Последние Девушки

К тому времени к отцу, желая взять реванш за прошлое, вернулся рак. После химиотерапии его без конца тошнило, он был слишком слаб, чтобы залечить мои душевные раны. Но он все равно пытался. Едва меня однажды не потеряв, он недвусмысленно дал понять, что теперь для него высшим приоритетом является мое благополучие. Он следил, чтобы я как следует ела, спала, чтобы я не окукливалась в своем горе. Он хотел, чтобы у меня все было хорошо, хотя самого его убивала неизлечимая болезнь. Незадолго до его кончины мне в голову пришла мысль, что «Сосновый коттедж» я пережила только потому, что папа каким-то образом заключил соглашение с Богом, выменяв мою жизнь на свою.

Думаю, такое же чувство было и у мамы, но я слишком терзалась от страха и чувства вины, чтобы ее об этом спросить. Да и возможности такой у меня практически не было. К тому времени она твердо вошла в роль отчаянной домохозяйки, стараясь держать лицо любой ценой. Она убедила себя в необходимости сделать на кухне ремонт, будто новый линолеум мог смягчить двойной удар, нанесенный раком и «Сосновым коттеджем». В те минуты, когда ей не надо было водить нас с отцом по врачам, она сравнивала столешницы и подбирала оттенки краски. Не говоря уже о неукоснительном соблюдении всех буржуазных ритуалов вроде занятий фитнесом и собраний книжного клуба. Отказаться хотя бы от одного общественного обязательства для мамы означало признать поражение.

А поскольку моя пахнущая пачулями психотерапевт сказала, что мне необходима постоянная поддержка, я обратилась к Купу. Он, благослови его Господь, сделал все что мог и не отклонил ни одного моего отчаянного звонка глубокой ночью, хотя таковых было немало. И все-таки я нуждалась в человеке, который прошел через похожие испытания. И Лайза для этого, казалось, подходила просто идеально.

Вместо того чтобы бежать от травматичного окружения, она осталась в Индиане, после полугодовой реабилитации вернулась в колледж и закончила его, получив квалификацию детского психолога. На вручении диплома зал встал и долго ей аплодировал. Выстроившиеся сплошной стеной в дальнем конце аудитории репортеры запечатлели этот момент стробоскопическим залпом вспышек.

Так что я прочла книгу. Потом нашла номер и позвонила.

– Я хочу помочь тебе, Куинси, – сказала она мне, – и научить тебя быть Последней Девушкой.

– А если я не хочу быть Последней Девушкой?

– У тебя нет выбора. Все уже решено за тебя. Случившегося не изменить. В твоей власти лишь контролировать отношение к этим событиям.

В понимании Лайзы это означало посмотреть правде в глаза. Она предложила мне дать журналистам несколько интервью, но только на моих условиях. Сказала, что если я решусь рассказать обо всем прилюдно, это поможет справиться с переживаниями.

Я последовала ее совету и действительно дала три интервью – одно «Нью-Йорк таймс», второе «Ньюсуик», а третье Мисс «Шанель № 5», которая в итоге действительно заплатила мне обещанные сто косарей, хотя я ее об этом и не просила. До приобретения квартиры было еще далеко. И если вы думаете, что меня не мучает совесть, подумайте еще.

Интервью получились просто ужасными. Мне казалось неправильным в открытую говорить о погибших друзьях, которые сами уже ничего сказать не могут, тем более, что я не могла вспомнить, что именно с ними случилось. Я чувствовала себя сторонним наблюдателем, глядя, как окружающие с жадностью поглощают мои слова, будто леденцы.

После каждого интервью я была настолько опустошена, что никакое количество еды не могло заполнить зияющую дыру внутри меня. Так что я перестала даже пытаться, и в итоге вновь попала в больницу – спустя полгода после выписки. К тому времени отец уже проиграл свою схватку с раком и теперь просто ждал, когда тот нанесет решающий удар. Но несмотря на это, каждый день был рядом. Сидя в инвалидном кресле, он слабыми трясущимися руками кормил меня с ложечки мороженым, чтобы приглушить горький вкус антидепрессантов, которые меня заставляли принимать.

– С ложечкой сахара, Куинни, лекарство глотать куда легче, – говорил он, – в той песне все чистая правда.

Когда ко мне вернулся аппетит и меня выписали из больницы, со мной связалась Опра Уинфри. Ни с того ни с сего позвонил один из ее продюсеров и сказал, что мы приглашены на ее шоу. Лайза, я и даже Саманта Бойд. Все три Последних Девушки наконец-то вместе. Лайза, конечно же, согласилась. Как и Саманта, что меня удивило, так как она уже тогда скрывалась от мира. В отличие от Лайзы, она никогда не пыталась познакомиться со мной после «Соснового коттеджа». И была так же неуловима, как мои воспоминания.

Я тоже согласилась прийти, хотя мысль о том, что мне придется сидеть перед толпой сочувственно квохчущих домохозяек, чуть было не столкнула меня обратно в кроличью нору анорексии. Однако мне очень хотелось встретиться лицом к лицу с подругами по несчастью. Особенно с Самантой. К тому времени мне хотелось посмотреть на другую модель поведения, отличную от изматывающей открытости Лайзы.

Но у меня не получилось.

В то утро, когда нам с мамой предстояло лететь в Чикаго, я очнулась и обнаружила себя посреди нашей свежеотремонтированной кухни. Все было перевернуто вверх дном: пол усеивали битые тарелки, из открытого холодильника капал апельсиновый сок, а столешницы стали похожи на заброшенный пустырь, словно мусором, засыпанный яичной скорлупой, мукой и маслянистыми пятнами ванильного экстракта. Посреди всей этой разрухи на полу сидела мама, оплакивая дочь, которая хоть и стояла рядом, но была для нее безвозвратно потеряна.

– Но почему, Куинси? – простонала она. – Зачем ты это сделала?

Да, кухню, будто небрежный грабитель, разорила действительно я. Я поняла это в ту же секунду, как увидела весь этот бардак. Сквозь хаос проглядывала определенная логика. Это был беспорядок в моем стиле. При этом я совершенно не помнила, чтобы что-то такое делала. Минуты, в течение которых я крушила все вокруг, зияли таким же белым пятном, как и тот час в «Сосновом коттедже».

– Я не хотела, – сказала я, – клянусь, что даже не знаю, как это получилось.

Мама сделала вид, что поверила мне. Она встала, вытерла со щек слезы, опасливо поправила прическу. Но ее истинные эмоции выдавала мрачная нервозность ее в глазах. И я поняла, что она меня боится.

Пока я убиралась на кухне, мама позвонила помощникам Опры и все отменила. Поскольку смысл шоу был в том, чтобы собрать нас втроем, это решение поставило на всей затее крест. И встречу Последних Девушек по телевизору так и не показали.

В тот же день мама отвезла меня к врачу, который, по сути, пожизненно назначил мне «Ксанакс». Мама настолько жаждала побыстрее напичкать меня каким-нибудь лекарством, что первую таблетку мне пришлось выпить прямо на автостоянке рядом с аптекой, запив единственной жидкостью, которая обнаружилась в машине, – тепловатой виноградной газировкой прямо из бутылки.

– Хватит с нас, – объявила она. – Хватит отключек. Хватит приступов ярости. Хватит быть жертвой. Ты будешь принимать эти таблетки и станешь нормальным человеком, Куинси. Так будет правильно.

Я согласилась. Мне не хотелось, чтобы у меня на вручении дипломов толпилась армия репортеров. Писать книгу, давать новые интервью или рассказывать, что с приближением грозы у меня начинают саднить шрамы, я тоже не собиралась. Я не хотела становиться одной из тех накрепко привязанных к трагедии девушек, не хотела постоянно вызывать ассоциации с худшим в моей жизни моментом.

Хотя с непривычки от «Ксанакса» гудела голова, я позвонила Лайзе и сказала, что больше не буду давать интервью. Мне надоело быть вечной жертвой.

– Я не Последняя Девушка, – сообщила я ей.

Голос Лайзы оставался привычно спокойным, что привело меня в бешенство.

– Тогда кто ты, Куинси?

– Я нормальный человек.

– Для таких как ты, я или Саманта, такого понятия как «нормальный» не существует, – возразила она, – но я понимаю, почему ты хочешь попытаться.

Лайза желала мне добра. Сказала, что в случае нужды всегда готова мне помочь. Мы никогда больше не разговаривали.

И вот теперь я вглядываюсь в лицо, которое смотрит на меня с книжной обложки. Замечательный снимок. Чуточку подретушированный, но без вульгарщины. Дружелюбные глаза. Небольшой нос. Подбородок, наверное, чуть тяжеловат, немного высоковат лоб. Не идеальная красавица, но хорошенькая.

На фотографии она не улыбается. Книги подобного рода не дают оснований для улыбок. Губы сжаты как раз настолько, чтобы в лице не было ни особого веселья, ни чрезмерной суровости. Идеальный баланс серьезности и самодовольства. Я представляю себе, как Лайза тренировала такое выражение перед зеркалом. Как же грустно от этой мысли.

Потом я думаю, как она лежала, скрюченная, в ванне с ножом в руке. Эта мысль еще хуже.

Нож.

Что-что, а это мне непонятно даже больше, чем акт самоубийства как таковой. Случается всякое. Жизнь – отстой. Порой кто-то не может справиться и решает уйти. И как бы печально это ни было, такое случается сплошь и рядом. Даже с такими, как Лайза.

Но она использовала нож. Не пузырек лекарств с водкой. (Первое место в списке моих предпочтений, если до этого когда-нибудь дойдет). Не ласковые и роковые объятия угарного газа. (Второе место). Лайза предпочла лишить себя жизни тем же самым орудием, которым ее чуть не закололи несколько десятилетий назад. Надо полагать, полоснула себя лезвием по запястьям, стараясь вонзать его как можно глубже, чтобы завершить то, что начал Стивен Лейбман.

Помимо своей воли я начинаю гадать, что было бы, если бы мы и дальше друг с другом общались. Не исключено, что мы встретились бы лично. Может быть, стали бы друзьями.

Может, я бы ее спасла.

Я возвращаюсь на кухню и открываю ноутбук, которым главным образом пользуюсь для работы с блогом.

После быстрого поиска в «Гугле» я прихожу к выводу, что новость о ее смерти еще не разлетелась по Интернету. Но это неизбежно случится, причем очень скоро. А вот как это повлияет на мою собственную жизнь – большой вопрос.

Спустя несколько кликов я оказываюсь на «Фейсбуке», в этом тоскливом болоте лайков, ссылок и грамматических ошибок. Лично я не связываюсь с соцсетями. У меня нет «Твиттера». Нет «Инстаграма». Много лет назад у меня был аккаунт на «Фейсбуке», но я удалила его, после того как на меня подписались слишком много сочувствующих и слишком много сдвинутых на Последних Девушках совершенно неизвестных мне людей прислали заявки в друзья. Теперь у меня осталась только страница моего блога. Неизбежное зло. Через него я могу без проблем зайти на страничку Лайзы. В конце концов, она была подписана на страницу «Сладости Куинси».

Страничка Лайзы превратилась в виртуальную мемориальную стену, испещренную соболезнованиями, которые она уже никогда не прочтет. Я прокрутила вниз несколько десятков надписей, в основном банальных, но искренних.

«Мы будем скучать, Лайза-Пайза! Чмоки».

«Никогда не забуду твою милую улыбку и удивительную душу. Упокойся с миром, Лайза».

Самое трогательное сообщение оставила шатенка с глазами олененка по имени Джейд.

«Ты вышла победителем из самой сложной в твоей жизни ситуации, и это помогло мне справиться с самой сложной ситуацией в моей. Ты всегда меня вдохновляла, Лайза. И теперь, когда ты присоединилась к ангелам на небесах, приглядывай за теми, кто остался здесь, внизу».

Среди множества фотографий, которые Лайза запостила за последние несколько лет, я обнаруживаю одну с Джейд. Она сделана три месяца назад, на ней они щека к щеке позируют, по всей видимости, в парке развлечений. На заднем плане перекрещиваются деревянные опоры американских горок. В руках у Лайзы огромный плюшевый медведь.

Искренность их улыбок не вызывает сомнений. Такую радость невозможно подделать. Видит Бог, я пыталась. В то же время их окружает едва заметный ореол потери. Я вижу это по глазам. Точно такая же подсознательная печаль всегда просачивается на мои фотографии. На прошлое Рождество мы с Джеффом отправились в Пенсильванию к моей маме и в какой-то момент решили сфотографироваться втроем на фоне дерева, делая вид, что мы настоящая благополучная семья. Потом, разглядывая снимки на компьютере, она, ошибочно приняв напряженную ухмылку на моем лице за гримасу, спросила: «Куинси, неужели так трудно было улыбнуться?»