– Пани Магда…
– Кветослава!
– Пани Магда, в доме собака и вас она не знает, – я говорю.
Быстро, поскольку время ощущается почти физически. И оно, время, ускользает, убегает, как убегают капли недавно закончившегося дождя с покатой крыши.
Торопит.
– Ты безбожно упрямая! Ребёнок так и не стал взрослым человеком!
– Стал, пани Магда, – я возражаю.
Едва слышно.
И дверь открываю.
Оставляю шевельнувшийся в груди страх за порогом, шагаю во мрак, разорванный светом полумесяца и подсветкой террасы, и дорожка лунного света стелется из гостиной в прихожую, упирается в лестницу.
Ослепляет.
Осколками стекла.
И Айт, сидящий на нижней ступени, вскакивает, пятится неловко задом, чтобы на пол не ступить, скулит тоскливо, и глядит он на меня блестящими глазами, в коих плещется человеческая растерянность.
– Где Дим, Айт? – я спрашиваю.
Беззвучно.
Но умная собакен понимает, поворачивает морду к черноте кухонного проема и снова смотрит на меня.
Ворчит глухо, говорит на своём, собачьем, языке.
Объясняет.
– Он тебе запретил спускаться, да?
Да.
Ведь иначе Айт пошёл бы за ним, не бросил, и на лестнице, тревожно вслушиваясь в звенящий грохот, а затем в ещё более звенящую пугающую тишину, он бы не остался. Но Дим приказал, рявкнул непривычно зло и металлически.
Опасно.
Так, что шерсть на загривке встала дыбом.
Захотелось заскулить.
Впрочем, он и заскулил, завыл отчаянно, когда тишина окончательно поселилась в доме, расползлась по углам вместе со страхом и едким удушающим запахом тёмного пойла, которое так любил Дим.
Но сегодня почему-то бутылки с этим пойлом разбил.
Запретил быть рядом.
И я должна понимать, что он, Айт, не мог ослушаться приказа.
– Я понимаю, Айт, понимаю, – я шепчу тихо, треплю его по похожей на медвежью голове, и жесткая шерсть под пальцами придает храбрости, успокаивает, и в глаза, приседая, я ему заглядываю просительно. – Ты молодец, ты умница у нас, Айт. Потерпи ещё немного, хорошо?
Хорошо.
Он понимает.
Он посидит и подождет.
Он ведь умеет ждать, лучше всего на свете умеет ждать. Айт вздыхает шумно, обдает горячим дыханием, умещается немыслимым образом на одной ступени, что для него слишком узка, и голову на передние лапы он кладет.
Наблюдает за мной.
И в кухню, дыша через раз от сладковато-пряной вони рома, я иду по миллиарду сверкающих осколков, что сухо и колко хрустят под каблуками.
– Дим!
Я зову.
Щёлкаю выключателем, который заливает кухню белым светом, бьёт по глазам, заставляя неловко попятиться, удариться о перевернутый стул и покачнуться.
– Дим!!!
Ни одной целой бутылки.
Посуды.
Стоящих стульев.
И ступать по белоснежным обломкам фарфора получается как-то отстранённо. Огибаются стулья и рассыпанные по чёрному полу зелёные яблоки, что на контрасте, и я лишь выдыхаю, когда не обнаруживаю Дима, лежащим за барной стойкой.
– Димо!!!
Где ты?
Айт не мог ошибиться.
Дверь в погреб не заперта.
И по верхнему – кухонному – выключателю я ударяю, не дышу, пока трещит и моргает старая лампочка, освещает всё же неохотно широкую лестницу и сутулую неподвижную фигуру на середине.
– Дим…
Он не откликается.