Дамский преферанс

– Оставь нас, уйди! Ненавижу тебя!

– Маша, Машенька, – спохватилась Марина, – что ты такое говоришь, успокойся! – Прижала её к себе крепко, а потом, обернувшись, торопливо сказала: – Оставьте нас ненадолго, Екатерина Ивановна, в другой комнате подождите, я вас позову.

Посидели молча. Марина гладила Машину руку, волосы, приговаривая, чтобы она успокоилась, подумала, всё взвесила, не отказывала «заблудшей овце», испившей из чаши страдания.

– Ты уже взрослая, тебе решать. Она всё-таки твоя мама, а я тебе кто? Тётя чужая, – с нескрываемой болью говорила Марина. – И квартира эта её. Мы ведь с Алёшей за четырнадцать лет отношений так и не оформили официально. Всё собирались, собирались, да попустились как-то… Да и важно ли это теперь?

– Так, – прервала её Маша, как всегда чётко всё расставляя по местам, – она мне мать по крови, гнать не стану. Видно, так её припекло, что дальше некуда, вот и потянулась в родные края. Ты же видела это жалкое зрелище. А ты, Марина, мне мама, запомни это – мама! Никогда больше глупостей не говори. Не оформили отношений! Что мне твой штамп в паспорте? Ты мне и с ним, и без него – мама! Ты что, удумала круглой сиротой меня оставить?

Марина поплакала, крепко прижав к себе Машу, потом смыла под кухонным краном размазанную тушь, попила водичку из поданного Машей стакана и несмело предложила:

– Так, может, пусть тогда она с нами живёт? Квартира большая. Можно кабинет папин ей под спальню переоборудовать, всё равно теперь пустует, – засуетилась Марина.

– Ничего мы переоборудовать не будем! Чего ты разволновалась из-за неё так? На себя не похожа. Успокойся! Жить она будет у сестры своей, у тётки Насти. Захочет – не захочет, её дело, она ей тоже родная. Я мать гнать не стану, пусть приходит, но и в нашем доме ей места нет, – твёрдо отрезала Маша.

– Не примет её сестра, – удручённо вздохнула Марина, – она ведь тогда с Настиным мужем сбежала, окрутила парня в разгар медового месяца. И сбежала с ним. Не примет, – совершенно успокоившись и уже рассуждая здраво, без панических нот за «свою девочку», сказала Марина. – Может, нам всё же лучше оставить принципы – пусть у нас живёт. Прости ты её. Не умирать же ей под забором при родной дочери.

Маша смягчилась быстро, видимо, слишком зримой представилась в её художественном воображении картина умирающей матери под каким-то безвестным забором. Простить не простила, но зажили они вместе на удивление дружно: повзрослевшая девочка Маша с мамой Мариной и матерью Екатериной Ивановной, хотя сторонним наблюдателям было ясно: жизнь такую «душой в душу» не назовёшь. Да оно и понятно.

Через год мать, отдохнувшая от своих скитаний и похорошевшая, съехала от них к новому приятелю – овдовевшему начальнику автобазы, куда её устроила Марина диспетчером. Наведываться стала редко, а вскоре и вообще исчезла, как и не было, разве что изредка встретятся они с Машей на улице, два слова в обмен на улыбку – и разошлись.

Да и они с Мариной как-то с её переездом расслабились, повеселели и стали продумывать, куда бы им махнуть в первые Машкины университетские каникулы. А ещё через год, когда Маша уже закончила второй курс университета, Марина, долго до этого колебавшаяся и сомневавшаяся, уступая Машиному железному натиску, улетела в Париж к неожиданно объявившемуся в «Одноклассниках» другу юности. Звонила по два-три раза на день, звала к себе, тревожилась, слала деньги, и, наконец, нашёлся компромисс: встречаться в каникулы, как и прежде, в путешествиях по необъятным и диковинным земным просторам.

Тогда, в предотъездной сутолоке, когда внизу уже ждало такси в аэропорт, рассовав забытые мелочи по сумкам, они присели на дорожку, Маша спросила:

– Ты его любишь?

– Ты о папе? Такое, Маша, никогда не проходит. Мы все трое – одно целое. Жизнь здесь конечна, а там… Я верю в то, о чём мы с тобой столько лет писали в нашей книге…

– И я верю, – тихо сказала Маша. Она только сейчас осознала, что Марина с детства готовила её к возможным трагическим поворотам судьбы.

Спрашивать о Жене, к которому улетала Марина, уже не имело смысла. Она всё понимала. Но в глубине души ворочался червячок сомнения: «А как же мы будем Там? Разве после Жени можно опять втроём?»

Оставшись одна, она, вопреки тревожным ожиданиям Марины, не потерялась, а начала строить собственную жизнь согласно правилам, которые примерещились ей размыто ещё тогда, в её три года, а в день отъезда Марины Маша сформулировала их и красивым, чётким почерком записала на большом белом листе.

Эти её личные десять заповедей были точны, просты и одновременно торжественны, если не сказать высокопарны, но в тот важный момент жизни они были нужны ей именно такими:

«Ты в ответе за свою жизнь, своё благополучие и успех.

Тебе от рождения дан талант, и ты обязана приложить к нему труд, упорство и ещё раз труд, чтобы он пророс добрыми всходами.

Твори себя делами своими и суди себя по делам своим.

Суждения других о тебе только сигнал остановиться и оглянуться. Никогда не принимай их как руководство к действию.

Живи без агрессии, даже если тебя смертельно обидели. От зла единственный щит – улыбка, единственный меч – слово, иначе зачем тебе дан талант!

Живи с любовью в душе, и твоя судьба найдёт тебя сама.

Береги свободу! Свобода превыше всего!

Люби открыто, но помни: любовь без свободы – рабство!

Не оставляй забот о Марине. Она самая близкая тебе душа!

И в радости, и в горе всегда вспоминай папу».

Маша была вольной девочкой, она написала это и почувствовала, что колонна её жизни обрела базу, как у мраморных пропилей Акрополя, которые не разрушили ни время, ни землетрясения, ни люди. Они с Мариной когда-то оглаживали их в одном из увлекательных путешествий по Греции. Лучшей опоры не сыскать! Лист она сложила в папку из под акварельной бумаги и убрала в верхний ящик письменного стола, но больше так и не открывала. Незачем, всё само собой было живо в её голове и сердце.

Дарья

Надежды нет. Но светлый облик милый

Спасут, быть может, черные чернила!

    В. Шекспир, сонет 65

Я злюсь и чертыхаюсь, уже не менее пятнадцати минут пытаясь припарковать машину поближе ко входу. Какой там поближе! Бросай хоть посреди дороги, приткнуться всё одно негде. Ну, просто негде и всё тут, хоть плачь. Всякий раз размышляю: «Вкушаемые нами плоды прогресса – это благо или наказание за грехи?» И вдруг, о чудо! Мне призывно сигналят из отъезжающего «мерса». Приоткрывается окно проплывающей мимо меня машины, и Севка, со студенческих лет закадычный дружок, с весёлой гримасой вещает, что только меня и дожидался, с раннего утра место грел. Рассыпаюсь в благодарностях, паркуюсь и опрометью устремляюсь на заседание кафедры.

Яркие зимние лучи, отражаясь от снежных шапок на подоконниках, играют на расцвеченной по углам и верхушкам шкафов паутине. Горы бумаг на обшарпанных столах коллег стали заметно пухлее – близится сессия. Словно гончая на охоте, принюхиваюсь к затхлому воздуху преподавательской. Не иначе как опять что-то стряслось?

– Давненько что-то, Дарья Сергеевна, вы нас своим присутствием не баловали, – начинает свой извечный монолог профессор Глембовский.

– Алексей Викторович, я, как часы, трижды в неделю без опозданий и прогулов с 10 до 18, минута в минуту! – отчеканиваю я нарочито, как готовая к наказанию провинившаяся школьница. – Всё в соответствии с моими половиной ставки и расписанием, с вами же, между прочим, согласованным.

– Ой, Даша, – морщится Глембовский, – я вас умоляю, оставьте вы эти свои штучки писательские для читательских конференций! У нас работа, нормальный учебный процесс, смею вам заметить. И я хочу общаться с любым сотрудником кафедры тогда, когда мне потребуется, а не тогда, когда вы соизволите мне такую возможность предоставить. И оставьте свою привычку отключать мобильник, когда вас нет на рабочем месте: мало ли о чём надо срочно справиться. А в общем это я так ворчу, настроение, знаете ли…

Далее следует длинная, беззлобная тирада о том, что он как проклятый пропадает в этих стенах целыми днями, прихватывая выходные, а мы, получая законную заработную плату, пальцем не пошевелим, чтобы помочь ему в непосильном труде заведующего кафедрой. Ну и так далее минут на…дцать. Про заработную плату это он, конечно, сильно перебрал. Если бы не вспомоществование Павла, живописание моего материального роскошества было бы весьма унылым. Просто «Завтрак аристократа» какой-то был бы на эти университетские полставки.

– Ну, так-с, – Глембовский приступает к своим чиновничьим обязанностям, – переходим к нашим насущным кафедральным проблемам. Вначале наиболее острые вопросы прошедшей недели, если таковых нет, сразу начнём с повестки дня, во главе которой предстоящая сессия, подготовка к дипломированию и важнейший вопрос о том, как и где зарабатывать дополнительные средства для родного университета грантами и хоздоговорами. Итак, есть ли острые вопросы?

– Есть, – из-за стола поднимается Сан Саныч Толкунов, в аудитории повисает напряжённая тишина, Глембовский опускает глаза и начинает заинтересованно перебирать лежащие перед ним бумаги. – Считаю необходимым вынести на заседание кафедры вопрос о недопустимом поведении студентки пятого курса Марии Савельевой.

Я вздрагиваю: «Неужели опять? Сколько же можно её терроризировать?»

– Не далее как в пятницу упомянутая студентка, в очередной раз саботируя важнейшую дисциплину («Ну да, если твоя, то всегда наиважнейшая, очнись, дорогой доцент!»), заявила мне открыто, что ей мой предмет, как, впрочем, и лично я, не интересен! Это, я полагаю, позволяет мне не допустить её к сдаче экзамена, о чём я и хотел проинформировать кафедру.

Сан Саныч отирает со лба обильный пот. Подмышки вспотели. Редкие волосы растрепались над его ущербной лысиной. Тот ещё типаж!

– Вот те раз! – вступает в дискуссию Федя Проскуряков, самый молодой и перспективный из всей университетской профессуры. – Это на каком же, простите, основании вы, Сан Саныч, в очередной раз требуете не допускать Савельеву к сессии? Интересно – не интересно к делу не относится, важно только одно: знания! Причем, согласно Уставу университета окончательное решение в конфликтной ситуации всегда принимает методический совет. Савельева – прилежная и, несомненно, очень талантливая студентка. Я прав? – Вопрос обращён непосредственно ко мне.

– Да, очень талантливая, – подтверждаю я спокойно, – в области литературного мастерства, разумеется. О других дисциплинах судить не могу.

Сан Саныч взрывается, поворачивается ко мне всем корпусом, стучит по столу костяшками пальцев (мерзкая, раздражающая окружающих привычка) и срывающимся на визг фальцетом выплёскивает мне в лицо:

– Талантливая? Это при вашем непрофессиональном попустительстве, уважаемая Дарья Сергеевна, она считает себя талантливой! Её писанина – бред. Стихи надуманные. Писаны так, чтобы никто ничего не понял, но все считали, что именно это гениально! А проза, а очерки её очернительские? Это что? Это тоже, по-вашему, талантливо? Вас, Дарья Сергеевна, с таким подходом к студентам надо давно гнать с кафедры взашей, поставив вопрос о ваших как педагогических, так и писательских способностях! Вы и как педагог, и как писатель обязаны прививать молодёжи любовь к Родине, гордость за русских людей! Ваш космополитизм в наше время неуместен, он дискредитирует исконные русские ценности! Вы ведёте себя недостойно! Вы же русский человек! – Слюна выступает у него в уголках губ. – А ваш моральный облик вообще достоин отдельного обсуждения!

В аудитории поднимается невероятный гвалт – общественность расчехлила орудия и бросилась на нашу с Савельевой защиту. Мотивация у всех разная, но результат радует.