Очерки по истории стран европейского Средиземноморья. К юбилею заслуженного профессора МГУ имени М.В. Ломоносова Владислава Павловича Смирнова

Долгое время историки избегали погружаться в региональную проблематику вне контекста истоков Рисорджименто для Италии или региональной политики для Франции. Историография третьих стран вообще практически игнорировала региональную историю альпийского региона. В послевоенное время внимание историков к Пьемонту (а заодно – и к терминологическим тонкостям) привлекли три крупнейших англоязычных итальяниста Рудольф Уиттковер, Стюарт Вульф и Хельмут Георг Кёнигсбергер. Уиттковер занимался историей итальянской архитектуры; он стал первым, кто выделил Савойское государство («Пьемонт») из характерных для итальянских государств закономерностей, подчеркнув как самостоятельность и объективную ценность достижений пьемонтской архитектуры, так и слабую осознанность специфичности этого региона. Уиттковер отождествлял эту специфичность со специфичностью политического курса правящей династии[18 - Wittkower R. Art and Architecture in Italy 1600–1750. London, 1958.]. Ст. Вульф начал свое долгое увлечение итальянской историей с изучения пьемонтской дипломатии[19 - Woolf St. J. English Public Opinion and the Duchy of Savoy. English Miscellany, 12 1961. P. 21 1–258; Studi sulla nobilt? piemontese nell’epoca dell’assolutismo. Torino Accademia delle scienze, 1963.]. Впоследствии он перешел к изучению более общих сюжетов итальянской истории[20 - WoolfSt. J. Il Risorgimento italiano. Torino, Einaudi, 1981. 2 vv.; Iden=m. Napolеon et a conqu?te de l’Europe. Paris, Flammarion, 1990.], сохраняя в целом как первичность политической истории по отношению к другим сюжетным линиям, так и определенную подчеркнутую «пьемонтоцентричность» Рисорджименто. Кёнигсбергер, изучая парламентскую историю Пьемонта, обратил внимание на наличие серьезных различий в политических моделях и настроениях по обе стороны нынешней национальной границы, что не помешало ни сохранить политическую независимость, ни построить крепкое абсолютистское государство[21 - Koenigsberger H. G. Essays in Early Modern European History. Ithaca, Cornel University Press, 1971. Первая глава книги посвящена Савойскому государству и называется “The Parliament of Piedmont during the Renaissance, 1460–1560» С. 19–79.] Интересно, что несмотря на общее несоответствие Савойского государства моделям и трендам итальянского Возрождения, Кёнигсбергер отождествил его с Ренессансом, причем в большей степени французского паттерна. При всей специфичности предложенных концепций очевидной заслугой этих ученых стала констатация того факта, что Европа малых государств развивалась не в русле истории великих наций, в конце концов возобладавших на континенте, а по другим, еще не полностью понятым закономерностям. Иными словами, если Первая мировая война стала грандиозным столкновением великих держав, то это отнюдь не значит, что предшествующую европейскую историю (не только политическую, кстати) следует рассматривать как предысторию этого катаклизма.

На рубеже ХХ–ХХI веков в историографии – во многом под влиянием подхода Джеффри Симкокса[22 - Symcox G. Absolutism in the Savoyard State, 1675–1730. London, 1983.] – окончательно утвердилась новая концепция истории Савойского государства Раннего нового времени, рассматривающая его как независимое и самостоятельное абсолютистское государство. В переломные моменты истории монархи рассматривали различные пути развития государства; часто имелось несколько путей, и только один из них привел в конце концов к формированию «итальянской Пруссии» и к успешному присоединению нескольких итальянских государств. Очевидно, это присоединение стало сознательной целью лишь на завершающем этапе Рисорджименто. Англоязычная историография (и даже более широко не-французская и не-итальянская) рассматривает это государство как единое целое, вынимая его из франко-итальянских «тисков» и помещая в более широкий европейский контекст.

В последние годы этот подход все больше разделяют и представители французской, итальянской и швейцарской школ. Интенсифицировались контакты между учеными и студентами; запущены программы академического обмена между студентами университетов Лиона, Шамбери и Турина.

Одной из наиболее разработанных тем является политическая культура герцогства Савойского и Сардинского королевства. Это направление исследований получило мощный толчок к развитию после выхода в свет двух монографий профессора Туринского университета Джузеппе Рикуперати[23 - Ricuperati G. Le avventure di uno stato “ben amministrato”: Rappresentazione e realt? nello spazio sabaudo tra ancien rеgime e rivoluzione. Torino, 1994; Idem. Lo stato sabaudo nel Settecento. Dal trionfo delle burocrazie alla crisi d’Antico Regime Torino, 2001.]. Их сюжет заключается в том, как в важнейшем для Раннего нового времени процессе формирования модерного государства реализуется воля двора и монарха, причем их воля совершенно не обязательно будет соответствовать достигаемым целям. Рикуперати отталкивается от понимания того, что в Сардинском королевстве XVIII века круг принимающих политические решения людей был сравнительно широк, однако различия между мнениями короля и ближайшего к нему круга придворных чаще всего преодолевались посредством компромиссов. Всякий эпизод, в котором монарх навязывал свою волю придворным, подвергался тщательному разбору. При построении модерного государства непреклонная политическая воля важнее совершенствования административного устройства. Поворотным моментом в истории королевства стало не его основание, а история с отречением Виктора Амедея II в 1730 году и попыткой последующего возвращения его к власти. Нерешительность двора в этом эпизоде обнаружило его склонность к компромиссным решениям; отсутствие самостоятельно мыслящего слоя придворных привело к отсутствию необходимости для монарха ориентироваться на чье-либо мнение. От себя добавим, что это обстоятельство привело со временем к формированию определенного поведенческого архетипа, постоянно использовавшегося в воспитании молодых наследников престола Савойской династии. Именно это обстоятельство, в частности, сыграло важную роль в принятии некоторых странных решений финального этапа Рисорджименто, лишь кажущихся непоследовательными.

Важное место в этой концепции занимают реформы, предпринятые Виктором Амедеем в 1720-е годы. Отчасти совпадая по содержанию с реформами, предпринятыми некоторыми другими европейскими (и итальянскими) государствами в рамках Просвещенного абсолютизма, реформы в молодом Сардинском королевстве были продиктованы совершенно иными соображениями. Эффективная администрация позволила улучшить собираемость налогов и контроль за расходами казны[24 - В последнее время появляются работы, изучающие негативные последствия этого эффективного администрирования, оказанные на местную экономику напр. Alfani G. Fiscality and Territory. Ivrea and Piedmont between the Fifteenth and Seventeenth Centuries. In: Sabaudian Studies… cit., p. 213–239.]. Во многом благодаря этой реформе влиятельный министр короля 30–40-х годов XVIII века маркиз д’Ормеа сумел обеспечить стране достаточный потенциал, обеспечивший новые успехи на международной арене. Дж. Рикуперати так представляет политические ходы тонкие дипломатические комбинации и компромиссы д’Ормеа, что параллель с графом Кавуром напрашивается сама собой. Очевидно, в середине века формируется и еще один профессиональный стереотип превращающий сардинского министра в мастера закулисных действий и тонкого расчета. Постоянно увеличивающаяся армия не выступает значимым инструментом решения внешнеполитических проблем, хотя военному потенциалу королевства уделяется непрестанное внимание.

Следующая эпоха, часто называемая по имени министра «эра Боджино» (1748–1773), считается временем мира и благополучия для Сардинского королевства. Предпринимаются (в целом неглубокие) реформы законодательства, университетов, дальнейшее совершенствование административного аппарата. По инициативе двора предпринимаются исследования состояния границ, внешней торговли, курса монеты, эффективности правления. Если в других итальянских государствах и в соседней Франции важнейшие темы Просвещения обсуждались в основном по спонтанной инициативе мыслителей, то в Сардинском королевстве практически за каждой идеей можно увидеть волю монарха. Это обстоятельство помогло обеспечить и особую эффективность этих обсуждений: к ним централизованно привлекались чиновники на местах, а получаемая при дворе картина отличалась полнотой и понятными критериями формирования.

Кризис Сардинского королевства обычно связывали с утратой им независимости в ходе Революционных войн. Изучение административной практики и политической культуры позволило перенести начало кризиса по меньшей мере на полтора десятилетия ранее. Разрыв континуитета с эпохой Боджино наметился сразу после кончины короля Карла Эммануила III в 1773 году. Попытка продолжить некоторые из начатых реформ встретила афронт от некоторой части интеллектуалов из аристократической среды; одним из выразителей этого афронта стал Витторио Альфьери. Революция во Франции прекратила реформы в Сардинском королевстве, и вскоре военные поражения положили конец надеждам на реформы и даже локальным революциям. Характерно, что в подходе этой школы реализовалась возможность представить все основные повороты политической истории XVIII века сквозь призму взглядов представителей различных групп аристократии. Туринский Государственный архив хранит богатейшую коллекцию мемуаров придворных, распространявшихся при дворе памфлетов, а также отчеты столичного министерства и интендантов с мест.

Другим важным направлением исследований является история Савойской династии. Эта дисциплина давно вышла за пределы описаний череды государей и их деяний. Особое внимание уделяется взаимоотношениям между членами династии, их контактам с другими правящими домами и в целом системе отношений между правящими домами, в которой приходилось действовать герцогам и королям Шамбери и Турина. Центральная роль королей в принятии политических решений стала обстоятельством, которое позволило историкам рассмотреть повороты истории сквозь династическую призму. Кроме того, династия воспринималась как синоним национальной и территориальной идентичности, которых в отрыве от династии просто не существовало. Выяснилось, что исследовать сардинский двор методами, традиционно использовавшимися для испанского или французского двора, оказалось непродуктивно. При французском или испанском дворе часто преобладающая группировка бывала связана с личностью королевы либо фаворитки или, по крайней мере, идентифицировалась по их происхождению или национальности. В Савойской династии это не работает. Ни один из герцогов или королей этой династии ни разу не женился на даме итальянского происхождения; консорты были всегда иностранками, что, в частности, дополнительно изолировало их от внутриполитических интриг. Важнейшими работами в новейшее время стали монография Бруно Галланда и сборник под редакцией Уолтера Барбериса[25 - Galland B. Les papes d’Avignon et la Maison de Savoie (1309–1409). Rome, 1998 Barberis W. (ed.) I Savoia: i secoli d’oro di una dinastia europea. Torino, Einaudi, 2007]. Несмотря на постоянное балансирование между Францией и Испанией в сложных дипломатических играх, династия обнаруживает также тенденцию к сближению с итальянским политическим миром Вкупе со все большим приобщением к итальянской культуре и с некоторым (в Раннее новое время – незначительным) расширением сферы употребления итальянского языка это сближение наводит на мысль об «итальянизации» династии[26 - См. статью Symcox G. Dinastia, Stato, amministrazione. In: I Savoia… cit., p. 49–86 В ней, в частности, высказывалась мысль о том, что потеря в начале XVI века Женевы и области Во фактически вынудили Эммануэля Филиберта перенести в 1563 году столицу в Турин. См. также Sabaudian States… cit., p. 26.], что представляется нам некоторым преувеличением. Отдельная линия историографии посвящена бастардам савойского дома, их политической роли и присутствию в различных событиях и мероприятиях двора[27 - Cox E. L. The Green Count of Savoy: Amadeus VI and Transalpine Savoy in the Fourteenth Century. Princeton, 1967; Bianchi P., Gentile G. (eds.) L’affermarsi della corte sabauda: Dinastie, poteri, еlites in Piemonte e Savoia fra tardo medioevo e prima et? moderna. Torino, 2006. Большой резонанс вызвала статья Oresko R. Bastards as Clients: The House of Savoy and Its Illegitimate Children. In: Giry-Deloison Ch., Mettam R. (eds.) Patronages et clientеlismes 1550–1750: France, Angleterre, Espagne Italie. Villeneuve d’Ascq, London, 1995.].

Следующее направление исследований Савойского государства сложилась сравнительно недавно. Оно отталкивается от идентификации государства с территориями, которыми оно владело на различных этапах своего существования. В 1980-е годы складывается представление о внутренней неоднородности и разнообразии двух доменов; таким образом, была преодолена тенденция, установившаяся после Л. Марини (см. выше). Так, выделяются особенности развития областей Ланге, Салуццо и Монферрата, Асти, генуэзского приграничья. Монолитность «Пьемонта» уступила место представлениям о полицентричности. Схожие процессы относительно французской Савойи и швейцарских территорий Женевы были запущены в начале 1990-х годов, во многом благодаря трудам профессора университета Шамбери Гуидо Кастельнуово[28 - См., например, его Castelnuovo G. Ufficiali e gentiluomini. La societ? politica sabauda nel tardo medioevo. Milano, 1994.].

А как дело обстояло в СССР? Восприятие политических сюжетов истории Раннего нового времени здесь также обусловливалось призмой начала ХХ века, но больший акцент делался, разумеется, не на Первую мировую (в которой Россия потерпела поражение), а на Октябрьскую революцию. История государств Раннего нового времени, не сохранивших политическую независимость до наших дней, замалчивалась и, по большому счету, продолжает замалчиваться. Дополнительной причиной является неучастие этих государств ни в классовой борьбе в ее марксистской интерпретации, ни в великих конфликтах ХХ века (что могло бы сподвигнуть историков на поиск исторических корней противоречий и конфликтов). Единственным (!) монографическим исследованием, посвященным Сардинскому королевству (точнее, его крестьянству), является книга В. С. Бондарчука[29 - Бондарчук В. С. Итальянское крестьянство в XVIII в. Аграрные отношения и социальное движение в Сардинском королевстве. М., 1980.]. Несмотря на то, что первой задачей своей работы автор называет «становление и развитие капиталистического уклада в сельском хозяйстве Италии в XVIII в.»[30 - Там же. С. 3], его материал сугубо ограничен Сардинским королевством в его трех основных частях – Пьемонте, Савойе и острове Сардинии. Эти регионы воспринимаются как цельные и компактные, несмотря на то, что по крайней мере по Пьемонту материал позволял ощутить определенную дифференциацию. Валериан Семенович воспринимал Пьемонт как регион, полностью созвучный другим регионам Италии, но опережавший их по уровню развития «капиталистических отношений» и их проникновению в сельское хозяйство. Историк отталкивался от основной проблемы, интересовавшей тогда ведущих советских итальянистов – проблемы соотношения национально-освободительного движения и развития капитализма. В какой мере развивающийся капитализм способствовал национальному объединению? Очевидно, для автора монографии этот вопрос мог звучать иначе: насколько классовый подход релевантен при изучении процесса реализации национального чувства, подобного итальянскому Рисорджименто? Понимание уникальности Пьемонта очевидно хотя бы из констатации невиданной в Италии продолжительности крестьянских выступлений. Как бы то ни было, об уникальном геополитическом положении или военной и экономической роли этого государства на фоне итальянской панорамы в монографии нет упоминаний. Напротив, в названии книги подчеркивается типичность картины для положения всего итальянского крестьянства. Есть и еще одна особенность: в заголовке заявлен хронологический промежуток в столетие, в то время как две трети книги посвящены второй половине XVIII века, а последняя треть – сюжетам 1789–1801 годов Этому противоречию в книге нет места, но оно и не ощущается нигде кроме титульного листа. Очевидно, автор вместе со своими коллегами считал, что основной проблемой новой истории Италии было национальное объединение, успешно завершившееся в XIX веке, а предшествующее развитие пока было легче представить как его предысторию Возможно и другое объяснение, принимающее во внимание составителей тематического плана университетского издательства или руководства университетской наукой – в те годы могла требоваться обобщающая монография с выводами в масштабах вполне реальной Италии, а не исчезнувшего когда-то Сардинского королевства.

Второй ключевой проблемой монографии названо «крестьянское движение в Сардинском королевстве в конце XVIII – начале XIX в.»[31 - Там же. С. 5.] Работы итальянских коллег показывали наличие кризиса и усиление противостояния между крестьянством и помещиками, что породило «беспрецедентное» массовое крестьянское движение 1790-х годов Интерес добавляло то обстоятельство, что эпизоды крестьянской борьбы накладывались на великие потрясения во Франции и в Европе, но как бы существовали в параллельной исторической реальности. Два мира – большой политики и крестьянской борьбы – пересекались лишь тогда, когда крестьяне брали в руки оружие против наводнивших страну французских солдат. В этой связи крайне интересно читать, как крестьянские выступления, не имевшие политического или националистического подтекста, «раскачали лодку» и фактически вызвали крушение Савойской монархии.

Интересно подмеченное В. С. Бондарчуком различие между Пьемонтом, с одной стороны, а с другой – Савойей и островом Сардиния. Оно заключалось в том, что если в последних глубокий кризис последних десятилетий XVIII века был вызван усилением феодальной эксплуатации крестьян, то в Пьемонте картина была обратной: там ухудшение положения крестьянства было вызвано развитием капиталистических отношений в сельском хозяйстве[32 - Там же. С. 230.]. С этой точки зрения Пьемонт был намного ближе соседней Ломбардии, чем подчиненным ему более отсталым регионам. Валериан Семенович обнаружил в Пьемонте разорение и пролетаризацию крестьян, а также распространение капиталистической аренды земель крупных собственников. Это означало, что Пьемонт вступил на путь развития капитализма, характерный для Англии и некоторых других европейских стран. Кроме того, историк подметил, наряду с анноблированием буржуа, и обратный процесс вовлечения дворян в коммерческую деятельность («обуржуазивание дворянства»). Передовым и новаторским для советской историографии был тезис о том, что антифеодальные выступления пьемонтского крестьянства «представляли лишь один аспект, и притом не главный, социальной борьбы в деревне»[33 - Там же. С. 231.]. Более острой была продовольственная проблема, требование твердых цен и социальной справедливости. Важный вывод делался из сопоставления пьемонтского материала с материалом из других областей Италии: в Пьемонте, в отличие от них, антифранцузская тема в крестьянских выступлениях звучала намного тише, а антиреспубликанская практически не прослеживается. Валериан Семенович часто призывал видеть за монархическим фанатизмом темных и забитых крестьян прежде всего реализацию их чаяний социальной справедливости.

Итак, какие выводы можно сделать, исходя из сложившейся сегодня картины историографии Савойского государства? Прежде всего, ясно, что страноведческий подход для изучения европейской истории Раннего нового времени становится все более недостаточным. Принцип подготовки специалиста, основанный на углубленном изучении одного иностранного языка (и еще одного в меньшем объеме) и истории лишь одной современной страны, практически исключает возможность заинтересовать молодого исследователя историей края, подобного Савойе, Померании или Тиролю. К слову, для всех этих земель Раннего нового времени латинский язык также является полезным исследовательским инструментом. И раньше приходилось замечать пагубную роль страноведческой специализации при выборе тем по истории культуры или повседневной жизни. Теперь мы видим что даже политическая история – наиболее популярный жанр нашего историописания – может страдать из-за того, что мы продолжаем пытаться отождествить исчезнувшие государства прошлого с существующими сегодня на тех же землях державами. Во-вторых, история «пограничных» государств и территорий типа Бургундии, Померании или материковой Венецианской республики забыта нами совершенно незаслуженно. Она способна существенно обогатить наши общие представления о европейской истории, особенно если мы откажемся от увлечения великими державами в пользу более справедливого отношения к среде, в которой эти державы вели свою великую политику Наконец, на примере истории Савойского герцогства и Сардинского королевства мы видим, какую тонкость и ловкость должны были демонстрировать монархи и их аристократические элиты в попытках противостоять державам со значительно превосходящим военным потенциалом. Достижения в области культуры, общественной мысли искусств также совершенно не обязательно пропорциональны территориальной протяженности или численности населения. Политика в области налогов, образования, религиозная политика – варианты поведения и достигнутые малыми государствами результаты обогатят наши представления о Просвещении, Просвещенном абсолютизме, других широко признанных явлениях общеевропейской истории. Когда мы увидим, что наряду с итальянским или французским национализмом существовал и пьемонтский и савойский аналог, это позволит нам, в частности, по-новому взглянуть на многие явления сегодняшней жизни изучаемых нами стран.

Бовыкин Д. Ю.[34 - Бовыкин Дмитрий Юрьевич – доктор исторических наук, доцент кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, ведущий научный сотрудник ГАУГН.]

Завершение Французской революции XVIII в.: республиканская или монархическая альтернатива

Окончанием Французской революции XVIII в. ныне принято считать переворот 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года) – приход к власти Наполеона Бонапарта, начало эпохи Консульства[35 - Исследование осуществлено по гранту Правительства Российской Федерации в рамках подпрограммы «Институциональное развитие научно-исследовательского сектора» государственной программы Российской Федерации «Развитие науки и технологий» на 2013–2020 гг. Договор № 14.Z50.31.0045.]. Это событие обычно мыслится как безальтернативное. В одной из последних обобщающих работ по истории революции бывший директор Института Французской революции Ж.-К. Мартен пишет о нём следующим образом:

«События конца 1780-х годов привели к соотношению сил, которые поставили Республику в состояние шаткого, ненадёжного, но при этом нерушимого равновесия. Провал роялистов означал, что возвращение к Старому порядку более невозможно; Людовик XVIII это поймёт, Карл X убедится в этом на собственном опыте. Воспоминания о 1793 годе сделали невозможным и возврат к революционным экспериментам»[36 - Martin J.-Cl. Nouvelle histoire de la Rеvolution fran?aise. P., 2019. P. 771.].

Появившись в образе спасителя отечества, Наполеон произвёл государственный переворот, однако, согласно представлениям того времени, завершить революцию должен был символический акт принятия Конституции. В речах революционеров неоднократно противопоставлялась эпоха пертурбаций и радикальных преобразований (когда действуют чрезвычайные законы, когда могут быть ограничены права человека, время мятежей, бурь, социальной нестабильности) и эпоха стабильности (когда действуют конституция и законы, когда соблюдаются права человека). Так это мыслилось в 1791, в 1793 и 1795 годах так же это мыслилось и в 1799-м.

Сразу же после переворота начинается работа над новой конституцией. Она была представлена населению страны 14 фримера VIII года (15 декабря 1799 года). В воззвании консулов, которое её сопровождало, провозглашалось: «Граждане, революция закрепила те же принципы, которые её начали: она окончена»[37 - Archives parlementaires. 2?me sеrie. P., 1862. Vol. I. P. 5.]. 18 плювиоза (7 февраля 1800 года) было торжественно объявлено о её одобрении народом[38 - Ibidem.]. Во многих работах, когда речь заходит об этой конституции, приводится приписываемая то Бонапарту[39 - См., например: Guerrini M. Napolеon et Paris: trente ans d’histoire. P., 1967. P. 37 Szramkiewicz R., Bouineau J. Histoire des institutions, 1750–1914: droit et sociеtе en France de la fin de l’Ancien Rеgime ? la Premi?re Guerre mondiale. P., 1998. P. 230.], то Сийесу[40 - См., например: Les Constitutions de la France depuis 1789 / Prеsentation par J. Godechot. P., 1994. P. 146; Rissoan J.-P. Traditionalisme et la Rеvolution. Lyon 2007. Vol. 1. P. 169.] фраза: «Конституция должна быть короткой и непонятной» (Il faut qu’une constitution soit courte et obscure). И хотя эта фраза сказана совсем другим человеком и относится совсем к другой конституции[41 - Фраза эта принадлежит Талейрану. – RCderer P. L. Relations particuli?res avec le premier consul // RCderer P. L. Cuvres du comte P. L. RCderer. P., 1854. Vol. III P. 428.], ошибка историков не случайна в этой конституции всего 95 статей (в 1795 г. их было 377) и понять её действительно не так просто. Тем не менее, именно этот текст, «короткий и непонятный», содержит те тезисы, тот политический проект который Бонапарт предлагал французам при приходе к власти.

Была ли этому какая-то альтернатива? Несомненно. Во Франции и за её пределами существовало немало роялистов и на протяжении 1794–1799 гг. как никогда реальными оставались планы реставрации монархии во главе с Людовиком XVIII – братом казнённого Людовика XVI, унаследовавшим трон в 1795 г.[42 - Подробнее см.: Бовыкин Д. Ю. Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794–1799 гг. М., 2016.] Как и Бонапарта, Людовика XVIII окружает в историографии немало мифов, и фраза Мартена: «Провал роялистов означал, что возвращение к Старому порядку более невозможно» здесь весьма показательна, поскольку на десять слов в ней приходится сразу две ошибки. С одной стороны, Людовик XVIII как признанный лидер роялистов отнюдь не выступал за возвращение к Старому порядку, с другой, – осенью 1799 г. роялистское движение отнюдь ещё не было окончательно подавлено. Велись и переговоры с рядом генералов – не только республиканцам нужна была «шпага».

Кроме того, победа роялистов в 1799 г. казалась монарху столь вероятной, что он начал готовиться к возвращению во Францию. В это время в соответствии с королевскими распоряжениями был создан большой корпус текстов[43 - Archives du Minist?re des Affaires Etrang?res. Mеmoires et documents. France (далее – MAE). 608. 1799.] из двух десятков разнородных документов – мемуаров, пояснительных записок, проектов деклараций, ордонансов и эдиктов, затрагивающих все сферы жизни общества. На многих из них имеется правка, сделанная королевской рукой. Хотя они и не являются конституцией в прямом смысле слова, они позволяют оценить политический проект роялистов, понять, что они готовы были предложить стране.

Сравнение Конституции VIII года Республики и королевских документов позволяет поставить вопрос о том, был ли у Бонапарта в 1799 г. некий уникальный проект завершения революции, который и принёс ему успех, или же его победа была обусловлена совсем другими факторами.

ПРАВА И СВОБОДЫ

Конституциям 1791 и 1793 гг. были предпосланы Декларации прав человека и гражданина, а 1795 г. – Декларация прав и обязанностей человека и гражданина. В них был записан весь тот комплекс прав и свобод, который ныне стал фундаментом европейской политической модели. Хотя в современной историографии и ведутся дискуссии о том, стала ли Декларация 1795 года разрывом с предыдущими аналогичными текстами[44 - См., например: Bosc Y. La terreur des droits de l’homme. Le rеpublicanisme de Thomas Peine et le moment thermidorien. P., 2016.], тем не менее для депутатов термидорианского Конвента она была крайне важна. «Декларация прав кажется менее полезной сегодня, чем в 1789 году, – писал один из создателей конституции Ж.-Б. Лувэ. – Но следует ли из этого, что нужно отказаться от нее, отвергнуть это введение в Конституцию? Мы отнюдь так не думаем; нам лишь кажется, что нужно составить ее с большей осторожностью чем в 1793 и даже в 1791 годах»[45 - La Sentinelle. An III. 20 messidor (8 juillet 1795.). № XV. P. 58.].

Конституция VIII года стала первой, в которой эта Декларация отсутствовала[46 - Русский читатель мог бы подумать, что соответствующие положения должны были бы быть в первой главе «Осуществление прав граждан» (Конституции и законодательные акты буржуазных государств в XVII–XIX вв. (Англия, США, Франция, Италия, Германия) / Сб. документов под ред. проф. П. Н. Галанзы. М., 1957 С. 422), однако это ошибка в переводе: глава называется «Об осуществлении права гражданства».], таким образом, вопреки обещаниям консулов, никакого закрепления принципов, лежавших у истоков революции, отнюдь не произошло. Впрочем, ближе к концу в Конституцию были включены статьи, гарантирующие неприкосновенность жилища (ст. 76) регламентировались правила ареста граждан (с. 77-82), право на петиции (ст. 83). Однако, как справедливо заметил Ж. Годшо: «В тексте Конституции нигде не идёт речь ни о свободе, ни о равенстве, ни о братстве»[47 - Les Constitutions de la France depuis 1789. P. 148.]. Разительный, даже вызывающий контраст со всеми предшествующими конституциями. В этом, в частности, заключается один из парадоксов Французской революции, который уже не раз отмечали историки: начавшись в 1789 г. как «революция прав человека», провозгласив своей целью борьбу с королевским деспотизмом, революция привела к созданию политических режимов куда более деспотичных чем Старый порядок.

Любопытно в этом плане, что, хотя в документах Людовика XVIII о правах человека речи, конечно, не шло, но всё же упоминалось, что Хартия (так роялисты иногда называли Конституцию, дарованную королём) должна защитить «вольности и свободы нашего народа от действий самоуправной власти»[48 - Projet d’ordonnance portent rеtablissement de la monarchie. 1799 // MAE. 608 F. 126v.].

ВОПРОС О СУВЕРЕНИТЕТЕ

С самого начала Революции стало принято считать, что суверен – это нация, совокупность французских граждан, которая может выражать свою волю непосредственно, на референдуме, а может опосредованно – через депутатов. При этом предполагалось, что законы требуют одобрения народа, но, поскольку в реальности это было едва ли возможно реализовать, искали различные обходные пути. В результате, как в 1793, так и в 1795 году суверенитет, по сути, реализовывался лишь через выборы, поскольку степень реалистичности процедуры, предусмотренной в 1793 г. чтобы отвергнуть законопроект, принятый Законодательным корпусом, остаётся под большим вопросом. Однако de facto у этого суверенитета были свои пределы: хотя выборы 1795 и 1797 гг. были выиграны сторонниками монархии, реставрации не произошло, но для этого пришлось прибегать к постоянным нарушениям конституции и государственным переворотам. В Конституции же VIII года о суверенитете нации не было ни слова.

В свою очередь, и король не собирался прислушиваться к мнению нации – однако по совершенно другой причине: этого мнения, с его точки зрения, просто не существует. «Я думаю, – писал он, – что большинство, и даже подавляющее большинство этой нации всегда представляло собой и тем более представляет ныне инертную массу, которой управляет меньшинство – сплоченное, искусное, деятельное. Если бы это было не так, нам оказалось бы слишком стыдно быть французами». Большинство же выражает свое одобрение либо словами, либо молчанием – именно так и обстояло дело на всем протяжении Революции. Народ одобрил Конституцию 1793 года, а всего через пару лет он точно также одобрил Конституцию 1795 года[49 - Observations du Roi sur le prеcеdent mеmoire de M. de Saint-Priest // Lettres et instructions de Louis XVIII au comte de Saint-Priest. P., 1845. P. 79–80.] – о каком мнении можно говорить в такой ситуации.

Вместе с тем, Людовик XVIII прекрасно отдавал себе отчет в том, что от этой «инертной массы» во многом зависит, как примет его Франция и как пройдет его царствование:

«Мудрое правительство должно знать желания народа и идти им навстречу, когда они разумны, однако всегда действовать proprio motu[50 - По собственному побуждению, без влияния извне (лат.).]; в этом и состоит способ снискать себе любовь и уважение – единственные движущие силы, которые должен использовать государь, желающий придерживаться золотой середины между слабостью и тиранией»[51 - Observations du Roi… P. 82.].

ЗАКОНОДАТЕЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

Суверенитет народа предполагал, что народ непосредственно избирает своих представителей, а они уже принимают законы. Несмотря на ряд цензов (в том числе, возрастной и образовательный) в Конституции 1795 года это правило соблюдалось.

В 1799 г. картина иная. «Правительство предлагает законы и регламентирует обеспечение их исполнения» (ст. 44), «Государственный совет, под руководством консулов, управомочен представлять законопроекты» (ст. 52), то есть, законодатели сами инициировать принятие закона не могут. «Трибунат обсуждает проекты законов; он отвергает или принимает их путем голосования» (ст. 28). «Законодательный Корпус принимает законы путем тайного голосования и без обсуждения законопроектов, которые были обсуждены перед этим ораторами Трибуната и правительства» (ст. 34), то есть, его функции сводятся к простому голосованию. «Всякий декрет Законодательного Корпуса обнародуется на десятый день, после его принятия, первым консулом кроме случаев, когда будет заявлено в сенат о его неконституционности» (ст. 37).

Однако и Трибунат, и Законодательный корпус не избираются народом: многоступенчатая процедура приводит к тому, что народ лишь высказывает рекомендации, сами же выборы проводит Сенат, члены которого также не избираются, а назначаются, и заседания его не публичны. Членов же Государственного совета назначало правительство Иными словами, даже если не говорить о принятом в годы революции принципе выборности, а не назначаемости должностных лиц, создаётся чрезвычайно сложная структура, при которой инициатором закона может быть только правительство, а народовластие ограничено выдвижением кандидатов в депутаты.

Планы роялистов не предусматривали аналога парламента, но предусматривали созыв Генеральных штатов, который должен был послужить своеобразной демонстрацией стремления монарха к компромиссу между Старым порядком и новомодным парламентаризмом В 1798 г. Людовик XVIII писал: «Нация законным образом представлена через собрание Генеральных штатов, составленных из депутатов, свободно избранных по нормам, предписанным Конституцией»[52 - См., например: [Louis XVIII]. Les devoirs d’un roi // Feuilles d’histoire. 1909 Vol. 2. P. 231.] . К 1799 г. он пришёл к мысли, что эту выигрышную часть его политической программы необходимо обнародовать. В инструкции его агентам говорилось:

«Во всех краях моего Королевства должно быть известно о моем намерении: как только будут обеспечены порядок и общественное спокойствие, созвать Генеральные штаты, дабы трудиться в согласии с ними над составлением конституции Королевства, дабы они просветили меня своими знаниями касательно того множества установлений, которые мне предстоит разработать, и дабы обеспечить одобрение Нации тем законам, которые я приму ради ее благополучия»[53 - Instruction du Roy pour les agents de sa Majestе // Dugon H. Au service du Roi en exil. Еpisodes de la Contre-Rеvolution d’apr?s le journal et la correspondance du prеsident de Vezet (1791–1804). P., 1968. P. 346.].

От имени и по поручению короля, его секретарь Ж.-Б. Курвуазье – блестящий юрист, отвечавший за составление многих документов, – в одном из проектов обрисовал полномочия Генеральных штатов следующим образом: «мы признаем, что они имеют неотъемлемое право одобрять законы и устанавливать налоги; что они должны просвещать нас своими советами в различных областях управления и определять в согласии с нами статьи конституционной хартии»[54 - Projet d’adresse conformеment aux instructions donnеes ? Monsieur par le Roi. De la main de Courvoisier // MAE. 608. F. 81v.].

Хотя о точных сроках созыва Генеральных штатов речь не шла (их созовут, «как только общественное спокойствие будет прочно восстановлено»[55 - Projet d’ordonnance portent rеtablissement de la monarchie. 1799 // MAE. 608. F. 126v.]), и хотя круг их полномочий был очерчен довольно абстрактно, на обещания не скупились: «Мы признаем (поскольку мы всегда гордились тем, что справедливы), что мнение и согласие Генеральных штатов будут необходимы для придания законности одной части наших планов, разъяснения другой и стабильности планов в целом»[56 - Projet d’adresse De la main de Courvoisier // MAE. 608 F. 91v.]; порой даже говорилось о том, что они определят «окончательную форму правления»[57 - Projet d’ordonnance portent rеtablissement de la monarchie. F. 126v.].

По мнению Курвуазье, Генеральные штаты окажутся «крайне важны» во многих отношениях: при модификации налоговой и финансовой системы, для «разоблачения злоупотреблений и выявления способов их исправить»[58 - Rеponse aux questions concernant les Etats gеnеraux et la rеdaction d’une chartre constitutionnelle // MAE. 608 F. 31 1.] (особенно на местах), для того, «чтобы узнать состояние сельского хозяйства, торговли, населения по всей Франции»[59 - Ibidem.] при принятии решений об административном делении королевства, о сохранении или отмене системы продажи должностей, о компенсации собственникам.

Иными словами, если бы эти планы реализовались, народовластия в такой системе было бы намного больше, чем это было предусмотрено по Конституции VIII года Республики.

ИСПОЛНИТЕЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

Начиная с 1791 г. революционные конституции одна за другой закрепляли приоритет законодательной власти над исполнительной В XVIII в. действительно была популярна концепция разделения властей, однако она отнюдь не означала равновесия или равноправия властей. Конституция 1791 г. устанавливала конституционную монархию с огромной ролью и властью короля, хотя, по сравнению со Старым порядком, власть эта и была сильно ослаблена. Реакцией на сильную исполнительную власть, которая столь напоминала бы королевскую стала Конституция 1793 года: по ней во главе государства был поставлен очень слабый Исполнительный совет из 24 человек, избираемый не народом, а Законодательным корпусом. После диктатуры монтаньяров, в 1795 г., когда пресса всё ещё обсуждала всевластие Робеспьера в качестве исполнительной власти была предусмотрена Директория из 5 человек, которая также оказывалась в зависимости от законодателей Обсуждались разные проекты, в том числе и предложение ввести пост президента, но побоялись: президент слишком напоминал короля.

В этом плане Конституция VIII порывала с революционной традицией, направленной на ослабление исполнительной власти и на то чтобы поставить её под контроль власти законодательной. В соответствии с IV главой Конституции исполнительная власть вручалась трём консулам, названным поимённо, при этом первый консул, Бонапарт получал полномочия, очень сопоставимые с королевскими: он «обнародует законы; он назначает и смещает по своей воле членов Государственного совета, министров, послов и других государственных представителей за границей, офицеров сухопутных и морских вооруженных сил, членов местных администраций и комиссаров правительства при трибуналах. Он назначает уголовных и гражданских судей, а также мировых и кассационных судей, без права их смещения» (ст. 41).

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИМУЩЕСТВА

Одним из самых острых вопросов был вопрос о собственности. В ходе Революции многие земли дворянства, церкви, так называемых «врагов народа» были конфискованы и превратились в «национальные имущества». Затем они частично были проданы и обрели новых владельцев. С тех пор каждый, кто хотел приобрести благосклонность этого нового слоя собственников, предлагал записать в Конституцию, что национальные имущества не вернутся к прежним хозяевам.

Ст. 94 Конституции VIII года гласила: «Французская нация заявляет, что после совершения законной продажи национального имущества, независимо от его происхождения, законный приобретатель не может быть лишен его, за исключением случаев, когда третьи лица предъявляют к национальной казне требования о возмещении понесенных убытков», однако на эмигрантов право требовать компенсации не распространялось.

Для роялистов вопрос, разумеется, был стократ более сложным. Людовик XVIII отлично понимал, что его соратники не простят, если не получат обратно свою собственность, но и мятежные подданные никогда не согласятся его принять, если будут знать, что лишатся всего, нажитого в годы революции. Если поначалу король был настроен безоговорочно вернуть всё украденное у них былым владельцам, то к 1799 г. он стал высказываться на эту тему очень аккуратно:

«Что же до присвоенных имуществ, эта тема представляется мне деликатной. Их возвращение – естественное право, и не объявить о нем было бы своего рода соучастием в несправедливых грабежах. С другой стороны, покупатели [этих имуществ] многочисленны, и опасно озлобить сей класс и довести его до отчаяния. По этой причине я принял решение пообещать нынешним владельцам компенсацию в зависимости от обстоятельств. Это выражение туманно, и я об этом знаю, однако оно наилучшим образом соответствует моей цели: 1° поскольку оно оставляет мне свободу определить впоследствии и способ, и размер компенсации; 2° поскольку, избавляя владельцев от страха […], оно, в то же время, предоставляет им шанс обрести, в зависимости от поведения, лучшую или худшую долю, или быть ее лишенной, если они станут упорно оставаться на стороне мятежников»[60 - Extrait d’une lettre еcrite par le Roi ? Monsieur pour lui servir d’instruction. Le 24 juillet 1799 // Archives Nationales. 444 AP 1. Doc. 7.].

С точки зрения короля, наилучшим выходом была бы договорённость старых и новых собственников между собой: