Новые идеи в философии. Сборник номер 13

Новые идеи в философии. Сборник номер 13
Коллектив авторов

Новые идеи в философии #13
Серия «Новые идеи в философии» под редакцией Н.О. Лосского и Э. Л. Радлова впервые вышла в Санкт-Петербурге в издательстве «Образование» ровно сто лет назад – в 1912—1914 гг. За три неполных года свет увидело семнадцать сборников. Среди авторов статей такие известные русские и иностранные ученые как А. Бергсон, Ф. Брентано, В. Вундт, Э. Гартман, У. Джемс, В. Дильтей и др. До настоящего времени сборники являются большой библиографической редкостью и представляют собой огромную познавательную и историческую ценность прежде всего в силу своего содержания. К тому же за сто прошедших лет ни по отдельности, ни, тем более, вместе сборники не публиковались повторно.

Новые идеи в философии. Сборник номер 13

Предисловие

В сборнике «Современные метафизики» будут помещены статьи о наиболее содержательных и оригинальных системах нашего времени. Кроме очерков о Гартмане, Ренувье и Вундте, предполагаются статьи о неотомизме, о Ройсе, Бредли, Фулье, Бергсоне, Фехнере, Штернe, Дюринге и др.

В статье о Гартмане, помещенной в настоящем сборнике, главное внимание сосредоточено на усилиях Гартмана гносеологически обосновать право на существование метафизики. В одном из следующих сборников будет дана статья, обрисовывающая подробнее систему мира по Гартману, именно его учение о материи, организме, душе и т. п.

    Редакция

Э. Гартманнъ

Н. Г. Дебольский.

Трансцендентальный реализм Гартмана

Несколько десятков лет тому назад двадцатисемилетний молодой человек, отставной артиллерийский офицер, совершенно чуждый всяких связей и с литературным, и с ученым миром, выпустил в свет философское сочинение, которое не только сразу сделало его знаменитым, но и получило среди немецкой читающей публики распространение, по быстроте своей, можно сказать, небывалое в истории философии. Литературный успех сопровождал, хотя и в меньшей степени, и последующие весьма многочисленные произведения Эдуарда ф.-Гартмана. Слава, которою он, если позволительно так выразиться, был пресыщен при своей жизни, конечно, много сделала для широкой популяризации его учения; но едва ли она оказала добрую услугу пониманию и правильной оценке этого учения. Публика знает, что он проповедовал «философию бессознательного» и был «пессимистом». Но оба эти определения еще не указывают на что-либо оригинальное. То положение, что за сознательною жизнью скрывается ее бессознательный источник, было высказываемо большинством метафизиков; а пессимизм Гартмана – в сущности довольно смягченный и могущий удобно ладить с относительным довольством жизнью. Этот пессимизм сводится к признанию того, что в жизни страдания перевешивают удовольствия. Но строго говоря, кто же, трезво смотрящий на жизнь и имевший продолжительный житейский опыт, не подпишется под этим положением, не приходя еще от того в отчаяние? Полный, безнадежный пессимист не тот, кто сознает неполную достижимость цели личного своего счастья, но тот, для кого и мир и историческое развитие человечества – нестерпимое зло. Между тем, для Гартмана существующий мир, несмотря на то, что в нем страдание преобладает над удовольствием, есть, тем не менее, самый совершенный из возможных миров; а прогресс культуры объявляется им за средство конечного избавления от всякого страдания. В таком мире можно жить и действовать, не сторонясь от него, как Шопенгауэр, и не предпринимая переоценки всех его ценностей, как Ницше. Нравственное учение Гартмана не есть учение ни аскета, ни преобразователя; это – учение человека умеренного, способного ценить блага культурной жизни и в общем удовлетворенного ее ходом. Если таким образом публика, характеризуя Гартмана, как «философа бессознательного» и «пессимиста», не улавливала еще тем самым своеобразия, то, с другой стороны, философская критика именно по причине его популярности нередко была склонна смотреть на него, как на писателя, достигшего успеха не внутренним достоинством своего учения, а внешними литературными качествами и умением подладиться под вкус читателя. Но эта оценка несправедлива. Литературный стиль Гартмана – стиль не фельетониста, а писателя серьезного, требующего от читателя полного напряжения мысли, Он лишен той привлекательной для многих грубости к противникам, которою приправлены писания Шопенгауэра, Дюринга и Ницше. Гартман в своей полемике всегда сдержан и вежлив. А что касается до содержания написанного им, то обвинять его в угодливости перед публикою может только тот, кто его не читал. Против господства узкого эмпиризма он решительно защищал права метафизики; во время увлечения Дарвином он оспаривал дарвинизм; христиански настроенные кружки отталкивала его философия религии; весьма многих шокировало резкое осуждение им революционерства, социализма и женского движения. Во всех своих суждениях он производит впечатление писателя прямодушного и самостоятельного, высказывающего свои мнения без всякого опасения того, как они будут приняты читателями.

Для понимания причины успеха Гартмана среди читающей публики нужно обратить внимание на две особенности этого успеха. Прежде всего, должно заметить, что напряженность этого успеха чувствовалась по преимуществу в Германии. В других европейских странах он хотя и приобрел известность, но особенного увлечения не вызвал. У нас в России наиболее популярное из его сочинений – «Философия бессознательного» – даже не было целиком переведено, а большая часть прочих его сочинений прошла почти совсем незамеченною. Во-вторых, в самой Германии Гартман имел много читателей, но мало учеников; из последних заслуживает внимания едва ли не один Древс. Первое обстоятельство доказывает, что именно и почти исключительно в Германии была готова благоприятная почва для восприятия взглядов Гартмана. Второе обстоятельство само по себе еще ничего не доказывает, так как были великие мыслители, при жизни своей не создававшие школ. Но это были обыкновенно лица, сочинения которых почемулибо не приобретали широкого распространения, чего про Гартмана сказать, очевидно, нельзя. Поэтому тот факт, что он не оставил после себя школы, доказывает, по нашему мнению, что он был писателем, способным более возбуждать мысль читателя, чем приводить эту мысль к удовлетворяющим ее результатам. И ближайшее ознакомление с трудами Гартмана совершенно подтверждает эту оценку его трудов. В последних мы находим свод господствовавших в свое время тенденций немецкой философии, их историко-критический обзор и попытку их полного синтеза. Но для осуществления такого синтеза Гартману не хватило сил. Он поставил и критически осветил вопрос о будущей метафизике, но мало сделал для решения этого вопроса. Он оказал на современную ему немецкую мысль мощное возбуждающее действие, но не был в состоянии двинуть ее по новому пути.

Великий философский поток, приведенный в движение Кантом, разделился после него на несколько течений, чрезвычайно удалившихся одно от другого. Одно из этих течений можно считать уже иссякшим, именно, учение Фриза. Другое продолжает течь в ограниченном ложе: это – философия Гербарта, которая сохраняет еще некоторое значение в педагогике и отчасти в эстетике, но не влияет на общее современное мировоззрение. Остаются два течения, сила которых еще чувствуется и ныне: одно, преемственно идущее через первоначальные учения Фихте и Шеллинга к Гегелю и после него также раздробившееся на несколько рукавов, и другое, имеющее свое начало также в Фихте, но расширенное и напитанное в своем русле Шопенгауэром, Эти два последних течения Гартман, правильно оценивая их важность, признает главными историческими основами своей философии, которая, по его заявлению, должна быть синтезом учений Гегеля и Шопенгауэра. Ближайшую помощь в этом синтезе ему, по его заявлению, дают Платон и Шеллинг (в своей позднейшей философии). Таковы четыре столпа гартмановой философии: Платон, Шеллинг, Гегель и Шопенгауэр. Посмотрим теперь, как ими пользуется занимающий нас теперь мыслитель.

Основной вопрос метафизики, от решения которого зависит заключение о ее возможности или невозможности, есть вопрос об отношении между мыслью и бытием, иначе – о постижимости бытия мыслью. В отличие от догматизма, наивно, без исследования признававшего эту постижимость, и скептицизма, отрицавшего ее, Кант установил, что само бытие есть категория, т. е. понятие мысли. Как понятие мысли, бытие, конечно, постижимо ею; но эта постижимость, в виду того, что мысль не творит своего содержания, а берет его из чувственного источника, приводит к содержательному мышлению о бытии, к познанию его, лишь в области опыта. За пределами же опыта познание прекращается, т. е., хотя мы можем мыслить сверхчувственное бытие, но это – мысль совершенно бессодержательная, не приводящая ни к какому положительному результату, создающая лишь ряд необоснованных предположений, вообще гадательных, а в частности нередко и противоречивых.

Эти мысли о сверхчувственном Кант называет идеями, что естественно напоминает учение об идеях Платона. Различие между Кантом и Платоном в данном случае состоит в том, что для Канта восхождение к идеям есть, хотя неизбежно возникающее, но все же неоправданное превышение познанием его законных границ, между тем как по Платону, именно возносясь к идеям, мы достигаем истинного, подлинного познания; оставаясь же в пределах чувственности, мы вращаемся лишь в области мнения.

Действительное влияние Канта на дальнейшее развитие немецкой философии оказалось диаметрально противоположным тому влиянию, которое он намеревался оказать; т. е. вместо того, чтобы отказаться от метафизических умствований, как от занятия праздного и бесполезного, эта философия решительно вступила на путь таких умствований, полагая главною своею задачею познание сверхчувственного. Поэтому и учение Платона об идеях, конечно, в виде обновленном согласно требованиям более просвещенной и упорядоченной мысли, вошло, как положительный фактор, в послекантовскую философию; и Гартман в предпринятой им работе философского синтеза совершенно правильно указал на платонизм, как на один из элементов этого синтеза. Задача последнего состоит, по Гартману, в установлении такого начала, которое объединило бы мысль и бытие, т. е. логику мира и его реальность; и оба эти мировые элементы указаны Платоном. «Известнейший и важнейший принцип Платона есть платоновская идея, мир идей или царство многих идей, объемлемое одною высшею идеею или идеею как таковою, которую он определяет ближе как идею добра, т. е. как абсолютную цель, и которая отожествляется им с божественным разумом. Платон мыслит идею находящеюся в вечном мире неизменного бытия для себя и лишь в виде исключения с явною непоследовательностью против своей системы приписывает ей там и сям (именно в мифическом изложении) также действие, деятельность».

«Так как замкнутая в себе идея не имеет никакого основания выходить из самой себя, то требуется второй столь же важный принцип, служащий основанием гераклитовского течения всех вещей, двигателем мирового процесса».

«Это второе, в противоположность вечному покою идеи, есть таким образом принцип абсолютного изменения, постоянно становящегося и проходящего и никогда не бывающего истинно-сущим, вследствие чего он (Платон) называет его также относительно не-сущим (?? ??), при чем оно есть, однако, принимающее в себя идеи как свое содержание и вводящее их в поток процесса. Между тем как идея есть обладающее мерою, замкнутое в себе, оно есть безмерное, неограниченное в себе (???????); между тем как идея определяется лишь качественно, оно вносит в явления количество, к нему относится все, что способно стать более или менее, сильнее или слабее и превысить меру… Из сочетания обоих противоположных принципов возникает мир, который мы познаем путем чувственного восприятия. Обоим принципам свойственно то общее, что их не касается смена явлений, но они возвышаются над последним, как трансцендентные сущности» (Philosophie des Unbewussten, 2-е изд., стр. 684—685).

Эти же два принципа сверхчувственного признает и Гартман, внося, однако, в учение Платона следующие дополнения и изменения: оба их он объединяет в общем понятии бессознательного как единой субстанции, атрибуты которой суть бессознательное представление (идея) и бессознательная воля (соответствующая платоновскому ?? ??). Признание единой субстанции с двумя атрибутами, по собственному заявлению Гартмана, сближает его со Спинозою; а объяснение мира из взаимодействия бессознательных пpeдcтaвлeния и воли есть, по мнению Гартмана, необходимое последствие правильной критики и синтеза учений Шопенгауэра, Гегеля и Шеллинга (в последнем периоде его деятельности).

Шопенгауэр и Гегель односторонне выставили – первый нелогическое, второй – логическое начало мира. «Философия Шопенгауэра содержится в положении: воля есть единственная вещь в себе, сущность мира. Отсюда прямо следует, что представление есть лишь, очевидно, случайный продукт мозга, и что во всем мире можно найти разумности лишь столько, сколько ее заблагорассудят вложить в него случайно происшедшие мозги. Ибо что может произойти из абсолютно неразумного, бессмысленного, нелепого начала, кроме неразумного и бессмысленного мира? Если в нем есть след какого-нибудь смысла, то последний может возникнуть лишь путем случая. Ясно, что абсолютнонеразумное, принятое за принцип должно оказаться гораздо беднее и непроизводительное, чем абсолютноразумное, идея и мысль; требуется замечательная ограниченность для того, чтобы удовольствоваться, как принципом, абсолютно-неразумным и его скупостью – отсюда дилетантская окраска, которая свойственна философии Шопенгауэра при всем богатстве его духа; отсюда же чувство облегчения, когда в третьем томе «Мир как воля и представление» мы приходим к большой непоследовательности системы, – к идее[1 - Под «идеею» Шопенгауэр разумеет форму или тип всех явлений одного рода. Непоследовательность, находимая в этом понятии Гартманом, заключается в том, что в идее выражается закономерность явлений, которой в совершенно бессмысленном мире взяться неоткуда.]. (Phil. d. Unb., 2-е изд. стр. 685—686)».

По Гегелю, наоборот, «идея есть единственная сущность мира; поэтому логика есть онтология, диалектическое развитие понятия есть мировой процесс (ib.)» Но как философия Шопенгауэра не может объяснить разумной закономерности мира, так философия Гегеля не может объяснить его реальности; реальность мира для Гегеля есть так же дело случая, как для Шопенгауэра дело случая – появление разума в Мире. И эта невозможность на чисто-логических основаниях перейти от идеи к реальности сознается самим Гегелем, когда в заключение логики ему нужно обосновать переход к философии природы. Отсюда происходит то, что «переход от идеи к природе всякий раз, когда Гегель упоминает о нем, излагается необыкновенно афористически, в новых изданиях часто изменяется и притом уснащается несоответственными и образными выражениями (самопожертвование, раскрытие, обнаружение, отпадение, противопоказность идеи и т. п.)» (ib., стр. 688).

Из сказанного, по мнении Гартмана, видно, что мировому началу должны быть свойственны оба атрибута – идеальный и реальный, представление и воля. Это положение и высказано Шеллингом в последнем периоде его философствования. Шеллинг указывает на то, что реальность имеет внелогическую основу, которая есть воля. «Что нечто есть, мы узнаем по оказываемому им сопротивлению, а единственное способное сопротивляться есть воля. Следовательно, воля есть то, что сообщает всему миру и каждой отдельной вещи ее это (sein Dass), идея же может определить лишь что она такое (das Was)… В высшей и последней инстанции нет иного бытия, кроме хотения… Если идеальный принцип есть рассудок, в котором нет воли, то реальный принцип есть воля, в которой нет рассудка. Но всякое хотение должно хотеть чего-нибудь, беспредметная воля есть лишь искание, стремление, испытываемое вечным Единым к порождение себя самого. Слово, высказанное этим стремлением, и есть представление» (ib., стр. 691—692). Здесь Шеллингом ясно высказывается основоначало философии Гартмана. Но, как указывает последний, Шеллинг не дал этому основоначалу надлежащего систематического развития и осложнил свои взгляды попытками примирить их с требованиями христианской догматики. Такое систематическое развитие, свободное от всяких богословских предпосылок, и стремится дать сказанному основоначалу Гартман.

Из изложенного видно, что Гартман не совсем справедлив к самому себе, ограничивая область предположенного им синтеза только четырьмя названными выше мыслителями. Поскольку он признает единую мировую субстанцию с двойственностью атрибутов, его учение включает в себе также элементы спинозизма. Но этого мало: в систему Гартмана входит также видоизмененная монадология Лейбница. Ибо хотя мировая субстанция едина, но в ней даны многие волевые акты, каждый из которых в своем объективном осуществлении есть нечто индивидуальное, некоторый атом, понимаемый как центр силы. Из этих элементарных неделимых слагаются сложные неделимые. Этот взгляд родствен монадологии Лейбница тем более, что Лейбницева монада, как и элементарное неделимое Гартмана, есть начало не материальное, а психическое. Но одно из существенных различий Гартмана от Лейбница состоит в том, что первый признает общение между монадами, которое второй отрицает.

Широкий исторический кругозор, захватываемый синтезом Гартмана, критическая проницательность, с какою он умеет определить место каждого учения в этом синтезе, сила диалектики, с которою он защищает права и достоинства метафизики, все это в соединении с его литературным талантом не только объясняет и оправдывает выпавший на его долю успех, но и обеспечивает за ним видное положение и в будущем развитии философии. Дальнейшее ее движение не может обойти его и забыть, как оно в сущности обошло и забыло таких в свое время обращавших на себя внимание философских писателей, какими были, например, Вейссе, Тренделенбург, Фейербах, Лотце, Фехнер[2 - Я упоминаю тут о Фехнере, лишь как о философе, не касаясь его заслуг по опытной психологии.]и другие. Но этого еще недостаточно для поставления его наряду с истинно-оригинальными, первоклассными строителями философии, потому что его синтез есть в сущности не синтез, а лишь попытка синтеза, оставшаяся в исполнении главных своих задач неудачною и не введшая в философию никакого поистине нового начала.

______________________________________________

Так как метафизика есть учение о сверхчувственном, а возможность проникать познанием в область сверхчувственного с разных сторон оспаривается, то естественным приступом к метафизике является обоснование такой возможности путем гносеологического исследования. Единственный правильный путь такого исследования, как показал еще Гегель, есть путь феноменологический, состоящий в восхождении от обычного повседневного состояния сознания по последовательным его ступеням до высшей строго-научной точки зрения, причем побуждением к переходу от низкой к более высокой ступени должно служить обнаружение недостаточности первой. Такую феноменологию познающего сознания Гартман дает в написанном им в 1889 г. сочинении: Das Grundproblem der Erkenntnisstheorie. Eine ph?nomenologische Durchwanderung der m?glichen erkenntnisstheoretischen Standpunkte.

Первоначальную общепризнаваемую точку зрения на отношение познания к познаваемому Гартман именует точкою зрения наивного реализма, главные положения которого он формулирует так (стр. 14): 1) То, что воспринимается, суть самые вещи, следовательно, не просто их действия и еще менеe простые порождения воображения. 2) То, что воспринимается в вещах, действительно таково в вещах, каким оно в них воспринимается. 3) То, что взаимодействует, суть самые вещи, и эта причинность вещей сама есть предмет восприятия. 4) Вещи таковы, какими они воспринимаются, даже тогда, когда они не воспринимаются, хотя в этот промежуток времени действием достаточной причины в них может происходить изменение; восприятие показывает нам, следовательно, вещи такими, каковы они суть и независимо от восприятия или в себе, т. е. воспринимаемые вещи суть вещи в себе. 5) Так как всеми воспринимающими воспринимаются вещи в себе, то объекты восприятия для всех одни и те же; этот один и единый мир вещей в себе, как общий объект восприятия, образует поэтому также связующее звено, причинное посредство и вспомогательное средство понимания для мыслей и стремлений различных сознающих субъектов».

По поводу этого изложения начал «наивного реализма» следует заметить, что ошибка Гартмана состоит, прежде всего, в признании наивного реализма за некоторое гносеологическое учение. Наивный реализм есть то, что предшествует всякой продуманной, последовательно развитой гносеологии; это – существующий до науки и философии голос обычного здравого смысла. Поэтому его нельзя, как делает Гартман, формулировать в точных положениях, нельзя уже потому, что входящие в эти положения термины, както: «вещь», «действие», «причинность» и т. п., на этом уровне развития сознания лишены точности и определенности. Так, первое положение наивного реализма гласит по Гартману, что воспринимаются самые вещи, а не их действия. Правильнее было бы сказать, что наивный реализм не различает точно вещи от ее действия на способность восприятия, и потому при желании можно приписывать ему и то, и другое убеждение. Некто видит камень – и, конечно, убежден, что видимое им есть вещь, именуемая камнем; но он также убежден, что видит эту вещь, следовательно, что она как-то, неизвестным для него способом действует на его зрение. Он трогает камень и находит его горячим, – несомненно, что он мыслит о камне, как о горячей вещи, но несомненно также, что у него есть мысль о том, что теплота камня действует на него во время прикосновения. Таким образом у него нет догмата: я воспринимаю вещь, а не ее действие, но мысли о вещи и действии ее существуют в его сознании в смешении, которого он не старается и распутать. Далее, что касается второй половины проводимого Гартманом первого положения наивного реализма, именно, что воспринимаемое не есть простое порождение воображения, то и она выражена с излишнею догматическою исключительностью. Наивный реализм, несомненно, знает, что многое, воспринимаемой им, только кажется ему реальным. Несомненно, что уже на этой ступени развития сознания у него есть критерий реальности воспринимаемого – вещественное сопротивление предмета. Для того, чтобы убедиться, что перед ним не призрак, человек трогает видимый предмет рукою. Он убеждается в том, что видимое им в зеркале или в воде изображение не реально, реальна же лишь отражающая это изображение среда, на том основании, что, пытаясь коснуться этого изображения или провести рукою по его очертанию, он осязает лишь поверхность зеркала или сопротивление воды. Слыша звук, обоняя запах, испытывая вкусовое ощущение, человек ищет их вещественных носителей и, не найдя таковых, остается в недоумении и приписывает их своему воображению. Всякая реализация воспринимаемого совершается через посредство испытываемого или предполагаемого вещественного сопротивления. Если солнце, луна, звезды еще до всякой науки считаются не призраками, а действительными вещами, то единственно потому, что в них предполагается сопротивление при прикосновении. С другой стороны, понимание неба как тверди, или радуги как покрова Изиды обусловливалось стремлением к той же (в данных случаях ошибочной) реализации.

Итак, с одной стороны, неосновательно приписывать наивному реализму догматическое убеждение, будто воспринимаемое есть непременно вещь, а не действие ее или порождение воображения, а с другой стороны, необходимо признать, что уже на этой ступени развития сознания из состава всего воспринимаемого выделяется, как признак реальности, вещественное сопротивление, которое и образует основу для понятия вещи. Следовательно, первоначального безразличия в реализации воспринимаемого, как то утверждает Гартман, вовсе не существует. Наивный реализм оказывается, с одной стороны, менее догматичным, а с другой, более проникнутым мыслью – чем предполагает Гартман. Наивный реализм не есть выработанное учение о познании, но он, во всяком случае, проникнут суждением о нем, а не представляет собою непосредственного подчинения свидетельству чувственности. Правильнее сказать, что самому акту чувственного восприятия уже изначала, следовательно, и на ступени наивного реализма, присущ элемент суждения, элемент мысленного различения реального и нереального, или, по крайней мере, такого, реальность чего сомнительна. Это обстоятельство весьма важно для критической оценки дальнейших рассуждений Гартмана, так как все они проникнуты тем заблуждением, будто ступень наивного реализма есть ступень непосредственного доверия восприятию.

Процесс суждения, приводящий наивного реалиста к различению в воспринимаемом им достоверной и недостоверной реальности, не заканчивается на выделении вещественного сопротивления как признака реальности. Уже на ступени наивного реализма совершается дальнейшее развитие этого понятия, которое (развитие) Гартман странным образом совершенно игнорирует. Реальным человек начинает затем считать не только то, что сопротивляется, но и то, что преодолевает сопротивление. Таким образом, в состав убеждений наивного реализма входит также убеждение в реальности других сознающих существ, убеждение, являющееся, несомненно, результатом мысли, а не непосредственного восприятия. Это убеждение возникает через посредство убеждения в реальности внешнего мира, так как многие явления последнего могут быть всего правдоподобнее истолкованы через предположение бытия подобных мне сознательно действующих существ, проявляющих во внешних движениях свои чувства и хотения. А так как реальность внешнего мира сводится к его вещественности, то, следовательно, лишь чрез посредство этой вещественности человек уже на начальной ступени развития сознания мысленно населяет мир подобными ему сознательными существами. Чрез посредство убеждения в реальности вещества человек приходит, следовательно, к убеждению в реальности души.

Мысль о душе есть первоначально мысль о призраке, при известных условиях видимом, но не осязаемом, которого нельзя ощупать, сквозь который без сопротивления проходят вещественные предметы, который сам без сопротивления проходит сквозь них, и который, однако, обладает способностью действия на вещество, т. е. преодолевает его сопротивление. Эту психическую реальность человек постигает через ее действие на него посредством явлений внешнего мира, и потому странно читать у Гартмана, что для наивного реализма воспринимаемое есть вещь, а не ее действие. Уже на начальной ступени развития сознания человек побуждается предполагать вещь там, где восприятие обнаруживает ему разрушающее или сохраняющее и способствующее действие на вещественные предметы. Наилучшим примером в этом случае служит проявляющаяся на ступени наивного реализма реализация пламени.

Таким образом, наивный реализм вовсе не сводится к непосредственной и безразличной реализации воспринимаемого. В области последнего он различает самую вещь, ее действие и грезы собственного воображения. Во внешнем мире основою убеждения в реальности служит отличаемое им от прочих воспринимаемых свойств свойство вещественного сопротивления. Через посредство вещественной реальности он приходит к убеждению в реальности психической. Он оказывается даже в состоянии образовать на основании наблюдаемой им силы действия понятие некоторой неведомой по ее собственным атрибутам реальности, за каковую считает, например, пламя.

Второе и четвертое положение наивного реализма состоят, по Гартману, в том, что воспринимаемое нами в вещах действительно таково в вещах, каким оно в них воспринимается, и что вещи таковы, какими они воспринимаются, даже тогда, когда они не воспринимаются. Эти положения требуют, по меньшей мере, некоторых пояснений и дополнений. Что значит «воспринимаемое в вещах?» Очевидно, что это выражение не означает всего того, что испытывается воспринимающим во время восприятия вещи, так как в эту совокупность входят и чувства, например, боль при ударе о твердое тело или при обжоге, приятное или неприятное чувство некоторого вкуса или запаха и т. п. Эти чувства, конечно, не признаются наивным реалистом такими же в вещах, какими они воспринимаются. Таким образом, акт восприятия, поскольку он констатирует свойства вещей, и на ступени наивного реализма сопровождается мыслью, разделяющей вещь от того существа, которое воспринимает, т. е. тут мы опять-таки находим подтверждение сказанного выше, что и наивный реалист не погружается непосредственно в содержание восприятия, а подвергает последнее рассудочной обработке. Последствием этой обработки является понимание воспринимаемых свойств как состояний вещей, в отличие от чувств как моих собственных состояний. Засим, несомненно, что неискушенный наукою и философиею человек, говоря вообще, приписывает воспринимаемые им свойства самим вещам, т. е. полагает, что колокол гудит, солнце светит и греет и тогда, когда он их не воспринимает. Но так как наивный реализм не есть выработанное и последовательно развитое философское учение, то и в определении свойств вещей по восприятиям он представляет колебания и изъятия. Чем воспринимаемое им теснее переплетено с чувствами, тем менее оказывается основания приписывать его вещи, как ее свойство. Например, вкусовые ощущении и наивный реализм не переносит на самые вещи. Для него невоспринимаемый сахар остается белым, но не остается сладким.

Далее разногласия, погрешности и ненормальности восприятий уже на ступени наивного реализма до известной меры подрывают полное доверие к тому, чтобы восприятие открывало нам вещи такими, каковы они суть в действительности; и потому уже на этой ступени подготовляется сравнительно легкий переход к признанию субъективного характера так называемых вторичных качеств (цвета, звука, запаха, вкуса, теплоты, холода). Эта субъективность была обнаружена ранее сколько-нибудь заметных успехов физики и в очень ранний период развития философии: признание субъективного характера вторичных качеств мы находим уже у Демокрита, причем не видно, чтобы этот взгляд его вызывал удивление, как странный или парадоксальный.

Насколько различно отношение обычного здравого смысла к вторичным и первичным качествам вещей, видно и из того, как охотно было принято мнение Локка о том, что лишь первичные качества принадлежат вещам, вторичные же суть только наши ощущения, и какую сильную оппозицию встретила попытка Беркли превратить в такое же ощущение вещественную реальность. Таким образом можно сказать, что уже на ступени наивного реализма человеческая мысль ждет лишь небольшого толчка для того, чтобы внешняя реальность была понята как лишенная цвета, запаха, вкуса, звука, теплоты или холода[3 - То, что я называю «реальностью», Гартман именует «вещью в себе». Против такой терминологии можно многое возразить. «Вещь в себе» обыкновенно противополагается «явлению» как сущее самобытно-сущему зависимо или условно. Явления по Гартману могут быть объективными и субъективными, и первые он называет «вещами в себе», распространяя этот термин так, что он обнимает собою и объективное явление, и первое, вполне самобытное сущее или абсолютное. Но казалось бы, что лучше сохранить термин «вещь в себе» только для последнего, для обозначения же «объективного явления» употреблять термин «реальность», разумея под последнею бытие хотя зависимое и условное, но внесознательное.].

По поводу третьего из устанавливаемых Гартманом положений наивного реализма следует заметить, что, не содержа в себе никакого выработанного учения о причинности, наивный реализм, тем не менее, не связывает понятия причинности безразлично со всем воспринимаемым, но проникает это понятие размышлением или рефлексиею. Он находит причинность там, где опыт обнаруживает ему обусловленность одних явлений другими. Таким образом наивный реалист не считает ни звука, ни запаха, ни вкуса в числе причин явлений внешнего мира, так как события этого мира наглядным образом ими не изменяются; но они относятся им к числу причин, изменяющих наши душевные состояния и действия. И в этом случае убеждение наивного реализма оказывается не непосредственным, а рефлективным.

Единство реального мира (положение пятое) Гартман выводит с точки зрения наивного реализма из того, что этот мир есть общий предмет восприятия для всех воспринимающих. Судя по вышеизложенному, следовало бы признать, что рассуждение наивного реализма ведется наоборот. Человек сначала образует понятие вещественной реальности, и лишь через ее посредство приходит к предположению о существовании других познающих существ. Правда, составив такое предположение, он затем пользуется свидетельствами этих существ для поверки своих суждений о внешней реальности; но сила этого свидетельства не первоначальная, а производная.

Мы видим, таким образом, что та ступень познающего сознания, которой Гартман дает наименование «наивного реализма», далеко не так наивна, как ему кажется. Так называемый «наивный реалист» вовсе не погружается непосредственно и безразлично в свои восприятия, но судит о них, разлагает их и оценивает их значение. Правда, этот процесс мышления совершается нередко грубо и несовершенно; но он все же дает ряд результатов, служащих отчасти прямою опорою, отчасти предметом серьезной критики на дальнейших ступенях развития познающего сознания. Было бы предпочтительнее заменить неудачный термин «наивный реализм» старым и более подходящим термином «здравый смысл». На этой ступени развития сознания человек в составе воспринимаемого отличает и установляет «вещественное сопротивление», как основной признак и критерий внешней реальности; через посредство понятия этой реальности он приходит к понятию психической реальности. Он оказывается настолько подготовленным к признанию субъективного характера вторичных качеств, что это признание осуществляется уже в раннем периоде развития философской мысли, не вызывая никакого протеста. Не создавая теории причинности, он по опыту обнаруживает присутствие последней и различает до известной степени ее виды. И потому, как мы убедимся далее, научная и философская ценность того, что Гартман называет «наивным реализмом», оказывается в действительности гораздо большею, чем он утверждает.

Изложив взгляд наивного реализма, Гартман переходит к его физическому, физиологическому и философскому опровержению. То, что Гартман называет «физическим опровержением наивного реализма», в большей своей части вовсе не содержит такого опровержения; а единственная существенная поправка этого опровержения к наивному реализму неправильно относится на долю физики. Основные положения физической гносеологии по Гартману таковы (стр. 23): «1) Воспринимаются не самые вещи, а лишь их действия на наши органы ощущений; самые же вещи по их природе неспособны быть воспринимаемыми. 2) То, что воспринимается, никак не может быть приписываемо вещам в себе (реальностям) в том виде, как оно воспринимается, за исключением пространственно-временных определений положения и движения; во всех прочих свойствах вещи и восприятия совершенно между собою несходны. 3) Действуют одни на другие самые вещи, а не восприятия; причинное взаимодействие вещей может быть воспринимаемо лишь тогда, когда оно вместе с тем связано с причинным воздействием на наши органы ощущений. 4) Вещи в себе (реальности), независимо от причинно-обусловленных изменений, постоянны, и существование их непрерывно, восприятия же, напротив, сменяются, и их существование прерывно; субстанциальные и причинно-действующие вещи в себе (реальности) для нас не вocпpиeмлeмы, и мы заключаем к ним только от причиняемых ими восприятий. 5) Мир вещей в себе (реальностей) для всех субъектов один и тот же, но восприятия, от которых, и мысленные действия, посредством которых к ним умозаключается для сознания, в каждом субъекте сознания численно различны даже тогда, когда они одинаковы по содержанию».

Выше уже было объяснено, что так называемый наивный реализм отнюдь не исключает убеждения в том, что в акте восприятия мы имеем дело не с самыми вещами, а с их действиями на нас. Когда речь идет не о самых реальностях, а об их свойствах, то это очевидно само собою, потому что такие выражения, как «солнце светит и греет», «труба звучит», «цветок пахнет», указывают на то, что акты восприятия понимаются в этих случаях, как действие вещей. Но и при восприятии самой вещественной реальности язык показывает, что оно искони понимается также, как действие (сопротивление, толчок, удар и т. п.) Что же касается психической реальности, то к ней наивный реалист может лишь заключать по ее телесным проявлениям, а о восприятии ее самой, как таковой, не может быть и речи. Стало быть, в первом положении физического опровержения наивного реализма никакого опровержения последнего не оказывается. Физика много сделала для выяснения того, в чем состоят воспринимаемые нами действия вещей; она показала, например, что звук зависит от колебания воздуха, а свет – от колебания эфира. Но с точки зрения собственно гносеологической никакой поправки к наивному реализму она не дала.

Что касается второго положения гартманова физического опровержения наивного реализма, то физика действительно вполне присоединилась к тому взгляду, по которому вторичные качества имеют лишь субъективный характер и не принадлежат вещественной реальности. Но опровержение наивного реализма в этой его части нельзя относить на долю физики: последняя лишь приняла его из философии. Не усматривается, какая же физика существовала во времена Демокрита, ни из чего не видно также, чтобы и в новое время Локк заимствовал принятое им различение вторичных и первичных качеств из физики. Философия же могла так рано и так беспрепятственно внести эту поправку в наивный реализм лишь потому, что для последнего этот вопрос не имеет принципиальной важности. Что же касается утверждения Гартмана, будто для физики на долю реальности остаются лишь пространственновременные определения положения и движения, то оно совершенно неверно. Для физики внешняя реальность остается сопротивляющеюся средою, сущею вне сознания. Физика разно гласит лишь в теориях о составе этой среды; иное дело понимание последней атомистическое, иное дело – с точки зрения энергетики. Тут опять-таки большая разница в смысле собственно физической гипотезы, но нет никакой разницы гносеологической.

Не усматривается засим, в чем опровергается наивный реализм положениями третьим, четвертым и пятым физического опровержения. Какой наивный реалист утверждал когда-нибудь, что взаимодействуют не вещи, а восприятия вещей, что, например, хлеб созревает не от дождя, а от того, что этот дождь прохлаждает тело наивного реалиста?

И для наивного реализма вещи в себе (реальности) постоянны, а восприятия их сменяются. Несомненно, что и по убеждению дикаря солнце остается постоянно существовать, хотя он то смотрит на него, то не смотрит[4 - Вторая же половина четвертого положения есть не что иное, как повторение первого положения.]. Наконец, единство мира реальностей для всех сознающих существ постулируется уже в пятом положении наивного реализма.

Таким образом, Гартман неправильно говорит о «физическом опровержении наивного реализма». Это опровержение сводится лишь к признанию (и то post factum) субъективности вторичных качеств и к более точному и основанному на систематическом исследовании пониманию процессов внешнего мира. Основное же начало наивного реализма – признание реальности внешней сопротивляющей среды – остается и для физики в полной силе. В силе же остается – правильнее сказать, игнорируется физикою – признание реальности внутренней или психической.

Физическое опровержение наивного реализма Гартман дополняет «физиологическим опровержением», которое, оставляя в силе п.п. 2-й, 3-й, 4-й и 5-й физического опровержения, п. 1-й излагает так (стр. 35): «Воспринимаются не самые вещи и не их непосредственные действия на наши органы ощущений, равно как не конечные члены длинных и сложных причинных звеньев в мозгу, но единственно и исключительно чисто-психические продукты бессознательной реактивной душевной деятельности, бессознательно и закономерным образом вызываемой молекулярными колебаниями мозга. Не только сами внешние вещи, но и последние механические действия в мозгу, как составные части разнородного сознанию мира внешнего существования, по их природе не могут быть воспринимаемыми. Лишь продукты собственной бессознательной деятельности, поскольку они попадают в сознание, способны по их природе быть воспринимаемыми».

То, что Гартман называет «физиологическим опровержением наивного реализма», оставляет нетронутыми пространственно-временные определения положения и движения. Отвергается лишь то положение, что воспринимаются действия вещей в себе (реальностей) на наши органы ощущений. Отвергается это положение на том основании, что восприятие имеет дело не с периферическими состояниями нервов, а с процессами, происходящими в мозгу. «Конечный результат всякого физиологического посредства при процессе восприятия, говорит Гартман (стр. 31), оказывается состоящим в том, что тот высший центр, на котором основывается специфически человеческое, нормальное, бодрствующее сознание, не может воспринимать от приводящих нервных нитей и соединительных волокон ничего иного, кроме физического возбуждения к определенным формам молекулярного движения своей клеточной субстанции».

Совершенно непонятно, в чем тут опровержение взгляда физики. Почему возбуждение через молекулярное воздействие на мозг не может вызывать такого же заключения к внешней реальности, какое могло бы, по мнению Гартмана, иметь место, если бы восприятие возникало по поводу периферических изменений в нервной системе? Физиологически это различие весьма важно, но с точки зрения гносеологии оно не имеет никакого значения. Разнородность сознания и внешней реальности остается совершенно в той же силе, предстоит ли сознанию эта внешняя реальность прямо как находящаяся вне моего тела, или через посредство входящего в состав этого тела моего мозга.

Если задача физиологического опровержения, как его излагает Гартман, состоит в том, чтобы усилить скептическое отношение к внешней реальности, то эта задача не только не достигается, а напротив, убеждение во внешней реальности только получает новую опору. Физика, говоря о воздействии вещей на органы ощущений, не касается вопроса о том, как эти воздействия перерабатываются душою. Физиологическое же опровержение в изложении Гартмана прямо установляет «внешнее существование», как нечто «разнородное сознанию», следовательно, заранее признает то, что должно было опровергнуть. Те нервные процессы, с которыми имеет дело восприятие, или реально существуют до восприятия, и тогда физиологическое опровержение ничего не опровергает; или эти процессы суть также лишь для сознания, и тогда это опровержение уже выходит за пределы физиологии, которая есть все же наука, основанная на признании реальности внешнего мира.

Дело еще более запутывается тем, что вспомогательным средством физиологического опровержения внезапно является у Гартмана понятие «бессознательной душевной деятельности». Это понятие, конечно, берется не из физиологии и не из физики, нет на него намека и тогда, когда Гартман излагает взгляды наивного реализма. Таким образом тут мы встречаемся с каким-то deus ex inachina философского рассуждения, Гартман совершенно произвольно вводит это понятие, как преждевременную и неоправданную предпосылку своей философии, вводит, очевидно, совершенно голословно. Правда, уже на ступени наивного реализма познающее сознание различает психическую реальность от вещественной (хотя об этом различении Гартман не упоминает); но свойства психической реальности остаются столь неопределенными, что пользоваться этим понятием для опровержения понятия внешней реальности, а тем паче говорить о какой-то бессознательной душевной деятельности, мы еще пока не имеем никакого права. Притом это вспомогательное средство ровно ничему не помогает. «Если бы, говорит Гартман (стр. 32), душа воспринимала ка-кую-нибудь вещь в себе (реальность), то последняя могла бы быть лишь мозгом ее собственного тела, respect, его временным состоянием молекулярного движения. Но фактически душа ничего не знает о своем мозге и – если это возможно – еще менее о состояниях его молекулярных движений; поэтому нельзя сказать, что она их воспринимает. Что она, с другой стороны, без сомнения, не воспринимает тех вещей в себе (реальностей), которые мнит воспринимать, это достаточно доказано физиологическим рассмотрением чувственного восприятия. Но если душа не воспринимает ни вещей (внешних), ни состояний движений своего мозга, то вообще нельзя уже сказать, чтобы она воспринимала что-либо вещественное, реально и внешне существующее, и остается лишь сказать, что она воспринимает только содержание своего собственного сознания. Это содержание сознания состоит перво начально из ощущений, которыми душа рефлекторно реагирует на состояния движений ее высших мозговых центров, но которые не имеют ни малейшего сходства с теми состояниями молекулярных движений, коими они производятся».