Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории

Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории
Сборник

Вера Дубина

Андрей Сергеевич Завадский

Прошлое, как известно, изучают историки. А тем, какую роль прошлое играет в настоящем, занимается публичная история – молодая научная дисциплина, бурно развивающаяся в последние несколько десятилетий.

Из чего складываются наши представления о прошлом, как на них влияют современное искусство и массовая культура, что делают с прошлым государственные праздники и популярные сериалы, как оно представлено в литературе и компьютерных играх – публичная история ищет ответы на эти вопросы, чтобы лучше понимать, как устроен наш мир и мы сами.

«Всё в прошлом» – первая коллективная монография по публичной истории на русском языке.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Теория и практика публичной истории

© Новое издательство, 2021

Благодарности

У этой книги непростое прошлое (хотя бывает ли прошлое простым?). Она, как и все мы, прошла через пандемию коронавируса, вследствие чего между ее изначальным замыслом и получением тиража из типографии прошло почти два года. Поэтому мы безмерно благодарны всем участникам этого проекта не только за труд, но и за терпение и веру. Спасибо российскому отделению Фонда им. Фридриха Эберта за возможность претворить нашу идею в жизнь. Спасибо «Новому издательству» и Андрею Курилкину за то же самое, а также за работу над рукописью. Спасибо участницам студии FOX&OWL за чудесные иллюстрации. Наконец, спасибо всем нашим замечательным авторам, которые – несмотря на необходимость проводить бесчисленные часы в зумах и скайпах, усиленно заботиться о родных и близких и при этом успевать справляться с личными трудностями пандемических локдаунов – кропотливо работали над своими главами и терпеливо реагировали на наши редакторские просьбы. Эта книга стала реальностью благодаря вам.

Андрей Завадский, Вера Дубина

Введение

Прошлое – это они. И одновременно мы. Это чужая страна[1 - Лоуэнталь Д. Прошлое – чужая страна [1985]. СПб.: Владимир Даль; Русский Остров, 2004.] – и вместе с тем малая родина, родные пенаты, домашний очаг.

Что скрывается за этой парадоксальной метафорой?

С одной стороны, прошлое, как и любая чужбина, отличается от настоящего: «Мы можем его исследовать, можем изучить его традиции, языки <…> и убеждения, но никогда не сможем стать его частью»[2 - Murphy A.B., Heffernan M., Price M., Harvey D.C., DeLyser D., Lowenthal D. The Past Is a Foreign Country – Revisited // The AAG Review of Books. 2017. Vol. 5. № 3. P. 201–214. Здесь цитируется комментарий Мари Прайс (с. 204).]. С другой – прошлое всегда конструируется в настоящем: оно отвечает требованиям этого настоящего, отражая наши представления о самих себе. Прошлое, таким образом, одновременно бесконечно далеко от нас – и запредельно близко.

В 2015 году Дэвид Лоуэнталь, автор книги «Прошлое – чужая страна» (1985), издал переработанную – переосмысленную, переписанную, дополненную – версию своего знакового труда[3 - Lowenthal D. The Past Is a Foreign Country – Revisited. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2015.]. Сохранив основную мысль изначального издания – о фундаментальной инаковости прошлого, – автор тем не менее отмечает, что наши взаимоотношения с историей в XXI веке изменились. Прошлое и настоящее, прежде разделенные нововременной границей, воссоединились. «Чужая страна прошлого <…> кажется все более и более освоенной», – пишет Лоуэнталь в новой версии книги; прошлое становится все более одомашненным, все сильнее похожим на настоящее[4 - Ibid. P. 586, 21. См. также: Ассман А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М.: Новое литературное обозрение, 2017; Gumbrecht H.U. Our Broad Present: Time and Contemporary Culture [2010]. New York: Columbia University Press, 2014; Hartog F. Regimes of Historicity: Presentism and Experiences of Time [2003]. New York: ColumbiaUniversity Press, 2016.]. События второй половины XX века – разочарование в установках модерна, развитие мемориальной культуры, усилия по диверсификации нарративов и привлечению внимания к прежде маргинализированным социальным группам – способствовали росту интереса к прошлому и расширению его присутствия в настоящем. Цифровая революция последних десятилетий также сыграла в этом процессе важную роль, сделав прошлое гораздо более доступным: одного-двух кликов достаточно, чтобы извлечь ту или иную историю, тот или иной фрагмент прошлого на «поверхность» современности. Более того, с развитием цифровой культуры активное участие в «преобразовании» прошлого и создании его публичных репрезентаций стали принимать «обычные» люди, пользователи социальных сетей и интернета в целом.

Если прошлого сейчас так много и оно повсюду, почему мы назвали эту книгу «Всё в прошлом», а не «Прошлое во всем»? Дело не только и не столько в том, что фрагменты прошлого окружают нас со всех сторон. Эта книга не о том, что настоящего и будущего больше нет, вокруг лишь прошлое, и все, что нам остается, – смотреть на него сквозь пелену ностальгии. Важнее то, что прошлое играет все более решающую роль в нашем понимании себя. Объяснения настоящего и образы будущего все чаще ищутся сегодня именно в прошлом. Составление генеалогических древ, проработка коллективных и индивидуальных травм, историческая политика – все эти тенденции и феномены указывают на то, что прошлое из чужестранца, из Другого превращается в свое, близкое, родное.

Какую роль в этом процессе играет публичная история (public history)?

Перед авторами проектов в области публичной истории всегда стоит сложная задача – сделать прошлое ближе и понятнее современному человеку, не лишая это прошлое сложности и не отказывая ему в инаковости. Выполнение этой задачи затрудняется разными факторами: коммерциализацией культуры, исторической политикой, распространением социальных сетей, умножением «производителей-потребителей» (prosumers)[5 - Garde-Hansen J. Media and Memory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2011.] и пр. К тому же индивидуальные акторы, создающие репрезентации прошлого в публичном пространстве, обладают разным уровнем исторического знания и преследуют разные цели, не всегда отвечающие идеалу баланса между понятностью и сложностью. Однако именно такой баланс остается главной мерой как профессиональных практик публичной истории, так и академических исследований в этой области. Таким образом, публичная история как исследовательское и практическое поле призвана, с одной стороны, приближать прошлое к публике, а с другой – (с)охранять дистанцию между ним и настоящим.

ПУБЛИЧНАЯ ИСТОРИЯ КАК ДИСЦИПЛИНА

Институционализация публичной истории началась в 1970-е годы в США[6 - Liddington J. What Is Public History? Publics and Their Pasts, Meanings and Practices // Oral History. 2002. № 1 (30). P. 83–93.].

Однако появление понятия «публичная история», разумеется, не означало «открытия» прошлого в публичном пространстве: практики публичной истории существовали задолго до оформления ее в дисциплину. Хотя профессиональные историки так или иначе участвовали в общественной жизни и выступали публично («У историков всегда была публика»[7 - Grele R.J. Whose Public? Whose History? What Is the Goal of a Public Historian? // The Public Historian. 1981. Vol. 3. № 1. P. 41.]), работа с прошлым велась преимущественно за пределами академических кругов. Профессионалы, работающие в музеях, кинематографе, медиа и т. д., оказывали огромное влияние на бытование прошлого в публичном пространстве. Становление публичной истории как дисциплины связано и с процессами внутри самой академии (историки стремились освоить новые рынки труда, не находя рабочих мест в университетах и пытаясь преодолеть разрыв между академическими и неакадемическими аудиториями[8 - Cauvin T. Public history in the United States: Institutionalizing Old Practices // What Is Public History Globally? Working with the Past in the Present / Ed. by P. Ashton, A. Trapeznik. London; New York: Bloomsbury Academic, 2019. P. 145–156.]), и с настроем молодого поколения, требовавшего обновления общественных устоев и иерархий (феминистское движение, борьба за права сексуальных меньшинств и др.), и с активным изменением общества в целом (борьба за права человека, развитие мемориальной культуры и memory studies, положивших начало осмыслению «трудного» прошлого и появлению новых акторов – например, «свидетелей времени»[9 - Аккерманн Ф., Аккерманн Я., Литтке А., Ниссер Ж., Томанн Ю. Прикладная история, или Публичное измерение прошлого // Неприкосновенный запас. 2012. № 83. C. 35–46.]). Наука и общество менялись – и на волне этих изменений появилась новая дисциплина.

В результате институционализации публичной истории происходит рост, с одной стороны, профессиональных публичных репрезентаций прошлого (за счет распространения специализированных образовательных программ и участия историков в посвященных тому или иному фрагменту прошлого медиапроектах), а с другой – интереса к их осмыслению и анализу. Постепенно публичная история как дисциплина утверждается во всем англоязычном академическом мире – в Канаде, Австралии и Великобритании, а затем и за его пределами. И хотя развитие публичной истории вне Соединенных Штатов имело свои страновые и региональные особенности, можно говорить об успешной интернационализации этого исходно американского феномена[10 - См., например: What Is Public History Globally? Working with the Past in the Present / Ed. by P. Ashton, A. Trapeznik. London; New York: Bloomsbury Academic, 2019; Einf?hrung in die Public History / Hrsg. von M. L?cke, I. Z?ndorf. Stuttgart: UTB, 2018.].

В России начало дисциплинарному оформлению публичной истории положила магистерская программа в Московской высшей школе социальных и экономических наук (Шанинке), созданная в 2012 году Верой Дубиной и Андреем Зориным[11 - Впоследствии схожие программы были открыты в других российских университетах. Подробнее об истории публичной истории в России: Завадский А. и др. Публичная история: между академическим исследованием и практикой // Неприкосновенный запас. 2017. № 112. C. 22–34; Исаев Е. Публичная история в России: научный и учебный контекст формирования нового междисциплинарного поля // Вестник Пермского университета. Сер. «История». 2016. № 2 (33). C. 7–13.]. С тех пор прошло почти десятилетие – и можно подвести некоторые промежуточные итоги этого начинания (то, что среди авторов этой книги восемь выпускников шанинской программы, – несомненно, один из них).

Словосочетание «публичная история» прочно закрепилось в дискурсивной сфере. Редакторы этой книги помнят первые русскоязычные дискуссии об этом понятии: Вера Дубина – как одна из создателей программы по публичной истории в Шанинке, Андрей Завадский – как студент второго набора этой программы. Слово «публичный» казалось тогда не очень благозвучным, и преподаватели Шанинки предпочитали использовать более нейтральное понятие public history. Так, в статье 2014 года, одной из первых о публичной истории в России, историк Ирина Савельева заключила понятие «публичная история» в кавычки[12 - Савельева И. Профессиональные историки в «публичной истории» // Новая и новейшая история. 2014. № 3. С. 141–155.]. Однако в отличие, например, от немецкого языка, где по-прежнему используется англоязычный термин[13 - См., например: Einf?hrung in die Public History.], в русском языке в результате прижился его перевод. Более того, само слово «публичный», кажется, получило вторую жизнь: сегодня можно услышать не только о публичной истории, но и о публичных программах в музеях, публичных лекциях, публичной политике и пр. Переосмысление слова «публичный» вряд ли указывает на какое-то существенное преобразование российской публичной сферы, однако «одомашнивание» понятия «публичная история» вполне свидетельствует о растущем интересе российского общества к прошлому и памяти о нем. Эти процессы отражают также попытки профессионального сообщества и, шире, гражданского общества противостоять политизации истории, инструментализации ее государственной властью.

С другой стороны, институционализация публичной истории носит ограниченный характер. Тогда как в США сегодня насчитывается более 200 университетских образовательных программ по публичной истории[14 - Cauvin T. Op. cit. P. 154.], в России их раз-два и обчелся: кроме магистерской программы в Шанинке, тематикой public history занимаются в Высшей школе экономики в Москве и Санкт-Петербурге, в Пермском и Казанском университетах, Ярославском педагогическом университете и некоторых других местах. Более того, если американские программы уделяют значительное внимание практической стороне публичной истории – способам, инструментам и методикам создания публичных репрезентаций прошлого, то в России – как и в Европе в целом[15 - Rousso H. Applied History, or the Historian as Miracle-Worker // Public Historian. 1984. Vol. 6. № 4. P. 65–85.] – преподавание публичной истории носит преимущественно теоретический характер. Результатом такой специфики является ориентация выпускников соответствующих программ не на создание публичных репрезентаций прошлого, а на их исследование. В этом смысле характерно, что «практика» в названии этой книги отсылает прежде всего к примерам анализа бытующего в публичном пространстве прошлого, нежели к способам создания его публичных репрезентаций. При этом задача выдвижения на первый план этой стороны «практичности» публичной истории (а не приемов и инструментов «опубличивания» прошлого) шире, чем просто продемонстрировать начинающим исследователям разные подходы к изучению практик публичной истории. Она заключается еще и в том, чтобы показать возможности работы ученых с общественностью. Мы стремимся обратить внимание на то, что публичная история – это не просто решение цеховых проблем исторической науки, но и множество существующих в медиасреде (в широком смысле) проектов, посвященных прошлому и заслуживающих самого пристального внимания. Такой подход является одновременно и отражением целей, которые вполне осознанно поставили перед собой редакторы, и ограничением данной работы, четко очерчивающим задачи на будущее.

Наконец, важно отметить недостаточность русскоязычной литературы по публичной истории. Тогда как на иностранных (прежде всего английском и немецком) языках статей, монографий и справочников по этой теме множество – и библиографические списки составляющих эту книгу глав тому доказательство, на русском языке, несмотря на растущее число занимающихся этой темой авторов, опубликованы единичные статьи и книги[16 - Кроме упомянутых выше публикаций, см., например: Исаев Е.М. Указ. соч.; Репина Л. Наука и общество: Публичная история в контексте исторической культуры эпохи глобализации // Учен. зап. Казанского ун-та. Сер. «Гуманит. науки». 2015. № 3 (157). С. 55–67; Савельева И.М. Публичная история: дисциплина или профессия // Науки о человеке: история дисциплин / Отв. ред. И.М. Савельева, А.Н. Дмитриев. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2015. C. 421–451; Савельева И.М., Гатина З.С. Российские историки о практике публичной истории // Историки в поисках новых перспектив. М.: Аквилон, 2019. С. 383–409; Шевелева А. История: академическая, популярная, публичная // Артикульт. 2013. № 3 (11). С. 4–8. Кроме того, см. сборник «Политика аффекта: музей как пространство публичной истории» (М.: Новое литературное обозрение, 2019) под ред. А. Завадского, В. Склез и К. Сувериной, а также публикации в журналах «Неприкосновенный запас» и «Вестник Пермского университета. Сер. „История“».]. Наиболее заметным является отсутствие учебника или справочного пособия, которое служило бы введением в публичную историю. Книга «Все в прошлом: теория и практика публичной истории» была задумана с целью восполнить этот пробел. Мы надеемся, что она станет той отправной точкой, с которой любой интересующийся прошлым и его бытованием в общественной среде сможет начать взаимодействие с публичной историей как дисциплиной.

СТРУКТУРА КНИГИ

Построенная по тематическому принципу, эта книга рассказывает о роли прошлого в таких разных сферах человеческой деятельности, как театр и кино, литература и журналистика, современное искусство и компьютерные игры, окружающая среда и музыка. Она призвана быть путеводителем по разнообразному ландшафту существующих проектов и исследований по публичной истории. Профессионалы, занимающиеся театром, краеведы и авторы комиксов редко встречаются на одной конференции – или под одной обложкой. Пространство публичной истории в целом и эта книга в частности предоставляют им такую возможность.

Книга делится на пять тематических разделов: «Жить в прошлом», «Писать о прошлом», «Показывать прошлое», «Играть в прошлое» и «Управлять прошлым», – каждый из которых включает четыре-пять глав. Такая структура довольно условна и ни в коем случае не ставит своей задачей категоризировать бытования прошлого. Скорее, предложенные нами разделы игриво – не претендуя ни на полноту и всеохватность, ни тем более на окончательность и однозначность – указывают на существование разных способов взаимодействия с ним.

Каждая глава рассказывает о роли прошлого в конкретной сфере человеческой деятельности. Ради удобства читателей, которые будут обращаться к этой книге как к справочному пособию, мы решили отказаться от затейливых заголовков и назвали главы по тем сферам деятельности и/или медиа, которым они посвящены. Наши авторы любезно согласились на это предложение, за что – помимо всего прочего – мы им очень благодарны.

Раздел «Жить в прошлом» посвящен фрагментам прошлого в окружающих нас пространствах. Здесь собраны главы об окружающей (Юлия Лайус) и городской средах (Алексей Браточкин), краеведческих практиках (Борис Степанов, Алиса Максимова, Дарья Хлевнюк) и цифровом пространстве (Сет Бернстейн, Анастасия Заплатина).

«Писать о прошлом» рассказывает о некоторых формах письма о прошлом – или писательских практиках, обращающихся к прошлому. Из этого раздела можно узнать, чем отличается историческая проза (Станислав Львовский) от биографии (Вера Дубина), что такое альтернативная история и кто такие «попаданцы» (Мария Галина, Илья Кукулин), в чем особенность рассказа о прошлом детям (Артем Кравченко), а также какую роль в формировании образов прошлого играет журналистика (Елена Рачева, Борис Степанов).

В следующем разделе, который мы – даже с большей долей условности, чем остальные, – назвали «Показывать прошлое», собраны главы, посвященные визуальным репрезентациям прошлого. Здесь помещены главы о музеях (Светлана Еремеева), современном искусстве (Галина Янковская) и фотографии (Виктория Мусвик). Сюда же мы определили главу о посвященных прошлому комиксах (Всеволод Герасимов).

В разделе «Играть в прошлое» акцент сделан на областях человеческой деятельности, для которых особое значение имеют игровой момент и творческий подход, – от театра (Варвара Склез) и кино (Егор Исаев) до исторической реконструкции (Дарья Радченко, Марина Байдуж), видеоигр (Федор Панфилов) и популярной музыки (Александра Колесник).

Раздел «Управлять прошлым» более теоретический, чем остальные: «управлять» в данном случае означает не только «манипулировать», как в случае исторической политики (Илья Калинин), но и «исследовать», как в главе о сравнении публичной истории с memory studies (Андрей Завадский), и «переосмыслять», как в главе о гендере, сексуальности и квир-исследованиях (Катерина Суверина, Влад Струков). В этом же разделе – и вместе с тем обособленно, в виде приложения – размещен текст «Колониальный омлет и его последствия: о публичных историях постколоний социализма» (Сергей Ушакин). Это одновременно и теоретическая глава, обсуждающая возможности и проблемы применения постколониальной теории для осмысления (пост)социалистического прошлого, и статья, на метауровне иллюстрирующая представленный в этой книге подход к анализу публичных репрезентаций прошлого.

Еще раз подчеркнем, что размещение главы о комиксах в разделе «Показывать прошлое» не означает, что в этом жанре нет игровой компоненты. Нахождение главы о современном искусстве в том же разделе также не указывает на то, что оно всегда миметически отражает – показывает – прошлое. Равным образом почти все главы из раздела «Играть в прошлое» могли бы с таким же успехом оказаться в посвященном визуальным репрезентациям разделе «Показывать прошлое». Иными словами, структура этой книги могла бы быть совсем другой, но это не имеет ровно никакого значения. Разделы, которые мы предлагаем, призваны сделать чтение этой книги приятным и увлекательным. Ни больше ни меньше.

Каждая глава состоит из введения и историографической части, отвечающих за «теорию» в названии этой книги, а также обзора, где авторы показывают возможности и способы анализа конкретных практик публичной истории. Кроме того, главы снабжены списками литературы для продвинутого чтения, которые будут полезны читателям, желающим углубиться в конкретную тему.

Публичная история родилась вследствие общественного интереса к переосмыслению прошлого, а также в результате влияния новой социальной истории, вернувшей в науку живого человека. Ее развитие в англоязычном мире, с одной стороны, стало итогом обновления системы координат научного познания, а с другой – способствовало дальнейшему развитию этой системы. Постепенный отказ от застывшего «объективного» и «истинного» знания позволил академическим историкам выйти из своей башни из слоновой кости к людям, а исторической науке – осознать влияние настоящего на методы и структуры производства исторического знания. Мы очень надеемся, что утверждение публичной истории в русскоязычном пространстве будет способствовать подобным переменам и в отечественной науке, все еще запертой в своей обособленной реальности, как языковой, так и институциональной.

Если эта книга станет мостом между активно и успешно развивающимися общественными проектами, посвященными прошлому, и академическим миром, наша задача-максимум будет выполнена. Мы благодарим вас за интерес и желаем приятного – и познавательного – чтения.

Жить в прошлом

Юлия Лайус

Окружающая среда

Дипеш Чакрабарти, один из самых известных историков, работающих в области постколониальных исследований и глобальной экологической истории, в своей недавней публикации подчеркивает новую роль музеев в эпоху антропоцена – конструировать обновленную историю человечества, в которой «естественная» история, история «цивилизаций» и «технологическая» история были бы не просто объединены, но перемешаны[17 - Чакрабарти Д. Об антропоцене. М.: V-A-C Press; Artguide Edition, 2020, в том числе перевод знаменитой статьи: Chakrabarty D. The Climate of History: Four Theses // Critical Inquiry. 2009. Vol. 35. № 2. P. 197–222.]. Это утверждение основано на новом понимании истории, которое помещает в центр понятие антропоцена как новой геологической эпохи. В эту эпоху человек, используя созданные им технологии, становится главным источником изменений окружающей среды, в том числе глобального климатического кризиса[18 - Trischler H. The Anthropocene: A Challenge for the History of Science, Technology, and the Environment // NTM Zeitschrift f?r Geschichte der Wissenschaften, Technik und Medizin. 2016. Vol. 24. P. 309–335.]. Опора на концепцию антропоцена приводит к тому, что «сегодня» человеческой истории оказывается связанным, переплетенным с «сегодня» геологического времени, и это то новое, чего никогда ранее не случалось ни в самой истории человечества, ни в ее описании и репрезентации.

История взаимоотношений человека и природы – экологическая история – может быть написана с двух разных ракурсов. Можно считать человеческую историю особой частью естественной истории, сплетать их вместе. Концепция антропоцена подчеркивает, что сближение, переплетение этих двух «историй» после длительного периода их принципиального разделения особенно важно в условиях экологического кризиса. С другой точки зрения, глубокий методологический смысл имеет расщепление понятия природы на собственно природу и окружающую среду. В этом я опираюсь на работы Сверкера Сорлина и Пола Ворда с их концепцией окружающей среды, в которую под воздействием человека превращается природа. Природа в их понимании находится вне истории, и, как только она попадает под воздействие человека, сплетается с человеческой историей и начинает пониматься исторически, она полностью превращается в окружающую среду[19 - S?rlin S., Warde P. Making the Environment Historical – An Introduction // Nature’s End. History and the Environment / Ed. by S. Sorlin, P. Warde. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2009. P. 1–19.]. Именно процесс превращения природы при помощи технологий в окружающую среду (process of environing)[20 - S?rlin S., Wormbs N. Environing Techno logies: a Theory of Making Environment // History and Technology. 2018. Vol. 34. № 2. P. 101–125.], собственно, и является главным предметом экологической истории.

Природа вне истории представлена в публичном пространстве в первую очередь в естественно-научных музеях: зоологических, геологических, палеонтологических. Основными экспонатами таких музеев являются «объекты природы»: камни, кости, червяки в стеклянных банках, чучела и муляжи. Если они располагаются по отдельности, то их объединением, общим нарративом служит научная классификация или процесс эволюции (в пост-дарвиновские времена это практически совпадающие нарративы). Еще одним объединяющим нарративом может быть география, которая особенно мощно вторгается в те части музея, где природные объекты объединяются в диорамы: животные в естественной среде обитания, окруженные деревьями, камнями, нарисованной водой и небом, то есть вписанные в географический ландшафт. Людей на таких диорамах, как правило, нет, то есть природа представлена в своем так называемом первозданном состоянии. Таким образом музеи транслируют зрителю представление о том, что существует идеальная дикая природа (wilderness), не тронутая человеком и не втянутая им в историю. Парадоксально, но вместе с тем симптоматично то, что для конструирования этого образа нетронутой дикой природы в музеях используются мертвые – как правило, убитые именно человеком – природные объекты: чучела, засушенные растения, муляжи. Традиция такого представления природы насчитывает несколько столетий и передана нам еще кабинетами редкостей раннего Нового времени. Такое представление природы чаще всего встречается в музеях несмотря на то, что еще первоe поколение экологических историков убедительно показало, что дикая природа существует в первую очередь в представлениях людей как социальный конструкт[21 - Cronon W. Trouble with the Wilderness: Or, Getting Back to the Wrong Nature // Environmental History. 1996. Vol. 1. № 1. P. 7–28.]. Такие музеи, несомненно, необходимы для целей научного просвещения, но для экологического просвещения их явно недостаточно.

Новое понимание истории, заложенное в концепции антропоцена, полностью ломает привычную нам классификацию музеев, которую Чакрабарти анализирует на примере музеев Чикаго (города, где он живет и работает): Филдовского музея естественной истории, возникшего в 1893 году в качестве наследия Всемирной Колумбовой выставки, Института искусств и Музея науки и промышленности, организованного в 1930?х годах по примеру Немецкого музея в Мюнхене[22 - Chakrabarty D. Museums Between Globalisation and the Anthropocene // Museum International. 2019. Vol. 71. № 1–2. P. 12–19.]. Чакрабарти показывает, что только Институт искусств научился достаточно легко переходить границы между искусствами, технологиями и природой, в то время как в двух других музеях, как и в большинстве им подобных, границы между естественной историей и историей технологий, а также социальной историей до сих пор остаются непроходимыми.

Экологическая история возникла в 1970-е годы, в десятилетие, известноe быстрым ростом экологических движений[23 - Radkau J. The Age of Ecology: A Global History / Transl. by P. Camiller. Cambridge: Polity, 2014.]. Оба направления – и экологическая, и публичная история – в значительной степени выросли из одного корня и были тесно связаны с повесткой сохранения: будь то охрана природы или сохранение исторического наследия и памяти[24 - Christen C.A., Mighetto L. Introduction: Environmental History as Public History // The Public Historian. 2004. Vol. 26. № 1. P. 12.]. Оба направления смогли использовать окна возможностей, открывшиеся благодаря принятию важных законов, в первую очередь в США, но затем и в Европе. В США это были National History Preservation Act (1966), National Environmental Policy Act (1970) и Endangered Species Act (1973). Первые профессиональные общества и их журналы также были созданы в одно и то же время и тоже в США: Американское общество экологической истории (American Society for Environmental History, ASEH) – в 1977 году, а Национальный совет по публичной истории (National Council on Public History, NCPH) – в 1979 году.

Призыв одного из основателей экологической истории Дональда Уорстера выйти за стены университетов и архивов на свежий воздух полей, купить кроссовки и не бояться испачкать их в придорожной пыли стал неформальным девизом экологических историков[25 - Worster D. Appendix: Doing Environmental History. Doing Environmental History // The Ends of the Earth: Perspectives on Modern Environmental History / Ed. by D. Worster. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 289–308.], которые с течением времени все охотнее включают в свою методологию изучение на местности (place-based learning), частью которого обязательно становится общение с местными экспертами и публикой[26 - Moon D., Breyfogle N.B., Bekasova A., Lajus J. Place and Nature: An Introduction // Place and Nature: Essays in Russian Environmental History / Ed. by D. Moon, N.B. Breyfogle, A. Bekasova. Old Vicarage, Winwick, Cambr.: White Horse Press, 2021. P. 1–24.].