Мы умели верить

– Господи, не знаю. Не знаю, зачем я здесь. Не могу сосредоточиться, а ты?

– Я думаю, это нормально – отпускать свой ум в свободное плавание.

Эшер оглянулся с отсутствующим видом.

– Нет, я про Тедди. Я думаю о Тедди.

Чарли спросил тонким голосом:

– Он… что – болен?

Эшер выдал странный, отрывистый смешок.

– Кто-то сломал ему нос. Вчера вечером.

– Что?

– Впечатали его лицом в асфальт. Он был в кампусе в Лойоле. Он преподает на последнем курсе, верно? И он шел после урока, и кто-то взял и… – он схватил себя за волосы и дернул вперед. – На тротуаре. Его даже не ограбили.

– Так он…

– Он в порядке. Перевязка, два шва, и синяк под глазом. Он дома, если вы… но он окей. Дело больше в самом факте. Они понятия не имеют, кто это сделал. Один человек, пять. Студенты, панки, какой-нибудь говнюк, просто шлявшийся по кампусу.

– Ты виделся с ним после этого? – спросил Чарли.

– Ну да. Да, я ходил помочь ему разобраться с копами. Вы знаете их настрой. Даже если кого-то поймают, говорят, это из-за гомофобии, говорят, ты положил им руку на штаны, да что угодно. Ты осветишь это в своей газете, так?

– В целом? – сказал Чарли. – Насилие?

– Нет, это. Ты напишешь о Тедди?

Чарли закусил губу.

– Смотря что скажет Тедди. И мой издатель.

– Ты это осветишь. Я завтра прослежу.

На этом антракт кончился.

Йель пытался смотреть спектакль, но видел, как лицо Тедди снова и снова впечатывается в асфальт, и, поскольку было множество способов проделать это, он не мог отделаться от прокручивания их всех: студенты, шедшие за ним из класса; подростки на мотоциклах, решившие сорвать злость. Тедди был таким маленьким. Йель закрыл глаза, физически выжимая из себя этот образ.

Он несколько раз взглянул на Чарли, пытаясь считать эмоции на его лице. Чарли барабанил пальцами по подлокотнику, но он так делал и в первом акте.

После спектакля Йель хотел поздравить Джулиана вместе с толпой поклонников – среди них были Эшер и несколько ребят из закусочной, где Джулиан работал, в том числе упитанный бухгалтер, его бывший – но Чарли нужно было работать.

– Можешь тут зависнуть, если хочешь, – сказал он.

Но Йель же не идиот.

Пятница была днем накануне хануки[62 - Еврейский праздник в честь отвоевания у греко-сирийцев Иерусалимского храма в 164 г. до н. э. Символизирует победу света над тьмой. Отмечается в конце декабря.], поэтому, когда Йель пришел на работу и Билл Линдси ухмыльнулся ему и сказал, что его ждет сюрприз на столе, Йель с ужасом представил, что там стоит менора[63 - Еврейский семисвечник, символ хануки.]. Билл проявлял нездоровый интерес к иудаизму, либо прикрывал таким образом свой нелепый флирт. Но вместо меноры Йель увидел на столе пухлый конверт с обратным адресом: Стерджен-Бэй, Висконсин. Он ощутил взрыв адреналина в бедрах, будто он в опасности и надо бежать наутек.

Билл за ним не проследовал, хотя мог бы с легкостью. Как мог бы и вскрыть конверт. Йель должен был признать: начальник уважал чужое право на моменты личного триумфа.

Йель еще не говорил Биллу о своем разговоре с Сесилией. Он надеялся замять эту проблему. Билл знал основные итоги их поездки на север, и знал, что Йель заинтригован этими картинами. Йель тщательно выбрал именно это слово – заинтригован, а не взволнован. Отчасти потому, что в его обязанности не входило устанавливать подлинность произведений искусства или оценивать их стоимость.

Он надорвал конверт и высыпал на стол пачку полароидов – не меньше десятка. Мешанина цветов, линий и бликов. Помимо фотографий, там было и письмо, но оно подождет. Он сел и закрыл глаза, взял наугад одно фото и поднес к окну. Это был Фудзита, точнее, мог быть Фудзита, напомнил он себе – во всяком случае, он моментально узнавался как таковой. Тем более что картина не была знакома Йелю – не копия некой известной работы. Молодая женщина в профиль, простой рисунок чернилами, отдельные детали – волосы, зеленое платье – прокрашены акварелью. Произведение очаровательно незавершенное, но при этом замысел творца полностью раскрыт. В углу виднелась подпись японскими и латинскими буквами.

– Окей, – сказал он. – Окей.

Это был один из редких случаев, когда он говорил с собой. Он покажет фотографии Биллу после обеда, но пока они были только его. Он распластал ладони на столе. Он не хотел возмещения на два миллиона долларов, не хотел никаких юридических баталий с семьей Норы, не хотел звонить Сесилии, не хотел рисковать из-за этого работой, не хотел даже сходить с ума от радости. И все же, если работы окажутся подлинными, это станет находкой всей его карьеры. В этот момент его работа выглядела воплощением того, как она представляется в самых смелых мечтах. Кем был Индиана Джонс в сравнении со средним профессором археологии, тем в этот миг был Йель среди обычных директоров по развитию скромной галереи.

Дальше пришел черед поразиться эскизам Модильяни. Пожалуй, слово «эскизы» здесь не годилось. Это были просто наброски, возможно, этюды для некой картины, возможно, как говорила Нора, рисунки, сделанные специально для оплаты работы модели. Все, по-видимому, были нарисованы синим мелком. Три из четырех имели подпись. Все ню. Если это были подлинники, если их подлинность будет доказана, они будут стоить намного больше эскизов, которые представлял себе Йель.

Он изучил еще три штриховых рисунка Фудзиты – женщину в халате, женщину с розой перед голой грудью, горку фруктов – плюс картину пустой спальни и небрежный карандашный этюд мужчины в куртке, по стилю не похожий ни на одного из тех художников, которых называла Нора. А затем Йель запустил руку в стопку и вынул восхитительно непристойного Сутина – боже, это была готовая картина, клубящаяся, вихрящаяся и дикая – так что он встал как ошпаренный и тут же сел из-за дрожи в коленях. На этой картине была, несомненно, та же женщина, что и у Фудзиты: блондинка, маленькие уши, маленькие груди, шаловливая улыбка. Предположительно, это была Нора. Хотя, стоило чуть скосить взгляд, и можно было узнать там Фиону. Он что, чокнулся? Но они действительно напоминали Фиону. А вот картины Модильяни были слишком абстрактны для Норы, сплошь жилы и заостренные овалы.

Среди этих полароидов был один, изображавший не картину, а коробку из-под обуви, полную бумаг, и, когда Йель изучил и упорядочил все остальные фотографии, он взглянул на письмо, напечатанное на бланке юридической фирмы, надеясь найти там объяснение.

Уважаемый мистер Тишман,

Поздравляю вас со всеми приближающимися праздниками! Будьте добры обратить внимание на прилагаемые к настоящему письму девятнадцать (19) полароидных фотографий, документирующих собрание Норы Маркус Лернер. Миссис Лернер хотела бы вам напомнить, что это работы следующих художников: Хаим Сутин, Амедео Модильяни, Жанна Эбютерн, Цугухару Фудзита, Жюль Паскин, Жан Метценже, Сергей Муханкин и Ранко Новак, созданные между 1910 и 1925 годами. Кроме того, на одной (1) фотографии показано собрание корреспонденции, личных фотографий и прочих памятных сувениров, полученных миссис Лернер во время ее пребывания в Париже.

Мы с миссис Лернер весьма рады вниманию галереи Бригга к настоящему собранию и с нетерпением ждем дальнейшего сотрудничества.

    С теплыми пожеланиями,
    Стэнли Тойнби, эск.

Йель прошел к кабинету Билла на нетвердых ногах, но того не оказалось на месте. Йель оставил записку в ящике на его двери: «У меня две новости: хорошая и плохая». Вернувшись к себе, он набросал письмо Норе – он отошлет его с разрешения Билла – выражая восторг по поводу фотографий и отмечая, что чем скорее они начнут совместную работу, тем скорее эти картины будут открыты для публики. Он добавил, что лучше всего на данный момент, если она будет вести переписку в частном порядке; он надеялся, она догадается: это значит, что ее сыну не стоит об этом говорить. Затем он позвонил Фионе и оставил сообщение.

«Ты сделала мой год, – сказал он. – Ты и твоя падкая-на-художников тетя».

Звонить Сесилии он не стал. Как она сама заметила, она ему не начальница. Когда же вернулся Билл и стал ворковать над полароидами, словно над новорожденными котятами, Йель рассказал ему о Чаке Доноване, о его угрозах и двух миллионах долларов, а также о том, как он открутил памятную табличку со «Стейнвея». Билл надул щеки, но взгляда от фотографий не отвел.

– Это намного больше двух миллионов, Йель, – сказал он. – И это я еще очень сдержан. То есть взгляни на это. Только взгляни. Ты придумаешь, как разрулить с Сесилией, не сомневайся. Ты у меня кудесник.

По пути домой Йель купил цветы и яблочный пирог. В надземке он улыбался незнакомцам и не чувствовал холода.

2015

Фиона спала хорошо, хотя не помнила, во сколько Серж привез ее домой, но проснулась в три часа ночи. Она долго лежала, не шевелясь, не желая разбудить Ричарда. Ведь он был старик, как ни крути. Потом она снова заснула, и ей снилось, что она плавала в бассейне с ее соседом из самолета. У него было что-то для Клэр, и он просил Фиону отдать ей это, когда она найдет дочь. Медленным движением, словно фокусник, он вытащил из своих плавательных шорт оранжевый шарф Нико.

Когда Фиона наконец появилась на кухне, Ричард завтракал за столом, утреннее солнце освещало его компьютер и руки. Он быстро что-то печатал, проговаривая слова про себя.

– Пишу письма, – сказал он. – Ты когда-нибудь думала, что мы будем настолько завалены вот этим всем?

Она отрезала банан и спросила, не встал ли еще Серж. Ричард рассмеялся.

– Лучше спроси, вернулся ли он. Да, вернулся. Он повалился в кровать около четырех, – Ричард пояснил, что у Сержа несколько приятелей, но ничего серьезного. – Итальянцы, в основном. Он выбирает красавчиков.