазами, как она открывается, как идут чьи-то ноги по моей дорожке из белой плитки.

И это нагнало ещё больше паники на моё совсем лишившееся мужества сердце. А когда оно готово было разорваться, то раздался очередной стук в дверь – уже второй за сегодня.

И ЧТО ЖЕ И ВСЕМ ОТ МЕНЯ НАДО?!!

Я же просто хочу покоя…

– Коленька, сыночка, открой маме дверь.

– Прости, мам, не могу. – Я даже не стал поворачиваться к двери, а так и продолжил сидеть на полу, лишь иногда поднимая голову, чтобы родители слышали мой голос хоть немного отчётливей.

Родители…

Самые близкие мне люди, но даже их я не мог пустить к себе. Даже голос родной матери не внушал мне доверия и не вызывал умиротворения. Я не мог открыть эту чёртову дверь даже перед ними.

– Почему, сыночек, ты нас больше не любишь? – Слёз я не видел, но они прекрасно слышались в голосе матери: воображение уже рисовало то, как она, стоя на моём крыльце, вытирает их белым платком с синими узорами птиц, который она всегда носила с собой в правом кармане то куртки, то джинс (всё зависело от погоды).

– Сын, хватит дурить. Мы с матерью проделали такой долгий путь не для того, чтобы разговаривать с дверью. Открой немедленно, прекрати страдать ерундой! – Отец, как и всегда, был строг. Но, несмотря на всю его суровость, я прекрасно знал, что он меня любит так же сильно, как и мать.

– Не дави на него, Ром. Ему и так тяжело. – Видимо, мать думала, будто я не услышу её шёпот, но я услышал всё, и мне стало только хуже (презрение к себе ещё сильнее выросло при осознании того, что я заставляю своих близких страдать).

– Я не дурю, па. Мне, правда, очень страшно. Я не могу открыть вам. – Я начал водить пальцем по полу, как я это всегда делал в детстве, когда родители меня отчитывали.

– Понимаю, в тебя стреляли, это очень страшно, но ведь жизнь на этом не заканчивается. Вон, в Петьку тоже стреляли и не один раз: он много чего в жизни повидал, однако живёт себе спокойно и не запирается от всех. – Отец никогда не умел подбирать подходящие слова и оказывать эмоциональную поддержку. Каждый раз, когда он пытался меня приободрить, я всегда понимал, что он хотел как лучше, но от его слов становилось лишь тяжелее. И этот раз не стал исключением.

– Не все в этом мире смелые люди, пап. Я бы и рад выйти, да обнять вас, но я даже до дверной ручки дотронуться боюсь, когда слышу, как кто-то проходит мимо моего дома, а вы, так и вовсе, на моём крыльце стоите.

– Ну, хотя бы в окно выгляни, сыночек. Дай нам на тебя посмотреть.

Действительно, чего это я тут запрятался. Выйти я, может, и не в состоянии, как и дверь открыть, но хотя бы выглянуть в окно-то я могу. Хотя бы для того, чтобы поговорить с родителями.

Я взял булки в руки и подошёл к окну рядом с входной дверью. Отодвинув в сторону тюль, я постучал в окно, давая близким знак, к какому окну им следует подойти (просто окна были с обеих сторон от крыльца – я подошёл к левому, со стороны родителей).

Услышав мой стук, мать едва ли ни бегом помчалась к окну; отец же шёл спокойно, хотя в его движениях я всё равно видел несвойственную ему суету. Спустившись на изрядно заросший газон, они встали напротив окна, и я неуклюже помахал им рукой, глупо улыбаясь и делая вид, будто я счастливый человек.

В их глазах я видел жалость, вот только если жалость матери была вызвана состраданием, то жалость отца вызывало презрение: ему было стыдно оттого, что он так и не смог вырастить настоящего мужчину – я видел это – такой взгляд в свой адрес я видел от него слишком часто, чтобы хоть с чем-то его спутать.

– Как ты, сынуля? Похудел, смотрю, сильно. Ты хоть ешь чего? У тебя деньги на еду есть? – Слёзы матери прекратились, но всхлипы остались.