Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Так в разговоре Ю. Л. Бессмертного с женой, Ириной Михайловной, и родилось название альманаха, предложенное им коллегам и принятое всеми.

Хотя я начала эти заметки со своего рода семейной легенды, я не претендую здесь на какое-либо особое знание или особое свидетельство: мои представления о том, как рождался «Казус» в версии Ю. Л., – лишь одна из возможных трактовок, и основывается она не только на моем общении с отцом, но и, как у многих других, на чтении его работ; устные обсуждения в Центре «История частной жизни и повседневности» ИВИ РАН и сопутствовавшем семинаре, где отшлифовывались предлагавшиеся идеи, остаются за рамками моих наблюдений.

Статьи, которые здесь переиздаются, как и выработка самого подхода, обретшего в итоге название «казусного»[44 - Поначалу его иногда называли также «казуальным» (не путать с «каузальным», то есть причинным). О поисках Ю. Л. в этом пространстве см. важную статью: Репина Л. П. Историк в поиске: к 90-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного // Диалог со временем. 2013. № 44. C. 232–248.], создавались Ю. Л. в ситуации эмоционально двойственной. С одной стороны, это был период его творческого подъема и вдохновения, попросту счастья от найденного нового – в контексте тогдашней отечественной историографии – ракурса взгляда на прошлое. Этот радостный подъем был, конечно, важной частью общего ощущения свободы – свободы мысли, слова, общения, наступившей после падения советского строя, частью всего того, что теперь стало принято называть «надеждами 90-х». С другой стороны, предлагавшийся подход вызывал скепсис, а то и резкое неприятие большой части коллег-сверстников. На Ученом совете Института всеобщей истории, где утверждали к печати первый выпуск альманаха (к печати должны были утверждаться все издания, выходившие под институтским грифом), не только планировавшаяся книжка, но и само обращение к «уникальному и индивидуальному в истории» подверглись резкой критике. Особенно горьким было то, что критиками выступали не (только) те люди, от которых «три мушкетера» новой исторической науки в Советском Союзе – А. Я. Гуревич, Л. М. Баткин и Ю. Л. Бессмертный – привыкли ждать идеологических заграждений[45 - О «новой исторической науке» в СССР и роли трех названных ученых см.: Копосов Н. Е., при участии О. Ю. Бессмертной. Ю. Л. Бессмертный и «новая историческая наука» в России // Homo Historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного: коллект. моногр. в двух книгах / Под ред. А. О. Чубарьяна. М., 2003. Кн. 1. С. 122–160. Сравнение этих трех ученых с тремя мушкетерами принадлежит Н. Е. Копосову.], но и один из них самих, А. Я. Гуревич, причем он был особенно категоричен. Подходы, введенные Гуревичем за 20–25 лет до того в отечественное историографическое пространство в остром противостоянии официальному советскому марксизму, а именно историю ментальностей (со временем переосмысленную как историческая антропология, или антропологически ориентированная история), Ю. Л. и сам долгое время разделял и всячески пропагандировал; соратников связывала, как долгое время казалось, и тесная личная дружба. Л. М. Баткин на том Ученом совете промолчал, о чем впоследствии упоминал с сожалением в частных беседах, отмечая, что Гуревич был решительно не прав.

Я упоминаю об этом конфликте, начавшемся за несколько лет до рождения «Казуса» и для Ю. Л. крайне болезненном, вовсе не для того, чтобы предложить здесь нарратив героического противостояния автора «казусной идеи» новой ортодоксии. Речь идет о том, с какими именно позициями и в какой эмоциональной обстановке ему приходилось спорить, а тем самым и разрабатывать детали и расставлять акценты. Отвержение бывшего друга требовало ответа; поддержка второго радовала, но шла как-то «по касательной». Мнения обоих этих ученых, как и других историков, принадлежавших неофициальной культуре в СССР, вместе с которыми Ю. Л. прошел большую часть научной жизни, оставались для него весьма значимыми – рядом с новыми его собеседниками, тогдашним молодым поколением отечественных историков, медиевистов в частности, немалое число которых привлек предлагавшийся подход[46 - Ср., например, имена и позиции участников дискуссий в: Споры о «Казусе» // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 1996 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 1. М., 1997. С. 303–320; Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1999.]. Отечественную русскоязычную аудиторию он видел основным своим адресатом, несмотря на «взрыв» в 1990-е гг. контактов с коллегами за рубежом, особенно во Франции, Германии, США[47 - «Начать с начала…» Интервью Ю. Л. Бессмертного Н. Е. Копосову (20 сентября 1991 г.) // Homo Historicus. Кн. 2. С. 335–370.].

Чтобы шире представить себе контекст полемики, стоит вспомнить, что вопросы о роли индивидуального в истории возникли в творчестве Ю. Л. отнюдь не спонтанно, не на «голом месте». Особенную роль тут сыграло направление исследований, разрабатывавшееся им в 1980-е гг., которое он называл «новой исторической демографией» (или «антропологически ориентированной исторической демографией»), видя в ней важное направление внутри «новой исторической науки» и именуя ее по аналогии с этой последней[48 - См., в частности: Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в средние века. Очерки демографической истории Франции. М., 1991; Он же. Новая демографическая история // Одиссей. Человек в истории – 1994. М., 1994. С. 239–256; Bessmertny Y. La vision du monde et l’ histoire dеmographique en France aux IXe – XVe si?cles. Quatre le?ons au Coll?ge de France. Mars 1989. P., 1991; Idem. L’ Histoire dеmographique anthropologiquement orientеe et son devenir en Russie // Historia a debate. T. III: Otros Enfoquues. Actas del Congreso Internacional… en Santiago de Compostela / Ed. por C. Barros. Santiago de Compostela, 1995. Р. 121–126.]. Речь шла о том, чтобы, «разговорив» совершенно не характерные для традиционной демографии источники «достатистической эпохи» (которая обычные демографические источники предоставить попросту не могла), анализируя преимущественно «историко-культурный дискурс», исследовать «ментальные и поведенческие стереотипы, позволяющие выявить принятые нормы и реальную практику демографического поведения». За этим стояла еще более широкая и концептуальная задача превратить демографическую историю в «один из интегрирующих ракурсов исторического анализа в целом»[49 - Бессмертный Ю. Л. Новая демографическая история. С. 250–251.]. Это достигалось изучением взаимодействия в демографической сфере (то есть во всем, что касалось рождения, детства, брака, семьи – жизни и смерти), с одной стороны, массовых представлений, с другой – социального поведения, с третьей – «объективных процессов», «макроусловий», «социальных структур»[50 - Bessmertny Y. Les Annales vues de Moscou // Annales. ESC. 1992. Vol. 47. № 1. Р. 245–259, здесь P. 255.]. Здесь отчетливо отражалось стремление Ю. Л. сочетать «культурологический» и «социологический» ракурсы исторического исследования, ярко и влиятельно противопоставленные в знаменитой статье Л. М. Баткина (однако, как увидим, совсем иначе, чем это противопоставление осмыслялось в итальянской микроистории, о чем мы читали позже у Симоны Черутти)[51 - Баткин Л. М. Два способа изучать историю культуры // Вопросы философии. 1986. №. 12. С. 101–115. Ср.: Черутти С. Микроистория: социальные отношения против культурных моделей? // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2005 / Под ред. М. А. Бойцова и И. Н. Данилевского. Вып. 7. М., 2006. С. 354–375.], иными словами, изучать соотношение сферы духовной жизни (представлений, «картины мира») и социальных практик. Речь шла тем самым о поисках «исторического синтеза» – «вечной проблемы исторической науки», устремление к которому как конечной цели исторического исследования было характерно для историков этой волны в то время[52 - Bessmertny Y. Les Annales vues de Moscou; Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993; Баткин Л. М. О том, как А. Я. Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей. Человек в истории – 1994. М., 1994. С. 1–28.].

Настолько важны были эти поиски, что первой реакцией Ю. Л. на знаменитый манифест четвертого поколения французских «Анналов» «Tentons l’ expеrience» – манифест того самого «прагматического (или „критического“, или „исторического“) поворота», который в статье «Что за „Казус“?» Ю. Л. отнесет к отличавшемуся «наибольшей глубиной» осмыслению современной историографической ситуации (см. в этой книге с. 66) и который станет одним из основных историографических «реперов» для разработки казусного подхода, – была его резкая критика[53 - Tentons l’ expеrience // Annales. ESC. 1989. Vol. 44. № 6. P. 1317–1323. Как известно, этот манифест был продолжением предыдущей редакционной статьи «Анналов», обозначившей проблематику этого поворота: Histoire et sciences sociales. Un tournant critique? // Annales. ESC. 1988. Vol. 43. № 2. P. 291–293; рус. пер.: История и социальные науки: поворотный момент? // Анналы на рубеже веков. Антология / Ред. – сост. А. Я. Гуревич, С. И. Лучицкая. М., 2002. С. 11–14. Ю. Л. переводил вторую часть названия этой статьи как «переломный этап?», подчеркивая важность вопросительного знака в конце фразы (Бессмертный Ю. Л. «Анналы»: переломный этап? // Одиссей. Человек в истории – 1991. М., 1991. С. 7–24). Русский перевод статьи-манифеста Tentons l’ expеrience, на мой взгляд не слишком удачный, опубликован в той же антологии под заголовком «Попробуем поставить опыт» (Анналы на рубеже веков. С. 15–22). Ю. Л. в названной статье 1991 г. фактически отказался от перевода этого названия, передавая лишь его общий смысл как «продолжаем наш поиск» (Бессмертный Ю. Л. «Анналы». С. 9). Сегодня, когда смысл прагматического поворота в целом и содержания этого манифеста в частности уже осознан, перевод использованной здесь игры слов представляется очевидным: «Обратимся к опыту» (буквально «попробуем опыт»): речь шла как о предложении экспериментировать (поскольку историю предлагалось рассматривать, наряду с другими социальными науками, как науку, основанную на опытах-экспериментах), так и, особенно, об обращении к конкретным практикам – опыту – акторов прошлого. Об экспериментальности истории в этом контексте см.: Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»? (в этой книге); Бернар Лепети и Жан-Ив Гренье о журнале «Анналы» / Публ. и введ. Ю. Л. Бессмертного // Одиссей. Человек в истории – 1994. М., 1994. С. 314–321.]. Как ему тогда казалось, предлагавшийся здесь подход предполагал фактический отказ от самих попыток «синтеза», от отвечавшей основополагающим принципам «Анналов» цели писать «тотальную историю», подменявшейся, как казалось, множественностью конструируемых историком объектов изучения[54 - Фрагментация истории, ее распадение на «осколки» и отказ от «тотальной истории» ставились в вину «Анналам», как известно, уже раньше. См. особенно: Dosse F. L’ histoire en miettes: des «Annales» a? la «nouvelle histoire». P., 1987. Дискуссия была подхвачена у нас как раз в связи с выходом «Казуса» и наиболее остро развернулась вокруг статьи М. А. Бойцова «Вперед, к Геродоту!» (в этой книге). Подробнее см. в послесловии к его статье в этой книге.]. Ю. Л. увидел эту тенденцию в акценте авторов манифеста на субъективности историка-исследователя, на ничем не ограниченной (кроме непротиворечивости по отношению к историческим данным и стройности аргументации) множественности возможных трактовок прошлого; он противопоставлял этому в качестве контраргументов позиции представителей третьего поколения «Анналов», разработчиков «старой» версии «новой исторической науки» – Ж. Ле Гоффа, Ж. Дюби, А. Бюргьера[55 - Bessmertny Y. Les Annales. Эта статья Ю. Л., основанная на его докладе в редакции «Анналов» в Париже весной 1991 г., предлагала куда более резкую (и, как мне кажется, не безошибочную) критику новых тенденций «Анналов», чем опубликованная в «Одиссее-1991» статья «„Анналы“: переломный этап?».]. Спустя семь или восемь лет, на пике (и незадолго до непредвиденного обрыва[56 - Смерть Ю. Л. 30 ноября 2000 г., вызванная врачебной ошибкой, была неожиданной и катастрофичной для всего его окружения.]) его продумывания проблем, связанных с обращением к индивидуальному, уникальному и случайному в истории, он напишет:

А как же единственность «исторической правды»? – спросит здесь мой оппонент. Не ведет ли допущение предлагаемых альтернативных подходов к безответственности или даже беспринципности в деятельности историка? <…> [Но] ведь казусный анализ отдельных феноменов рассчитан как раз на их углубленную проработку и на осмысление реальной многозначности каждого из них. «Единственность» истолкования априорно оказывается в таком случае под вопросом, несмотря на то что множественность смыслов ничуть не угрожает здесь «единственности исторической правды». Ей угрожает, наоборот, утверждение безусловности одного-единственного истолкования[57 - Бессмертный Ю. Л. Это странное, странное прошлое… // Диалог со временем. 2000. Вып. 3. С. 34–46; Он же. Тенденции переосмысления прошлого в современной зарубежной историографии // Вопросы истории. 2000. № 9. С. 152–158.].

Сложность этой формулировки говорит о том, что Ю. Л. хорошо сознавал опасность и той и другой угрозы – презумпции однозначности vs. множественности «исторической правды», – о которых мы сегодня хорошо знаем по опыту; не забудем вместе с тем, сколь важно было в 1990-е преодолеть детерминизм и претензии на обладание единственной истиной.

Однако интерес Ю. Л. к «уникальному своеобразию каждого индивида» сложился еще до продумывания французского «прагматического поворота» и всего, что его окружало, – как раз в период его работы над «Жизнью и смертью в средние века» (если не раньше[58 - Ср.: Бессмертный Ю. Л. Мир глазами знатной женщины IX в. (К изучению мировосприятия каролингской знати) // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 83–107. Замечу, что в этой известной статье, посвященной одной знатной женщине IX в., Дуоде, Ю. Л. ищет еще не столько своеобразное, сколько – вопреки своеобразию – типичное, репрезентативное.]), где он сталкивался со случаями нестандартного, «выламывающегося» из обычной практики индивидуального поведения. Собственно, именно разработка «новой демографической истории» приводит его к постановке проблемы изучения этого индивидуального «своеобразия» рядом с «массовым поведением (и массовым сознанием)», к вопросу о механизмах взаимодействия массового и индивидуального, поскольку как раз демографическая сфера предстает в его глазах средоточием дихотомии между ними, той областью человеческой жизни, где более, чем где-либо еще, «массовые стереотипы» подвергаются особенно «интенсивному испытанию на прочность» в «повседневной индивидуальной практике»[59 - Бессмертный Ю. Л. Новая демографическая история. С. 248.].

«Казус» – и альманах, и подход – рождается из развития этих поисков, воплотившегося в исследованиях по истории частной жизни: «Речь шла в первую очередь о повседневном поведении человека у себя дома, в кругу семьи и родных, среди друзей и единомышленников и – особо – „наедине с собой“. Весь этот спектр человеческих поступков более или менее условно был назван сферой частной жизни»[60 - Бессмертный Ю. Л. Несколько вводных замечаний // Историк в поиске. С. 7.]. Это была в важной части коллективная работа – во главе проекта «История частной жизни и повседневности», организационное ядро которого составили сотрудники группы «Новая демографическая история», сформированной ранее в ИВИ под руководством Ю. Л. и позднее преобразованной в центр «История частной жизни и повседневности»[61 - Я признательна П. Ш. Габдрахманову за сведения о формальной истории группы. Созданная в 1987 г. под названием «Группа по исторической демографии», она была переименована в группу «Новая демографическая история» в 1990 г. В центр «История частной жизни и повседневности» она преобразована в 1996 г.]. Этот преимущественно молодой (по меньшей мере в сравнении с Ю. Л.) коллектив и стал опорой разработки казусного подхода и центром проходивших тут дискуссионных семинаров с немалым числом участников[62 - См. особенно: Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени: коллект. моногр. / Отв. ред. Ю. Л. Бессмертный. М., 1996; Человек в мире чувств. Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала Нового времени: коллект. моногр. / Отв. ред. Ю. Л. Бессмертный. М., 2000. Ряд коллективных демографических исследований под его руководством был создан на предыдущем этапе: Историческая демография докапиталистических обществ Западной Европы: проблемы и исследования: сб. статей / Отв. ред. Ю. Л. Бессмертный. М., 1988; Женщина, брак, семья до начала Нового времени: Демографические и социокультурные аспекты: сб. статей / Отв. ред. Ю. Л. Бессмертный. М., 1993. О перекличках между демографическими исследованиями Ю. Л. и его обращением к индивидуальному, уникальному и случайному в истории см. подробнее: Репина Л. П. Историк.]. Так что и теоретическое обоснование самого обращения к индивидуальному в истории, и постановка вопроса о соотношении микро- и макроподходов в исследованиях прошлого, ставшего со временем ключевым, вырастали в пространстве конкретных, отнюдь не отвлеченных исследований.

Я не знаю, произошел ли какой-то особенный случай – конкретный разговор с кем-то из коллег в Москве или во Франции, Германии или Америке, впечатление от какой-то книги или статьи, что-то совсем бытовое, – что подтолкнуло Ю. Л. к переосмыслению самих способов видения прошлого и выявлению и обобщению соответствующих тенденций в современной историографии – переосмыслению, с которым он так отчетливо связал «казусный подход», – или же это переосмысление вырабатывалось постепенно. Ясно, что здесь сказалось сочетание различных факторов. С одной стороны, вопросы, остро поставленные современностью: размышления о взаимоотношениях индивида с «системой» (с политическим строем в особенности), о его возможностях воздействовать на ход истории, характерные для гуманитариев этого круга в период после распада СССР[63 - Ср. слова А. Я. Гуревича: «Способны ли индивиды, „простые“ люди воздействовать на колебания маятника истории? Я полагаю, что в попытке разгадать эту тайну и заключен конечный смысл „ремесла“ историка» (Гуревич А. Я. «Путь прямой, как Невский проспект», или Исповедь историка // Одиссей. Человек в истории – 1992. М., 1994. С. 7–34, С.). Ср. присутствие этой проблематики в: Баткин Л. М. Сон разума. О социально-культурных масштабах личности Сталина // Знание – сила. 1989. № 3, 4.], Ю. Л. целенаправленно переосмыслял в профессиональном русле. Он отмечал и взаимосвязанность нашего видения прошлого с политическими интерпретациями современности[64 - О важности ухода от «цивилизационных подходов» и обращения к конкретной деятельности acteurs для превращения истории из «учительницы жизни» в «информацию к размышлению, необходимую [человеку] для его индивидуального выбора» см.: Бессмертный Ю. Л. Зима тревоги нашей. Судьбы историков в постперестроечной Москве // Homo Historicus. Кн. 1. С. 56–71.]. С другой стороны, чтение, причем не только в специальном профессиональном русле и не только тогдашней беллетристики, трактовавшей во многом те же вопросы. Отмечу, что интерес к естественно-научным концепциям, близким к синергетике и к работам И. Р. Пригожина в частности, то есть к концепциям, разрушавшим представления о жесткой внутренней взаимосвязанности и гомогенности систем, которые Ю. Л. не единожды цитировал как свидетельство общих изменений во взглядах на мироустройство[65 - Бессмертный Ю. Л. Это странное, странное прошлое; Он же. Тенденции переосмысления.], также не был исключительным: к ним обращались и Ю. М. Лотман[66 - Изучение динамики культуры в сопоставимом русле представлено особенно в трех последних работах Ю. М. Лотмана (1922–1993), две из которых на русском языке изданы посмертно: Внутри мыслящих миров (М., 1996), Культура и взрыв (М., 1992), Непредсказуемые механизмы культуры (Таллин, 2010). См. особенно его критику детерминизма в «новой исторической науке» и обращение к концепциям Пригожина во «Внутри мыслящих миров», гл. «Исторические закономерности и структура текста»: Лотман Ю. М. Семиосфера. М., 2000. С. 339–362. Ср.: Непредсказуемые механизмы. С. 65–66.], и Г. С. Кнабе[67 - Кнабе Г. С. К проблеме локальных компонентов в реконструкциях культурно-антропологической реальности, или Дитя Арбата // Homo Historicus. Кн. 1. С. 100–121. См. об этом также примеч. 76.]. И, наконец, собственно профессиональная сфера.

История частной жизни как раз и позволяла воплотить интерес к возможностям индивида в истории: «Именно на этом пути (в стремлении понять, как «принятые поведенческие нормы <…> интерпретировались в повседневной практике». – О. Б.) представлялось возможным прикоснуться к одной из самых животрепещущих проблем исторического знания, касающейся возможностей для индивида проявить себя, сделать свой выбор и, быть может, что-то изменить в повседневной рутине»[68 - Бессмертный Ю. Л. Несколько вводных замечаний. С. 7.]. Одновременно оказалось возможным – благодаря и свободе в выборе подхода, и институциональным, организационным обстоятельствам – вплотную обратиться к давней мечте – исследованию истории средневекового рыцарства, когда-то уже начатому Ю. Л., но прерванному. Книга «Рыцари, рыцарство, рыцарственность», обретавшая форму как раз благодаря обращению к индивидуальному и нестандартному в истории, так что отдельные ее части и создавались в рамках работы над историей частной жизни и «Казусом» (об этом подробнее ниже), должна была быть дописана в течение года (он не успел).

Все это вместе сопровождалось, естественно, интенсивным обращением к тем историографическим направлениям, что искали подходы к исследованию повседневных практик и индивидуальных стратегий и в ту пору широко обсуждались среди зарубежных историков, близких к – и отталкивавшихся от – исторической антропологии и школы «Анналов». Так и появляется в качестве ближайших соседей и ориентиров «Казуса» весь тот спектр историографических направлений, который обозревает статья «Что за „Казус“?», ставшая обоснованием – да и манифестом – предлагавшегося подхода: немецкая история повседневности, итальянская микроистория и особенно французский «прагматический поворот». Стоит заметить, что, в отличие от обычной у нас практики отставания, «временно?го лага» в прочтении зарубежных публикаций, это был анализ работ, буквально только что вышедших, по свежим следам (коллеги отмечали, что Ю. Л. был склонен говорить о самых последних «веяниях» в историографии, обнаруживая тем самым нечто лишь намечающееся); на фоне долгой оторванности от контекстов западных историографий (даже при близком знакомстве людей этого круга с конкретными работами и направлениями, вроде школы «Анналов») такое прочтение требовало особой рефлексии[69 - Ср.: Баткин Л. М. О том, как А. Я. Гуревич… С. 16–17.].

Статья «Что за „Казус“?» была написана после цитированных выше статей, осмыслявших результаты проведенных историко-демографических исследований и переломный этап в школе «Анналов», и в канун выхода первого из томов по истории частной жизни («Человек в кругу семьи»). Сохранилось две черновые версии этой работы, предшествовавшие ее опубликованному варианту. Их сравнение позволяет дополнительно акцентировать ключевые места статьи, потребовавшие особенно интенсивного продумывания, отразившегося в переделках, – впрочем, как кажется, достаточно явно акцентированные и в окончательном тексте.

На первом этапе работы потребовалось продумывание самого определения казуса – была подчеркнута неоднородность явлений, обнимаемых этим понятием, и, что особенно важно, поставлен акцент на значимости изучения «нетипичных», «неординарных» казусов для ответа на главный вопрос, который предлагалось рассматривать: о социальной роли индивида в разные периоды в разных обществах, его способности противостоять среде (поиски шли в пространстве между единичными казусами вообще и казусами, представлявшими неординарные поступки и ситуации). В дискуссии о предлагаемом подходе, опубликованной в том же 1-м выпуске альманаха, Ю. Л. назовет такой интерес к нестандартным поступкам и девиантному поведению особенностью казусного подхода в сравнении с другими микроисторическими направлениями[70 - Споры о «Казусе». С. 307–308.]; замечу, однако, что, как мне представляется, этот акцент будет в дальнейшем смягчен и внимание вновь направится на «всякий конкретный казус, всегда окрашенный индивидуальностью его участников»[71 - Бессмертный Ю. Л. Многоликая история (Проблема интеграции микро- и макроподходов).]. И в самом деле, не в любом ли отдельном случае мы в состоянии увидеть нечто особенное и неординарное, что и побуждает нас об этом писать?

Также была включена в пространство размышлений о казусах проблема достоверности и изменчивости наших знаний о прошлом – в частности, применительно к роли автора источника в формировании наших интерпретаций. Превращение деятельности самого составителя источника в казус специально разработано в статье о Гийоме Марешале, вышедшей в том же 1-м выпуске «Казуса», «Это странное ограбление» (с. 192–206 в этой книге). Парадоксальность совмещения у Ю. Л. микроистории, в конечном счете по своему духу позитивистской, с идеями о субъективности историка и непрозрачности прошлого отмечалась тогда по свежим следам[72 - Савицкий Е. Е. Эта странная русская «микроистория» // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2003 / Под ред. М. А. Бойцова и И. Н. Данилевского. Вып. 5. М., 2003. С. 546–569.]; мы, однако, видели выше, что связь «прагматического поворота» с вопросом о пределах конструирования прошлого историком была констатирована Ю. Л. еще и в период критического к нему отношения. Вместе с тем, говоря о неизбежной множественности концепций в наших интерпретациях прошлого, Ю. Л. подчеркивает и необходимость их критики, добавляя яркую цитату из О. Г. Эксле, отрицающего «бесхребетный историзм», «который не способен ничего отвергнуть, потому что он ко всему стремится отнестись с пониманием»[73 - Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?].

Разумеется, постоянно шло продумывание релевантной историографии. Осознание связи с «открытием индивида» (и, добавлю, с «возвращением субъекта») привело к констатации важнейшей особенности предлагаемого подхода – акцента на исследованиях «социальной практики», «действий», а не «саморефлексии» индивида (внимание к которой столь характерно, например, для возникавшей тогда же и позднее ставшей хорошо известной у нас «истории советской субъективности»[74 - Избегая цитирования этой обширной литературы, назову лишь: Интервью с Игалом Хальфином и Йоханом Хелльбеком (пер. М. Могильнер) // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 217–260.]). Это должно было отвечать все на тот же ведущий вопрос о месте и функциях индивида и возможностях индивидуального выбора решений в разных обществах в разные исторические периоды и, казалось бы, определенно помещало поиски в пространство социальной истории.

И конечно, важнейшим направлением поисков было соотношение микро- и макроисследований. Собственно, о проблеме противостояния – апории – этих исследовательских перспектив, отражавшей столь значимую для него дихотомию индивидуального и массового, Ю. Л. заговорил тогда же, когда и об этой последней, – еще по свежим следам книги «Жизнь и смерть в средние века», в цитированных выше статьях начала 90-х гг.[75 - Бессмертный Ю. Л. Новая демографическая история; Bessmertny Y. Les Annales.] Правка текста статьи «Что за „Казус“?» свидетельствует о тщательных поисках баланса в этом противопоставлении. Так, в связи с отмеченным им отказом «прагматического поворота» от преобладавшего до тех пор функционализма (как и, добавлю, структурализма), что Ю. Л. в принципе поддерживает, он вместе с тем подчеркивает важность учета «функциональных связей между поведением индивида и социальным контекстом», однако при отказе от презумпции «автоматизма» этих связей (с. 72 в этой книге).

Одновременно он ищет авторов, обсуждающих подобную проблематику, в ближайшем к нему кругу среди соотечественников. Их двое. С одной стороны, Г. С. Кнабе, известный историк античной культуры, остававшийся, кажется, при всей широте его культурологических размышлений, несколько на периферии упомянутого выше круга гуманитариев – носителей неофициальной советской культуры; с другой – близкий друг Ю. Л., Л. М. Баткин. Собственно, именно идеи Кнабе об апории «жизни» (а значит, и «индивидуализирующих подходов» к ее изучению) и науки, работающей посредством обобщений, Ю. Л. использовал в первой версии статьи «Что за „Казус“?» для поддержки предложенного им противо- и соположения микро- и макроподходов[76 - Помимо работы, которую цитировал Ю. Л. (Кнабе Г. С. Общественно-историческое познание второй половины XX века и наука о культуре // Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993. С. 157–168), см.: Кнабе Г. С. Общественно-историческое познание второй половины XX века, его тупики и возможности их преодоления // Одиссей. Человек в истории – 1993. М., 1994. С. 247–255; Он же. К проблеме локальных компонентов. С. 100–102. Проблема «индивидуализирующих понятий» в исторических исследованиях в широком контексте и в связи с микроисторией была специально рассмотрена Н. Е. Копосовым в докладе для конференции «Историк в поиске» и последовавшей статье: Копосов Н. Е. О невозможности микроистории // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2000 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 3. М., 2000. С. 33–51.]. Однако на втором этапе правки Ю. Л. предпочел отказаться от этой ссылки и обратился к идеям Баткина о дополнительности «социологического» и «культурологического» способов изучения истории культуры, но существенно изменил контекст приложения этих идей. Как известно, Баткин противопоставлял «социологический» подход (куда попадали и структурализм Ю. М. Лотмана, и история ментальностей в версии А. Я. Гуревича) как подход, изучающий человека в качестве «объекта» и «вещи», подходу «культурологическому», восходящему к М. Бахтину и В. Библеру и рассматривающему – в контексте идеи «диалога культур» – не «текст» (то есть «вещь»), а «произведение» (то есть творение автора, взятое во всей его уникальности), увиденное не только в «малом», конкретном историческом времени (времени его создания), но и в бахтинском «большом» – «всеобщем» времени[77 - Баткин Л. М. Два способа; Он же. Заметки о современном историческом разуме // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2000. С. 62–96. Подробнее о Л. М. Баткине см.: Копосов Н. О Леониде Михайловиче Баткине // Новое литературное обозрение. 2017. № 145. С. 180–194; Дмитриев А. Баткин и марксизм, или Снова об «уютности культуры» // Новое литературное обозрение. 2019. № 160. С. 122–143.]. Ю. Л. «перевел» это противопоставление в терминах подходов макро- (то есть ориентированных на структуры) и микро- (то есть ориентированных на индивидуальное и уникальное), причем смещение исследовательского фокуса на стратегии индивидуального поведения превращало в «произведение» не текст, а поступок (вероятно, под тем же влиянием Ю. Л. чуть позднее сделает акцент на возможности рассматривать отдельного индивида «и как микрообъект, и как нек[ую] тотальность, способн[ую] – в известных пределах – раскрыть свое время»[78 - Бессмертный Ю. Л. Коллизия микро- и макроподходов и французская историография 90-х годов // Историк в поиске. С. 10–30.]). Социальная история в такой перспективе обретала существенное культурологическое, а иной раз и «филологическое» измерение, обращаясь к «внутреннему миру» конкретного человека и во многом воспроизводя ракурсы истории ментальностей и исторической антропологии – но применительно к отдельному индивиду и в сопоставлении его опыта с общепринятыми нормами (внимание к «внутреннему миру» сохраняется во всех работах Ю. Л. этого периода, ср., например, статью «Многоликая история» в этой книге).

Это измерение характерно и для ряда задуманных как будущие главы «Рыцарства» статей, в частности для переиздаваемой здесь статьи «Это странное ограбление»[79 - Ср. эволюцию подходов в: Бессмертный Ю. Л. Крестьянин глазами рыцаря (по материалам Франции XI–XIII вв.) // Культура и общественная мысль. Античность. Средние века. Эпоха Возрождения. М., 1988. С. 99–109; Он же. Вновь о трубадуре Бертране де Борне и его видении простолюдина. К проблеме расшифровки культурных кодов // Одиссей. Человек в истории – 1995. М., 1995. С. 140–150; Он же. Политические традиции средневекового рыцарства в свете исторической антропологии // Политическая история на пороге XXI в. М., 1995. С. 103–111; Он же. Казус Бертрана де Борна, или «Хотят ли рыцари войны?» // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 1999 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 2. М., 1999. С. 131–147; Он же. Скорбь о близких в XII–XIII веках (по материалам англо-французской литературы) // Человек в мире чувств. С. 243–261; Он же. Риторика рыцарской скорби по данным англо-французской литературы XII–XIII вв. // Человек и его близкие на Западе и Востоке Европы (до начала Нового времени) / Ред. Ю. Л. Бессмертный, О. Г. Эксле. М., 2000. С. 64–83 (пер.: Le deuil au d?but du XIIIe si?cle: La rhеtorique de l’ individuel dans la littеrature anglo-fran?aise // Das Individuum und die Sienen. Individualit?t in okzidentalen und in der russischen Kultur in Mittealter und fr?her Neuzeit / Hrsg. von Y. Bessmertny, O. G. Oexle. G?ttingen, 2001); Он же. Странное счастье рыцаря // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2002 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 4. М., 2002. С. 53–72; Он же. Рыцарское счастье – рыцарское несчастье (Западная Европа, XII–XIII вв.) // В своем кругу: Индивид и группа на Западе и Востоке Европы до начала Нового времени / Ред. М. Бойцов, О. Г. Эксле. М., 2003. С. 51–87. О поисках подходов к изучению рыцарства см. также: Бессмертный Ю. Л. Другое средневековье, другая история средневекового рыцарства // Homo Historicus. Кн. 1. С. 72–99.]. Работа над этой книгой – да и, параллельно, над историей частной жизни – постепенно смыкалась, как кажется, с историей эмоций, «взятой» на скрещении индивидуального и стереотипного. При этом само название книги «Рыцари, рыцарство, рыцарственность» должно было указать, как рассказывал мне Ю. Л., на сочетание используемых исследовательских ракурсов: «рыцари» – на индивидность, отдельность каждого из рассматриваемых персонажей и/или создававших их авторов (как это сделано, в частности, в статье «Это странное ограбление»); «рыцарство» – на общие черты этого явления в ракурсе «макро»; «рыцарственность» – на этическую значимость сложившихся в рыцарстве идеалов не только в «малом» времени Средневековья, но и в большом, «всеобщем» времени человечества[80 - Ср. в интервью Ю. Л. 1991 г.: «…Человеческое существо не в состоянии <…> ограничиваться поисками хлеба. И вот почему я сейчас испытываю удовлетворение, когда занимаюсь своими сюжетами. Особенно сейчас, когда я перехожу – вернее, возвращаюсь – к сюжетам рыцарства: ибо мне хочется на примере истории рыцарей, рыцарства и – рыцарственности – показать основополагающую роль понятий человеческого достоинства, человеческой чести, внутренней человеческой красоты для… – ну, если хотите, – судеб истории» («Начать с начала…». С. 361).].

Однако в целом, как мне представляется, идея бахтинско-баткинского «большого времени» в ее собственном смысле оставалась для Ю. Л. чуждой. При всей предполагаемой ею диалектичности соотношения всеобщего и особенного (Ю. Л. цитирует Баткина: «нет никакого всеобщего, кроме особенного»[81 - Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?]), его более всего интересовала специфика, своеобразие, будь то своеобразие отдельного индивида или уникальность времени. Характерно, что в дальнейшем картина «разъемов» и «зазоров» в общественных системах (в которые и прорывается, в видении Ю. Л., индивидуальное своеобразие, которые и предстают нашему взору сквозь призму казусов) будет им продлена из социальной синхронии в область диахронии, и он заговорит, оспаривая эволюционистское и телеологическое видение истории, о разрывах в историческом времени и, в частности, об особой «странности» Средневековья[82 - Бессмертный Ю. Л. Это странное, странное прошлое; Он же. Тенденции переосмысления; Он же. Иная история (Вместо послесловия к статье П. Фридмана и Г. Спигел) // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2000 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 3. М., 2000. С. 165–177.].

Поиски способов совмещения перспектив микро- и макроисследований, как и обоснование отчетливо увиденной Ю. Л. их «неслиянности» (каковая этих поисков и требовала), были продолжены в ряде его работ и, в частности, в докладе на знаменитой конференции, специально посвященной соотношению микро- и макроподходов, «Историк в поиске», организованной им и его группой в ИВИ РАН в конце 1998 г.[83 - Бессмертный Ю. Л. Коллизия микро- и макроподходов; см. также: Он же. Как писать историю. Французская историография в 1994–1997 гг.: методологические веяния. М., 1998 [Препринт.]; Он же. Как же писать историю? Методологические веяния во французской историографии 1994–1997 гг. // Новая и новейшая история. 1998. № 4. С. 29–42.] Основную часть работы конференции составила обширная и бурная дискуссия, вызванная не только представленными там докладами[84 - Поскольку тексты докладов были распространены заранее, участники конференции могли сосредоточиться на дискуссии вокруг них.], но и казусным подходом как таковым (участники нередко ссылались и на вводную статью Ю. Л. «Что за „Казус“?», и на другие публикации в первом выпуске «Казуса»). Подведение итогов этой дискуссии и уточнение позиций Ю. Л. предложил в переиздаваемом здесь отдельном докладе «Многоликая история (К проблеме интеграции микро- и макроподходов в истории)», прочитанном на семинаре в ИВИ по свежим следам конференции и опубликованном сначала в том же сборнике конференции, а затем в 3-м выпуске «Казуса» (2000) – вместе с рядом докладов участников конференции (некоторые из них также переиздаются здесь) и специально написанной в связи с этой дискуссией обширной статьей Л. М. Баткина[85 - Баткин Л. М. Заметки о современном историческом разуме.]. По сравнению со статьей «Что за „Казус“?» проблема соотношения и дополнительности микро- и макроподходов, как мне представляется, здесь была существенно заострена и предложена нашумевшая тогда метафора-девиз «Смотреть в оба!»: соотношение перспектив микро- и макро- во взгляде историка Ю. Л. уподобил наложению картин, поступающих от правого и левого глаза в физиологии зрения человека (см. с. 140 в этой книге)[86 - Как вспоминает О. И. Тогоева, метафора «Смотреть в оба!» обсуждалась и как возможное название самого сборника материалов конференции, названного в итоге «Историк в поиске». Замечу, однако, что в конкретных исследованиях Ю. Л., как мы это видели уже в «Жизни и смерти», число объяснительных перспектив – уровней рассмотрения – не сводилось к двум, это было сопоставление и взаимоналожение ряда ракурсов, которые лишь в самом общем плане могли быть распределены между макро- и микро-.].

В докладе «Коллизия микро- и макроподходов», предшествовавшем этому заключительному выступлению, Ю. Л. подробнее, чем прежде, рассмотрел связи «прагматического поворота» во французской историографии с социологическими дискуссиями (предпочтение И. Гофману[87 - Имя Ирвина Гофмана иногда транскрибировали как «Эрвин» (отсюда «Э. Гофман» в тексте доклада Ю. Л.), позднее как «Ирвинг».] в противопоставлении Э. Дюркгейму и П. Бурдье, труды Л. Болтански и Л. Тевено[88 - Основополагающий для этого направления труд был, ценою долгих усилий, переведен на русский: Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: очерки социологии градов [Пер. с фр. О. В. Ковеневой]. М., 2013.] как опора теоретиков применения «прагматического поворота» в истории) и показал, как происходит сдвиг интереса от исследований массового и «сериального» к исследованиям конкретного индивида и конкретных «ситуаций» в конкретных трудах самых авторитетных для его среды и его времени историков: Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа, Н. Земон Дэвис, Р. Дарнтона (последний представлял, кажется, относительно новую фигуру в этом ряду). Концептуально было подчеркнуто два аспекта: а) уже упомянутое выше рассуждение об обращении к конкретному индивиду и отдельному казусу (ситуации) как некоей «самодостаточной тотальности», «позволяющей осмыслить сущностное», однако «не сводя его к усредненному»; и б) неслиянность микро- и макроперспектив исследования, поскольку они требуют разных (даже логически разных) исследовательских процедур. Иными словами, по мысли Ю. Л., рассмотрение индивида как такой тотальности «сочетает – хотя и не сливает! – анализ индивидного и [анализ] массового»[89 - Бессмертный Ю. Л. Коллизия. С. 25.].

Тем самым была отчетливо поставлена проблема исторического обобщения, не сводимого при таком взгляде к привычному восхождению от частного к общему[90 - Подробнее: Копосов Н. Е. О невозможности микроистории. Ср. в статье, к которой Ю. Л. после ее критики в 1992 г., кажется, больше не возвращался: «Каждый масштаб „работает“ на свой уровень объяснения (вот почему вопрос, поставленный микроисторией, это не вопрос репрезентативности, которая предполагает гомогенность варьирующихся объяснений (variables explicatives), но вопрос обобщения)» (Tentons l’ experience. P. 1321, перевод и курсив мои. – О. Б.).]. Речь шла о том, чтобы найти способ поместить конкретный казус в исторический контекст (поскольку замкнуться в описании «изолированных казусов» означало бы «конец истории как способа осмысления прошлого»[91 - Бессмертный Ю. Л. Коллизия. С. 18.]), но при этом не утратить его специфики и уникальности, – иными словами, о поисках исследовательского пути между Сциллой «образца» (открывающего в казусе лишь типичное и серийное, «репрезентативное») и Харибдой «анекдота» (истории-story, ни о чем, кроме как о самой себе, не говорящей). Характерно, что в обоих этих докладах Ю. Л. возвращается к размышлениям о противоположности микро- и макроподходов как своего рода кальке апории «жизни» и «науки» (и возвращает ссылки на труды Г. С. Кнабе, развивая их обращением также к К. Гинзбургу, З. Кракауэру и др.[92 - Бессмертный Ю. Л. Многоликая история.]) – хотя продолжает одновременно использовать и идеи Л. М. Баткина.

Именно эта проблематика, основанная фактически на поисках выхода за пределы традиционного соотношения индукции и дедукции как способов перехода от общего к частному и обобщения в историческом исследовании, и была заострена в переиздаваемом здесь заключительном докладе «Многоликая история». Ю. Л. вновь подчеркивал противостояние единичного и массового, отражающееся в неслиянности нацеленных на исследование каждой из этих сфер микро- и макроподходов, как и непременную востребованность обеих этих перспектив, разрешающуюся в исследовательской практике историка лишь по принципу дополнительности (понятие, восходящее к принципу интерпретации квантовой механики Н. Бора). Это сочетание различного и делало историю «многоликой».

В дальнейшем, как мы уже видели, Ю. Л. продолжит размышления о множественности понимания истории в серии статей о «странном прошлом»[93 - Бессмертный Ю. Л. Иная история; Он же. Это странное, странное прошлое; Он же. Тенденции переосмысления.]. Тут акцентировалось «сосуществование разных вариантов исторического знания, того, которое исходит из функционального единства всех элементов общественного целого, и того, которое признает его „недостаточную системность“, дискретность, прерывность и возможность существования внутри этого целого „разъемов“, автономных фрагментов, „чужеродных элементов“, незапрограммированных казусов и пр.»[94 - Он же. Тенденции переосмысления. С. 155.]. Такое видение и заставляло Ю. Л. говорить о переосмыслении самого предмета исторического знания, которое лежало в основе казусного подхода.

Важный аспект этого иного видения, как заметно хотя бы в приведенной цитате, составляла, конечно, фрагментация истории, проблема, чуть ли не набившая тогда, при всей ее важности, оскомину (отчасти, может быть, из-за ее неразрешимости[95 - Еще раз вспомним дискуссию вокруг статьи М. А. Бойцова «Вперед, к Геродоту!».]). Однако суть такого переосмысления не сводилась к фрагментации. Кажется парадоксальным, что историк, столь упорно во всех предыдущих трудах взыскующий исторического синтеза, мог теперь быть воодушевленным этой «фрагментацией». Но именно «разъемы» и «зазоры» в общественных системах и структурах оставляли при таком видении пространство индивидуальному выбору и проявлениям индивидуальной субъективности – как мы теперь бы сказали, агентности действующих лиц истории, индивидуальному вообще. Речь тем самым не сводилась к извечному вопросу о свободе воли (эта связь обсуждалась в дискуссиях о «Казусе»[96 - См.: Споры о «Казусе».]). Вопрос об общественном резонансе индивидуальных поступков и, шире, о «переходе от единичного и индивидуального к массовому и общепринятому»[97 - См.: Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?] теперь требовал иначе видеть устройство целого; структуры не оставляли места индивидуальному (а потому Ю. Л. считал недостаточным и изучение отдельного лишь как свидетельства типичного). Вероятно, поиски способов сочетать микро- и макроподходы и были новым ракурсом стремления приблизиться к историческому синтезу, хотя он виделся как все менее достижимый (в одной из лекций Ю. Л. скажет «пресловутый синтез», не отрицая его важности, но отмечая нередкую невозможность его выстроить[98 - Бессмертный Ю. Л. Другое средневековье. С. 82.]).

Трудно не увидеть связь предложенной проблематики в целом с дискуссиями, которые прежде велись в среде советских «неофициальных» гуманитариев, медиевистов в особенности. Здесь заметны следы не только известной «дискуссии о личности», состоявшейся в семинаре А. Я. Гуревича по исторической антропологии и затем опубликованной в «Одиссее», где столкнулись в особенности позиции Гуревича и Баткина (утверждавшего, что личность – сугубо нововременное явление)[99 - Поэтому речь в «Казусе» всегда идет об «индивиде», понятии нейтральном, а не об «индивидууме», понимавшемся в этой среде примерно так же, как «личность», то есть субъект с развитым самосознанием. См. ряд выступлений (в том числе Л. М. Баткина и А. Я. Гуревича) в разделе «Индивидуальность и личность в истории» // Одиссей. Человек в истории – 1990. М., 1990. С. 6–89; Степанов Б. Е. Тонкая красная нить: споры о личности и индивидуальности как зачин историографии 1990-х // Новое литературное обозрение 2007. № 1 (83) (на CD); ср.: Плотников Н. От «индивидуальности» к «идентичности» (история понятий персональности в русской культуре) // Новое литературное обозрение. 2008. № 3 (91). С. 64–83.], но и более ранней и, кажется, менее известной, внутренней и преимущественно устной полемики сторонников истории ментальностей (включая Ю. Л.) против обращения Баткина к отдельным, притом исключительно выдающимся, «высоким» фигурам прошлого, как и против его мало верифицируемых методов исследования[100 - Говоря в статье «Что за «Казус»?» о долго сохранявшемся в историографии предпочтении изучать массовое и типичное, Ю. Л., вероятно, отсылает, в частности, и к этой дискуссии.]. Переосмысление своих прежних позиций и характер теперешнего отношения к ним Ю. Л. отмечает в статье «Что за „Казус“?» вполне открыто. Однако кажется, что критика в адрес «Казуса», о которой я упоминала вначале, и раздавалась из пространства этих прежних дискуссий.

А. Я. Гуревич, как и многие, отрицал саму постановку проблемы противостояния микро- и макроподходов, ссылаясь на то, что исторический синтез достигается разными методами и основывается на переходах между конкретным и общим, и говорил о практической неосуществимости полноценного исследования отдельного индивида в Средние века в силу скудости источников, о которой Ю. Л. «превосходно знает» (не случайно, по мнению Гуревича, большинство микроисторических трудов было посвящено Новому времени). Это служило опровержению высказанной Ю. Л. критики в адрес истории ментальностей и исторической антропологии в целом, так что медиевисты оказывались обречены сосредотачиваться на исследовании коллективных представлений[101 - Гуревич А. Я. Не «Вперед, к Геродоту!», а назад – к анекдотам // Историк в поиске. С. 234–239.]. Характерно, что и Ю. Л. в первой версии статьи «Что за „Казус“?» упоминал о сложности обращения к индивидуальному в отдаленные эпохи прошлого – не только в силу скудости необходимых для этого источников, но и из-за сомнений специалистов в самом существовании индивидуального в Средние века, – что потом было целиком из текста убрано, поскольку источники, неожиданным образом, во все большем числе теперь сообщали иное[102 - Ср. об этом: Бессмертный Ю. Л. Несколько вводных замечаний. С. 7.]. Л. М. Баткин, доброжелательно и иронично критикуя и возмущенную позицию Гуревича, и воодушевление Ю. Л. (как и выступления почти всех других участников конференции), развивал аргументацию, высказывавшуюся им прежде как об историческом синтезе, всегда остающемся лишь горизонтом каждого отдельного исследования, так и о неустранимом прогрессе в ходе истории и о том, что именно следует понимать под предложенной им в статье 1986 г. дополнительностью социологического и культурологического (бахтинского) подходов, а значит, и под индивидуальной уникальностью[103 - Баткин Л. М. Заметки о современном историческом разуме.]. Ни тот ни другой критик не приняли (не услышали?) прочерченной Ю. Л. связи между отказом от гомогенного видения «общественного целого» и обращением к индивиду, чья субъективность и чей выбор существуют и за пределами социальных институтов, структур и систем, в их «разъемах».

Включение в это интеллектуальное пространство проблематики разных микроисторических направлений, в частности и социологически окрашенных, служило не только микроистории как таковой. Сами термины, привычные нам сегодня, такие как «дискурс», «конструирование», «актор» (тогда это слово еще не транслитерировалось и использовалось во французском написании acteur[104 - Характерно, что Ю. Л. поясняет этот термин в отдельной сноске, усматривая в нем связь с «новой критикой» в литературоведении и символические коннотации, выходящие за пределы простого значения «участники событий» (Бессмертный Ю. Л. Коллизия микро- и макроподходов. С. 27). Думается, это было преувеличением.]), приходилось осваивать, контекстуализировать, вводить и оправдывать (а термин agency и вовсе оставался, кажется, еще за пределами этого пространства), да и имя К. Гинзбурга еще транскрибировалось как «Гинцбург»[105 - По-видимому, первым сборником переводов (весьма поспешных) классических статей о микроистории, в том числе и К. Гинзбурга (Гинцбурга), или одним из первых, была книга под нейтральным названием: Современные методы преподавания новейшей истории. М.: ИВИ РАН, 1996.]. Поиски новых подходов к изучению прошлого не только у нас (а у нас, вероятно, вслед за «Анналами» – «новой историей» Ж. Ле Гоффа и «иной социальной историей» Б. Лепти) отражались в изобретении определений истории (как дисциплины и как предмета), вроде «многоликая» и «иная». Разумеется, поиски сопряжения этих подходов с обновлением проблематики советской «неофициальной медиевистики» были противоречивыми и остались незавершенными. Однако в целом, как мне представляется, казусный подход был в конечном счете нацелен на преодоление культурного (да и любого[106 - См. специально критику демографического детерминизма: Бессмертный Ю. Л. Новая демографическая история. С. 251.]) детерминизма, тогда у нас в той или иной версии преобладавшего, будь то история ментальностей, a. k. a. историческая антропология или, пусть существенно усложненный, европоцентристский прогрессизм Л. М. Баткина. Сопряжение казусного подхода с отказом от презумпций целостности и гомогенности социального целого, а значит, и от прямолинейности исторического обобщения – от своего рода «ориентализма» в отношении к прошлому, особенно к давним эпохам[107 - Характерен интерес Ю. Л. к тогда рождавшимся идеям о «медиевализме» (по аналогии с «ориентализмом») в исследованиях Средневековья, высказанным в статье: Фридман П., Спигель Г. Иное средневековье в новейшей американской медиевистике // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2000. С. 125–164; см. его послесловие к этой статье: Бессмертный Ю. Л. Иная история. Этот интерес в большой мере и стимулировал его статьи о «странном прошлом».], – вело и к отказу от идей о «неподвижной истории» и перемещению акцента на изменчивость внутри общества: вместо «общепринятого», свидетельствовавшего больше о «традиционном, усредненном, даже вневременном», исследование обращалось к «нестандартному поведению отдельных людей»[108 - Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?]. И конечно, существенному преодолению подвергся прежний сциентизм; характерно, что роль рассказа историка и интриги в нем как значимых элементов исследования казусов не только и не столько служила расширению читательской аудитории благодаря возраставшей увлекательности анализировавшихся историй, сколько релятивизировала саму позицию исследователя, более не имевшего возможностей (да обычно и желания) «пророчествовать о прошлом»[109 - Там же. С. 75.].

Представляется, что многие аспекты этих споров остаются актуальными и сегодня. Но, может быть, главный «нестандартный» и важный сегодня аспект предложенного Ю. Л. подхода – это такая попытка взглянуть на способность индивида к выбору (agency) и к воздействию на окружающих – даже в Средние века! – которая предполагает не только включенность индивидуального в массовое и системное, но и их столкновение, конструируемое исследователем посредством различения и соположения микро- и макроперспектив в историческом исследовании. Может быть, способы перехода между этими перспективами – между индивидуальным, отдельным и общим, микро- и макро-, – всегда особенные и индивидуальные у каждого автора исторического исследования, включившегося в подобные поиски, и составляют в таком исследовании особенную эвристическую ценность.

Часть 1

Размышления о «Казусе», историческом знании и историках

Ю. Л. Бессмертный

Что за «Казус»?.. [110 - Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?. Индивидуальное и уникальное в истории – 1996 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 1. М., 1997. С. 7–24.]]

Читатель, взявший в руки этот альманах, вероятно, задумается над его названием. Что вкладывают в него редакторы и авторы? В классической латыни, к которой восходит слово «казус», оно могло обозначать и крах, и конец, и падение, и несчастье… Мы имеем в виду совсем иной смысл этого слова: случай, происшествие, событие. Именно такое словоупотребление казуса чаще всего можно встретить в современных европейских языках, включая и русский. Каждое из приведенных значений может в свою очередь быть истолковано по-разному: например, случай исключительный, неожиданный или же случай банальный, ординарный; случай как конфуз и случай как образец и т. п. Эта многозначность «казуса» найдет свое отражение в статьях нашего альманаха. Однако она не должна заслонить и то общее, что сближает самые разные «случаи», объединяя их все под одним понятием.

Это понятие подразумевает при разговоре о прошлом прежде всего нечто конкретное, поддающееся более или менее подробному описанию. Выбирая название для нашего альманаха, мы имели в виду среди прочего этот простейший смысл слова «казус». Нам хотелось ответить на легко ощутимую в среде читающей публики потребность увидеть общество прошлого возможно более конкретно. Такое видение естественно предполагает рассказ о самых различных «случаях», наполняющих человеческую жизнь. Выявить их в источниках, говорящих о прошлом, рассмотреть их во всех подробностях, дать читателю возможность почувствовать с их помощью аромат времени – такова ближайшая (хотя и не главная) задача всех наших авторов. И здесь первое объяснение названия нашего альманаха.

Надо ли, однако, говорить, что, если бы мы ограничились простым рассказом о различных казусах, нам грозила бы опасность превратить альманах в собрание исторических анекдотов, быть может забавных, но вряд ли провоцирующих думающего читателя на серьезные размышления. Такого рода рассказывающая история уже существовала в прошлом веке. Историк выступал в ней в роли всезнающего рассказчика, повествующего о днях былых с уверенностью очевидца. Исследователю тогда явно недоставало рефлексии над своеобразием исторических текстов (всегда содержащих некую интерпретацию прошлого авторами этих текстов) и собственной деятельностью. Фиаско этой истории относится еще к началу XX столетия, когда выяснилась ее ограниченность и недостаточность.

Изучая отдельные казусы, мы стремились учесть не только этот урок. Сознавая сугубо относительную достоверность любого сообщения о прошлом, мы будем интересоваться не только самими казусами, но и обстоятельствами, побудившими составителя исторического памятника избрать ту или иную версию случившегося. Выбор этой версии – тоже «казус», и притом заслуживающий не меньшего внимания, чем самое случившееся: как и любой поступок индивида, избранная автором источника позиция может пролить свет на роль в прошлом действий отдельно взятого человека, уяснить которую нам особенно бы хотелось. (И в этом еще одно объяснение нашего интереса к казусам.)

Выбор человеком конкретной линии своего поведения мог порождать казусы разного типа. В одних «случаях» люди осознанно (или неосознанно) действовали в согласии с принятыми в данной общественной среде правилами, ориентируясь на массовые представления о должном и запретном. Поступки таких людей – это казусы, воплощающие господствующие в обществе стереотипы. Встречались, однако, люди, для которых подобное конформное поведение почему-либо оказывалось невозможным. Одни из них осмеливались пренебрегать обычаями, нарушать законы; другие, наоборот, стремились реализовать в обыденной жизни то, что считалось недостижимым идеалом. Почти всегда тот, кто решался на нестандартный поступок, вступал на трудную тропу. Нередко ему грозило прямое или скрытое осуждение окружающих или даже активное противодействие с их стороны. Казусы этого рода представляют, на мой взгляд, особенный интерес. Кто чаще всего на них решался? Какие обстоятельства могли этому способствовать? Анализ таких казусов смыкается с рассмотрением проблемы, привлекающей интерес многих наших современников, – проблемы возможностей, которые существовали у индивида в разных обществах[111 - Это, однако, не означает, что роль индивидов в социальной практике высвечивают только случаи явно девиантного поведения. Не приходится недооценивать и те ситуации, в которых принятые в обществе правила допускали одновременно несколько разных вариантов поведения. В таких случаях не меньшее познавательное значение имел выбор одного из возможных сценариев действий.]. Что мог в те или иные периоды прошлого отдельно взятый человек? Могли ли его поступки изменять принятые в обществе поведенческие стереотипы? Доступно ли это для так называемых рядовых людей?..

Анализ подобных вопросов тесно смыкается также с изучением общественного резонанса уникальных и случайных событий. Неординарные поступки отдельных индивидов могли быть среди предпосылок их возникновения. Взрывая рутину, такие поступки именно из-за своей нестандартности привлекали к себе внимание современников и невольно побуждали их задумываться над укоренившейся традицией. Если неординарное поведение какого-либо индивида вызывало подражание других, сложившееся в данном обществе равновесие тенденций могло оказаться под угрозой: возникало «состояние неустойчивости», благоприятствовавшее возникновению тех или иных новых явлений, в том числе и в сфере поведенческих стереотипов[112 - Сорос Дж. Алхимия финансов. М., 1996. С. 53: «Мы можем разделить события на две категории: обыкновенные, повседневные события, правильно предвосхищаемые участниками, и уникальные исторические события, которые влияют на предпочтения участников и ведут к дальнейшим изменениям…» Специфика «состояния неустойчивости» и возникающие при этом бифуркации интенсивно исследуются в последнее время в рамках синергетики (см.: Пригожин И., Стенгерс И. Стрела времени // Вестник РГГУ. 1996. № 1. С. 58).]. Очевидно, что современный исследователь не может не интересоваться тем, какие условия в разные периоды прошлого способствовали такому резонансу уникальных казусов (включая в их число и нестандартные поступки отдельных индивидов). И в этом еще одно оправдание выбора проблематики нашего альманаха.

Эта проблематика в ряде аспектов отличается от традиционной для последних десятилетий. Едва ли не целое столетие в мировой исторической науке почти неуклонно нарастали тенденции ко все более углубленному анализу больших социальных структур, долговременных процессов, глобальных закономерностей. Историки искали способы формализации исторических данных, чтобы иметь возможность переходить от частных наблюдений ко все более общим. Агрегируя частные показания разных источников, они формировали «сериальные» данные, надеясь с их помощью уяснить пути развития целых классов, сословий, больших профессиональных (или производственных) групп. У многих исследователей сложилось убеждение, что подлинная история – это в первую очередь история больших масс, молчаливого большинства, история ведущих тенденций, пробивающих себе дорогу сквозь любые частные отклонения, история средних цифр, «среднего человека»[113 - Vovelle М. Histoire sеrielle ou «case studies»: vrai ou faux dilemme en histoire des mentalitеs // Histoire sociale, sensibilitеs collectives et mentalitеs. P., 1985. P. 41-42.].

Те же сериальные данные легли в основу и такого яркого цветка науки XX в., как история ментальностей. Раскрывая присущие разным обществам модели мира, история ментальностей освещала массовые представления, которыми люди могли руководствоваться в тот или иной период в своих действиях. Однако, выявляя эти общие возможности поведения (или, говоря иначе, поведенческий инвариант), ментальные исследования по необходимости ограничивались характеристикой того, что могло быть присуще всем вообще, индивидуальные же особенности кого бы то ни было в отдельности оставались нераскрытыми.

До поры до времени недостаточность этого подхода не слишком бросалась в глаза. Еще совсем недавно казалось более чем оправданным вопрошать: «Что вы ищете в истории – уникальное или типическое? Нацелено ваше внимание на выявление неповторимого или же на раскрытие тех понятийных форм, „матриц поведения“, „моделей мира“, которые таились даже и за этими уникальными цветами культуры?» Ответ на эти вопросы подразумевался сам собою, ибо матрицы поведения казались обладающими несравненно большей познавательной ценностью, чем уникальное[114 - Гуревич А. Я. Еще несколько замечаний к дискуссии о личности и индивидуальности в истории культуры // Одиссей. Человек в истории – 1990. М., 1990. С. 87; ср.: Ginzburg С. Mikro-Historie. Zwei oder drei Dinge, die ich von ihr wei? // Historische Anthropologie. Kultur – Gesellschaft – Alltag. 1993. № 1. S. 181, n. 49: «…в противовес недифференцированному понятию „коллективная ментальность“ я настаиваю на важности исследования мыслительных представлений каждого отдельного индивида» [рус. пер.: Гинзбург К. Вместо заключения. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Гинзбург К. Мифы – эмблемы – приметы: морфология и история. Сб. статей / Пер. и послесл. С. Л. Козлова. М., 2004. С. 287-320]; см. также: Chartier R. Histoire intellectuelle et histoire des mentalitеs // La sensibilitе dans l’ histoire. Clamecy, 1987. P. 26 [рус. пер.: Шартье Р. Интеллектуальная история и история ментальностей: двойная переоценка? // Новое литературное обозрение. 2004 № 2 (66).].].

Я далек от того, чтобы недооценивать подобные подходы к пониманию прошлого. И объясняется это не только тем, что я сам их долгое время разделял и защищал. Вряд ли нужно доказывать, что выявить и уяснить индивидуальное и уникальное можно, лишь зная массовое и стереотипное.

Еще десять лет тому назад Л. М. Баткин в ставшей классической статье «О двух способах изучать [историю] культур[ы]»[115 - Баткин Л. М. Два способа изучать историю культуры // Вопросы философии. 1986. №. 12. С. 101-115.] сформулировал принцип «дополнительности» двух методов: социологического анализа массовой деятельности и культурологического анализа индивидуального и субъективного. К сожалению, реализовать этот принцип удавалось до сих пор крайне редко. И одна из важнейших причин, на мой взгляд, – в недооценке познавательной ценности нестандартного поведения отдельных людей. Осознанно или неосознанно, в анализе такого поведения обычно видят нечто второстепенное, способное лишь подтвердить противостоящий стандарт. Между тем в исключительных и уникальных казусах может раскрываться нечто гораздо более важное. Речь идет об уяснении культурной уникальности времени.

Ее трудно уяснить, ограничиваясь анализом того, что чаще всего встречается. В общепринятом, стандартном поведении немало элементов традиционного, усредненного, даже вневременного. Сквозь них непросто рассмотреть то, что особенно как раз для данной эпохи. Иное дело казус, который позволяет увидеть пусть лишь одного-двух ее современников, но с полнотой, достаточной для осмысления их специфических чаяний и приоритетов. Конечно, это не подменяет анализ господствующих структур и процессов, но в то же время невиданно приближает к тому Другому, которого стремится рассмотреть в прошлом всякий историк. Более того, создаются предпосылки для прорыва в познании культурного универсума исследуемой эпохи: ведь в том «особенном», что раскрывается в уникальных казусах данного времени, полнее всего проступает своеобразие исторического мира культуры, в каковом, по выражению Л. М. Баткина, «нет никакого всеобщего, кроме особенного»[116 - Баткин Л. М. Леонардо да Винчи. М., 1990. С. 22.]. С этой точки зрения изучение отдельных казусов, освещающих поступки и действия хотя бы немногих персонажей прошлого, представляется одним из перспективнейших на сегодня инструментов познания прошлого. Нужно ли еще дополнительно оправдывать появление издания, специально посвященного индивидуальному, уникальному и вообще казуальному в истории?

Изучение таких казусов вписывается в относительно новую научную тенденцию к пересмотру сложившихся в XX в. подходов к изучению прошлого. Эта тенденция характерна для нескольких вновь сложившихся или же переживающих глубокую внутреннюю перестройку историографических школ. Их работа, несомненно, стимулирует наше начинание. Без осмысления степени нашей близости к этим направлениям в науке и, наоборот, наших различий обойтись невозможно. Только уяснив эти сходства и различия, удастся раскрыть и своеобразие нашего собственного подхода.

Еще в 1985 г. известный французский историк Мишель Вовель, обозревая развитие исторических штудий в предыдущее десятилетие, писал о назревшей потребности в индивидуализации стереотипов. Отмечая нарастающую неудовлетворенность синтетическими построениями в истории, не только «огрубляющими» видение прошлого, но и «мистифицирующими» читателя кажущейся ясностью исторической ретроспективы, Вовель констатировал, что в глазах ряда исследователей переход к «использованию микроскопа» в истории выступает как «эпистемологическая необходимость». Вовель связывал такой переход с новым этапом в развитии исторического знания, с возвратом на новых основах к качественному анализу (в противовес количественному), с поиском более аутентичного облика прошлого[117 - Vovelle М. Histoire sеrielle ou «case studies». Р. 44.].

Одну из форм реализации этой эпистемологической необходимости можно найти в исследованиях, предпринимавшихся с конца 70-х гг. некоторыми молодыми в ту пору итальянскими историками, называвшими свое направление «микроисторией»[118 - О ранней истории этого направления см. в цитированной выше статье К. Гинзбурга (Ginzburg С. Mikro-Historie. S. 173 ff.), а также в статье Э. Гренди, публикуемой в настоящем альманахе [то есть в первом выпуске «Казуса». – Авт. – сост.]. [Гренди Э. Еще раз о микроистории // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 1996. М., 1997. С. 291–302]. Библиографию работ этого направления см.: Бессмертный Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. Человек в истории – 1995. М., 1995. С. 10 и след.]. Хотя их взгляды были далеко не едиными, этих исследователей роднило то, что они стремились противопоставить распространенной в Италии этого времени «риторической» концепции истории как науки о глобальных, вековых колебаниях в развитии человеческих обществ гораздо более скромную по своим задачам концепцию исторического познания. Все они отличались пристрастием к выбору очень небольших исторических объектов: судьба одного конкретного человека, события одного-единственного дня, взаимоотношения в одной отдельно взятой деревне на протяжении относительно небольшого периода. Каждый из таких объектов рассматривался в очень крупном масштабе. Исследование не привлекавших раньше внимания подробностей позволяло увидеть этот объект в принципиально новом свете, рассмотреть за ним иной, чем виделся предшествующим поколениям исследователей, круг явлений.