Мама по контракту

– Ничего, справится. Олег, как мы выяснили – большой мальчик. Сумел член в чужую тетку засунуть, сможет и двери закрыть! – обрезает Маша, и мне опять больно, хотя она не говорит ничего такого. Лишь повторяет мои мысли.

Пока Маша грохочет кастрюльками и готовит, я просто допиваю чай. Потом иду в ванную, смываю с лица весь кошмар – с макияжем вместе.

Из зеркала на меня смотрит бледное создание с опухшими глазами и красным носом картошкой. Испуганное и трясущееся. На голове не пойми что, губа прокушена.

Неудивительно, что женщина, которая меня подвозила, вернула деньги. Пожалела. Хорошо хоть не вызвала дурку. Я понимаю, что боль внутри – это навсегда. И теперь придется с ней жить. И нужно будет умываться с этой болью, спать с ней, работать и растить с ней ребенка.

Я пускаю ледяную воду, она немного убирает отек, и больше не хочется плакать. Только согреться. Я открываю тонкой струйкой теплую, сажусь на бортик ванны и подставляю запястья.

Теплее не становится, но текущая вода успокаивает. В голову приходит странная мысль: почему он не звонит? Почему не хочет узнать, как я? Насколько мне больно? Не ушла ли я заливать горе куда-то в другой компании? Не решилась ли я на развод?

Ведь если мы жили вместе, его должно все это волновать? Так?

Сначала я удивляюсь этому отсутствию заботы, потом вспоминаю лицо Олега и понимаю: это потому, что меня больше не любят. И ему все равно, где я и куда пошла.

Если бы там, в спальне, у него на лице отразилось бы хоть что-то, кроме досады и злости – хотя бы испуг, страх… Но нет, а значит, не стоит тешить себя надеждой.

Он не позвонит.

Но маленькая обиженная девочка внутри меня все-таки ждет звонка и надеется на чудо.

Это неправильно, но я не могу победить свою любовь так сразу. Она-то не виновата. Это не она закончилась, а ее подло пырнули ножом.

Предали.

И не только ее.

Ребенка тоже. Вот так легко отказались от нас двоих, пусть Олег и не знал о том, что нас уже двое. Это неважно.

Интересно, а скажи я ему обо всем неделю назад, он все равно бы затащил Веру в нашу кровать? Как же мерзко, как гадко… и неожиданно.

Неужели я была так слепа, что не замечала явных признаков? Ведь все же твердят, если муж изменяет жене – жена обычно в курсе. Чувствует. Ощущает. Или только я, такая тупая и толстокожая, все проморгала?

Сплошные вопросы и ни одного ответа.

Я приглаживаю волосы, вслепую заплетаю их во французскую косу и перевязываю Машкиной резинкой. Отражение лучше не стало, но мне необходим порядок. В мелочах.

После того, как мы стали жить вместе, я редко заплетала волосы – Олег говорил, что мне идут распущенные. И действительно, мои вьющиеся каштановые волосы были густыми, хоть и не очень длинными. А когда они свободно лежали, то придавали мне какой-то загадочный и беззащитный вид.

У меня зеленые глаза. Не такие зеленые, как у девушек на картинках про Ирландию, скорее болотные. Круглое личико, немного задранный нос и красивые губы. Все вместе обычно смотрится мило. Но не сейчас.

Сейчас я жуткая. По коже идут красные и белые пятна. Я умываюсь еще раз.

Становится легче. Больше плакать нельзя.

Сейчас это не нужно. Сейчас нужно стать сильной. И заплетать волосы так, как я делала, пока рядом не появился Олег.

Хоть и не сразу, но должно получиться отвыкнуть. Лишь бы эта боль немного отступила и дала нормально соображать.

– Лика, у тебя все в норме?

Маша стучит в двери.

– Да, еще минуту.

Я встаю, смотрю на себя еще раз. Сейчас бы я сама себя бросила, такое отвращение вызывает отражение.

Мочу маленькое полотенце холодной водой, прикладываю к переносице и выхожу из ванной.

Завтра мне нужно выглядеть человеком. Нормальным. Чтобы встречные не желали вызвать мне скорую или усадить на лавочку. Потому что завтра мне придется вернуться домой. Туда, где все произошло.

И поговорить с Олегом.

О разводе.

5.

– Да, так лучше, – Машка бросает на меня быстрый взгляд и кивает на накрытый стол.

Там дымятся в модных тарелках две порции спагетти с соусом и сыром. Машка повернута на итальянской кухне. Иногда мне кажется, что единственное, чего ей не хватает в жизни – это мужа-итальянца.

Машке подошел бы итальянец.

– Ешь. Молча. Я буду думать, – Машка произносит это командным тоном, и в ее взгляде я вижу нешуточное беспокойство.

– Ничего. Я почти в порядке. Это с непривычки. Я справлюсь, не волнуйся.

– Еще бы. Какие тут привычки могут быть! Ешь давай. И не торопясь. Судя по твоему свертку, который ты в коридоре оставила, тебе нужно нормально питаться. И салат чтоб тоже съела.

Машка хмурится и наматывает спагетти на вилку. Слова вроде грубые, но сразу понятно – это забота. Настоящая. Потому что ей не все равно.

Я понимаю, что Машка распаковала сверток и увидела колыбель.

Хочется начать говорить, оправдываться, объяснять, но она делает зверское лицо и начальственно тыкает в мою тарелку пальцем:

– Ешь! Все потом решим.

Я слушаюсь и понимаю, что действительно голодна как волк.

Спагетти кажутся совершенно волшебными, и я ем быстро, стараясь не давиться от жадности. Потом вспоминаю – это потому, что с утра я не успела перекусить, бежала на работу, в обед пришла женщина с колыбелькой, и купленный по дороге салат так и остался в холодильнике, а потом…

Запрещаю себе думать дальше и просто ем.

– Не торопись. Я еще сварила. У меня когда мама носила сестру, она лопала как не в себя. И не толстела, все шло в дело. Помню, все время таскала ей из кондитерской сушки с маком и пироженки – такие мелкие, двойные. Кстати, классная штука. Я про колыбель. Даже не видела таких. Где взяла? Молчи, потом расскажешь. Так вот, – Машка не стала доедать, отодвинула свою тарелку, встала и снова начала колдовать над заварником. – Слушай. Ты, конечно, сейчас дурная, и голова у тебя набита ерундой, но я тебе скажу одну очень важную вещь.

– Какую? – я с удивлением вижу, что съела уже половину порции, и тянусь за салатом.

– Это все не просто так, – выдает Машка и смотрит на меня так, словно рассказала, кто убил Кеннеди.