Ведунья и богатырь

Обернулся круто, схватил разбойника за грудки и разбил плешивую голову о первую подвернувшуюся березу. «Прости, матушка, не серчай…»

Краем глаза увидел, как третий срамник девушку отпустил и рванулся своим на подмогу. Этого Нечай приласкал дважды, потом кинул через себя и замер, расслышав костный хруст в хребте супротивника.

Некому теперь было нападать, а по правому бедру Нечая обильно текло липкое, красное, вынимало силу, остужало дух…

– Пырнул же тебя, тварюга, – ругнулась Нелада, задирая край набрякшего от крови полушубка. – Ложись на бок, рану перетяну, а то вовсе ослабнешь. Тьфу, пакость! Острие-то заговоренное, долгонько помает, тут нужен чистый огонь…

Кряхтели вороны на сучьях в ожидании скорого пира, мерещились за стволами серые тени и безжалостные волчьи глаза, рядом всхлипывала Нелада, опять бранилась, била себя кулачком в грудь, вроде, молиться начала. Или просить…

– Вставай, богатырь, надобно нам идти.

– В сон клонит, – удивляясь себе, медленно рассудил Нечай, – в глазах темно, ног не чую. Оставь, не тревожь, маленечко отдохну.

– Четвертым тут лежать наметился, лис да волков ждешь или пока воронье не слетится с округи? А вот не допущу! Берись за шею, ну-у, коряжина тебя задери, руку дай, обопрись на меня. Чего пялишься зря? Знаю, что хороша, только свататься не в пору.

– Откуль у тебя за спиной крылья? На небо меня заберешь? – еле разомкнул сухие губы Нечай.

– Чудится тебе, богатырь… А может, и нет, – усмехнулась ведунья, – до зимовейки дотащимся, руду остановим, так имя свое тебе назову – заветное, родовое – никто, кроме бабушки Белояры его не знал, не слыхал, а тебе скажу. От муки и позора избавил. Век помнить буду.

– Добро… – выдохнул Нечай, собирая силы.

Изредка пятная снежок бурыми пятнами крови, в синих сумерках они миновали лога, вышли к реке и немало брели вдоль берега по холму к заброшенной охотничьей избушке в еловой роще.

Запружинила под ногами рыжая хвоя, совсем тихо стало.

– Прадед мой еще зимовейку ставил, хотел лес корчевать и разбить поля. Покосы тут тоже славные. Надорвался и помер, а внучка его Белояра место запомнила, травы здесь собирала, снадобья варила, призывала Богов, – сбивчиво поясняла Нелада. – Много бабушка знала, хотела и мне Темные ворота открыть, да не пришлось… Знать, самой придется искать. А мы с тобой покуда пришли.

Зимовье ожидало неприметно под огромной елью с покосившейся набок верхушкой. Мимо проскочишь, не заметишь тесаных бревен, почерневших от многих лет, обросших мхом и серым лишайником.

Ведунья помогла Нечаю улечься на единственной лежанке в горенке и, приоткрыв оконную прорезь, занялась печкой. Опять что-то шептала, нашаривая впотьмах кремень и кресало.

– Приветь гостей, дедушко, укрой-обогрей от лихого люда, от дикого зверя.

Брызнула искра, родился огонь, жадно облизал трубочку береста, еще попросил… Скоро нашел сухие ольховые дровишки, накинулся с довольным гудением. Или то сосны шумели в тяжелой голове Нечая.

Он открыл глаза и увидел над собой белое лицо ведуньи, – полные губы будто вымазаны в клюквенном соке, до того красны. Вот приоткрылись, родив доброе слово:

– Сбегаю за водой, наломаю лапника и живо поправлю тебя. Глотни пока козьего молочка, дай голову подержу.

И снова руки ее показались ему лебедиными крыльями, что сейчас мягко касались взопревшего лба с прилипшими завитками волос, утирали щеки и подбородок.

– Имя назвать хотела… – напомнил Нечай.

– Позже скажу.

– Не обмани.

– А тебе зачем?

– Догадку проверить охота… Про себя лебедушкой зову, – точно в полусне открылся, так бы не посмел.

– Хворый ты, ну, чего вцепился, обожди – вернусь, чистым рядно рану укрою, словами зашью, как Белояра учила. Не впервой…

– Ладушка…

– Помереть не смей, мне вечный укор будет!

От ее грозного упреждения Нечай твердо жить вознамерился, но до рассвета томил его недуг, трясло в ознобе, выворачивало суставы, плющило кости. Да еще грезилось, что скрежещет по дранкам крыши когтистый филин, сторожит молодецкую погибель.

– Держи меня при себе, ладушка… – стонал Нечай. – Не отдавай Желтоглазому… рано еще мне…

Услыхала, приникла к груди, в который раз зашептывая беспокойную рану: «Прочь поди, лихоманка болотная! Забери восьмерых сестер, сгиньте от нас Огнея, Трясея, Ломея, Навея… Жилы вам не тянуть, кости не крушить, тело не рушить…».

В тяжком мороке видел он, как сбросила ведунья нижнюю рубашку и чертила вокруг себя раскаленным ножом, а потом широко развела руки и повернулась, открывая воспаленному взору Нечая свою наготу.

Сердце его на миг затаилось бельчонком в родном гнезде, а после заметалось вспуганной куницей. Снежными холмиками с неспелыми клюквинами сосков белели перед ним груди, отсветы огня золотили темный пушок в межножье.

"Дай Род силы!"

Под густыми тонкими бровями смело глядели пронзительные глаза травницы. Полыхая лицом, Нечай смежил веки, лишь когда почуял, что девушка легла к нему, согревая гибким, молодым телом, – кожа к коже, уста к устам. И хотел бы обнять в ответ, да Нелада отвела его ослабевшие руки, ласково приказала:

– Тихо лежи, слушай меня, пей меня, набирай крепость, к зорьке родишься заново.

Потом смело поладила его твердый живот, прохладной ладонью накрыла повязку в боку, ниже пальчиками скользнула и, ощутив под льняной пестрядью явный мужеский интерес, усмехнулась, будто бы запоздало стыдясь.

– Погоди штаны стягивать, еще не женился…

– Да я только пояс проверить хотел, тайная сила в нем скрыта, – задыхаясь от девичьей близости, ответил Нечай.

Закипала кровь, растворяла-плавила недуги, взамен ковала новые помыслы и желанья.

«И вовсе она не тоща – белая, ладная, шелковая, как молоденькая косуля на взгорке – лебедушка моя… толченой земляникой подмышки пахнут, а груди, наверно, сладки на вкус, ежели забрать в рот. И я ровно коряга валяюсь, толку нет… А, может, нарочно морочит меня леший, в урочище свое заманил, голой девкой дразнит… Ишь, филин в оконце смотрит…»

– Потрачен ножом твой пояс, завтра зашью, – зевнула ведунья, прикрыв шубейкой бедро и ловчее пристраиваясь к плечу Нечая.

Он шумно сглотнул, попросил бредово:

– Ты филина-то гони отселе… пусть летит к зароду мышковать, Спирька завтра опять волков караулить будет… Ох, забота… в город мне надо идти…

– Вместе пойдем. Тебя ведь Нечаем звать? Мне жена брата твоего сказала. Добрая баба, только глупая – душу ты ей растравил, плакала о тебе. Другой зазнобы в селище не оставил?

– Нет у меня никого… Ладушка, а чего сюда Желтоглазый смотрит… пужни ты его лучиной, а то сам поднимусь.

– Закрыто оконце, не бойся! – отчего-то довольно засмеялась ведунья, блеснули под припухшей верхней губой зубы-жемчуга, – Никому тебя теперь не отдам, ни лешему, ни пешему, ни бабе глазливой, ни девке трепливой… Спи, Нечаюшко, одолели мы чужой наговор.

– Так открой имя свое, – засыпая, попросил он, уложив наконец непривычно слабую ладонь на теплое девичье колено у себя в паху.

– Скажу, если обещаешь таить. Лебединым криком нарекла меня матушка, выпуская из чрева, а потом ушла по небесной тропе в Верхний мир. Бабушка тогда много слез пролила, и стала я для нее Неладой. Так все и зовут.