Гора в море

Вопли и хаос. Люди ползли по полу в поисках самого безопасного места, хотя таких здесь не было. Эйко лег лицом вниз, сцепив руки на голове, словно они могли его защитить, прижавшись к правому борту. Сон подполз к нему.

Безоткатное орудие продолжало стрелять. Левая стена барака превратилась в созвездие отверстий: их конфигурация напоминала Скорпиона. Центром стало то окно, в которое смотрел индонезиец в тот момент, когда его застрелили.

«Я не знал его имени. Не поинтересовался, хотя именно он научил меня потрошить желтоперок достаточно быстро, чтобы охранники меня не били. Мне не было до него дела. И сейчас нет».

А потом клаксон смолк. «Морской волк» поворачивал влево, вжимая Эйко в правую перегородку барака. Ускорение. Сотрясение от удара. Эйко бездумно пополз по полу в сторону левого окна.

«Надо видеть. Надо видеть».

Прожекторы «Морского волка» бегали по дергающимся волнам. Там. Слева. Темные фигуры людей в воде. Серый корабль погружался в воду со вдавленным бортом.

«Протаранили их. Отважно, отчаянно. Как человек».

Из воды вверх смотрело бледное лицо – чернобородое, выпучившее глаза. Прострекотавшая от планшира «Морского волка» очередь столкнула его вниз, в красную воду.

Безоткатное орудие яростно палило, словно маньяк, продолжающий избивать труп. Рулевая рубка серого корабля сгорела в пламени.

«Безумие. Не логика».

Спустя несколько секунд серый корабль затонул. Еще мгновение Эйко видел его погружающиеся все глубже очертания: пожар в рубке продолжался и под водой, словно масляная лампа за навощенной бумагой.

«Безумие».

Непрозрачное закаленное стекло рулевой рубки. Усиленная бронированная дверь. А за ней – разум, полный данных сонара, карт отмелей и банок, методов траления, рыночных цен. А еще – полный ярости и насилия.

«Что за чудовищ мы создали?»

II

Умвельт

Для слепого и глухого клеща важно присутствие масляной кислоты. Для черной ножетелки – электрические поля. Для летучей мыши – волны сжатия воздуха. Это – умвельт животных: та часть мира, которую они способны ощущать своим сенсорным аппаратом и нервной системой. Это – единственная часть мира, которая им «важна».

Умвельт человека также структурирован в соответствии с сенсорным аппаратом и нервной системой нашего вида. Однако умвельт осьминога будет совершенно не похож на наш. В каком-то смысле (и я намеренно использую это слово) мы существуем в разных мирах.

    Доктор Ха Нгуен, «Как мыслят океаны»

13

ДА МИНЬ СЕКУНДУ СМОТРЕЛ НА ПИВО, прежде чем его взять. Смотрел, как оно отпотевает в тени потрепанного зонта придорожного кафе. Холодное. Он поднес его ко рту. Да. Такое холодное – только что из холодильника. Мокрая этикетка сползает под пальцами. Он сделал большой глоток, хотя и не такой большой, как хотелось бы. Ему хотелось пить и – когда оно полилось ему в горло, холодное и резкое, – не отрываться, пока оно не кончится.

Утро он провел на солнце, складывая кирпичи за фабрикой. Его кожа покрылась кирпичной пылью. Здесь, в Вунгтау, утро оказалось не особо жарким, но все же припекало.

Он посмотрел на женщину, сидящую напротив него, – на кружение цветных пятен вокруг ее головы. У нее за спиной, под полуденным солнцем, улица тоже мерцала потоком миражей под колесами мотоциклов. Она сидела так, словно солнце ей не мешало, и голова у нее была роем радужных пчел, и ждала, когда он кончит.

Он поставил пиво, решив, что мысленно сосчитает до тридцати и только потом снова его возьмет.

Рой присосался к соломинке кокосовой воды. Да Минь досчитал до пяти, когда голос с мертвыми интонациями автоматического объявления на вокзале проговорил:

– Вас было трудно найти. Не задерживаетесь на одном месте надолго?

– Сейчас найти работу трудно, – ответил Да Минь. Они разговаривали по-вьетнамски. С этими странными интонациями, созданными абгланцем, Да Минь не мог понять, пользуется ли женщина переводчиком. Руки у нее были маленькие, смуглые. Ногти покрыты золотым лаком. Она могла быть кем угодно. – Слишком много народа с острова, все ищут одну и ту же работу. А рабочих мест нет.

– Но вы работу нашли. На кирпичной фабрике.

– У меня кузен здесь работает.

Тридцать. Он взял бутылку и отпил еще пива. Теперь уже не такое холодное. Жара к нему уже подобралась. Он выпил столько, сколько ему позволила гордость, и снова вернул бутылку на стол.

– Никто еще не предлагал мне заплатить за мою историю. Обычно я рассказываю ее даром.

– Ну что ж, – отозвался рой, – вам повезло.

– С чего начать?

Соломинка снова ткнулась в вихрь красок.

– Расскажите все как обычно.

– Ладно. Вы заплатили, так что я скажу вам правду.

– Да, будьте любезны.

Сарказм? Определить невозможно.

– Я был смотрителем на Хонбейкане. Мы работали в черепашьем заповеднике, но платили нам гроши. А работа была непростая. Ночью наблюдаешь за берегом. Черепахи выходят, откладывают яйца. Спускаешься, крепишь метки на черепахах, отложивших яйца, а потом выкапываешь яйца и переносишь в инкубатор. Берег узкий, так что, если этого не сделать, придет новая черепаха и, возможно, выкопает эти яйца, пока будет искать место, чтобы отложить собственные, понимаете? И ты делаешь это всю ночь напролет. А платят мало. Так что – мы ловили рыбу. Острогой. На еду себе и семьям. А еще иногда мы продавали яйца. Это правда. Я не злодей, но жить-то надо. Я ведь спас массу черепашьих яиц, так? Тяжелый это труд. Но я немного забрал. Продавал. Мы все так делали. А если кто-то из смотрителей говорит, что яиц не крал, то он врет.

Он замолчал. Пока он рассказывал, лицо у него горело. Как несправедливо! «Если бы на мою зарплату можно было жить. Если бы ко мне лучше относились».

– Я здесь не для того, чтобы вас судить, – сказал рой.

Двадцать. Может, больше. Он перестал мысленно считать. Он отпил еще. Уже почти теплое.

«Не для того, чтобы судить». Но он-то знал, что «Дианима» осудила его и всех смотрителей заповедника. Они ведь поэтому купили остров, так? И поэтому у Да Миня больше нет дома. Да, ему дали денег. Конечно. Но он их уже потратил – на самом деле потерял, попытавшись открыть дело с тем пройдохой. Короче, если хотят заплатить ему за рассказ, ну и хорошо. Они у него в долгу. Но он не вор и не браконьер. Он родился на Кондао. Это его остров. Он не просил, чтобы остров превращали в заповедник. Он просто хотел выжить.