Великая Булгария

Великая Булгария
Раф Гази

В новой исторической книге Рафаэля Миргазизова «Великая Булгария» показаны становление и трансформация одного из самых древних государств на Средней Волге. Книга не претендует на научный характер, наряду с реальными историческими персонажами в ней действуют и придуманные. Повествование ведется от имени вымышленного старца Ханифа, который в легкой, увлекательной, иногда фантастической форме делится своими воспоминаниями о временах «нашествии монголо-татар» на Волжскую Булгарию. Неожиданно он обнаруживает кровное родство между татарами и булгарами.

Раф Гази

Великая Булгария

Исторические мифы часто бывают важнее исторической реальности

Исповедь Бараджа

Нукеры булгарского эмира гнали лошадей во весь опор, часто меняя их на почтовых станциях – ямах. От Нур-Сувара до столицы Булгарского юрта три дня пути. Но офицеры эмира Бараджа домчали меня до царской ставки за двое суток.

Что за спешка? Для чего я, 17–летний юнец, по имени Ханиф ибн Мир-Газиз, скромный шакирд академии Дарь аль-улюм, мог понадобиться правителю могущественной Державы?

Мятеж, в результате которого на царский престол пытались возвести престарелого сеида Кул Гали, был подавлен. В Нур-Суваре все было тихо и спокойно. Бунтовщики наказаны и брошены в зиндан «Шайтан бугаз», но главные организаторы неудавшегося переворота Боян и Исмаил помилованы. На этом настоял эмир Барадж, увидев, как те, обвязав себя веревками в знак подчинения, вышли из города. Субедей – главный бахадир Татар – удивился мягкости эмира. На что Барадж прилюдно ему ответил:

– Если я буду истреблять своих лучших беков и казаков, как я смогу управлять страной?

Думаю, что Субедей ничего не доложил об этом неприятном инциденте хану Бату, занятому подготовкой к западным походам, дабы не отвлекать его от столь важной военной акции.

… Издали сверкнул полумесяц главного минарета Великого Булгара, проявились башни новой еще недостроенной Соборной мечети, показались каменные палаты царского дворца и его беков, черепичные крыши купеческих и ремесленных кварталов.

И вот вдали засинели волны могучей Итили. На высоком берегу реки, к северу от главных ворот Булгара, располагался большой царский шатер, куда, не заезжая в город, и свернул наш отряд. Над золоченной юртой развевались красные, желтые, черные, зеленые ленточки и гордо реял разноцветный Дракон, размахивая своими огромными перепончатыми крыльями. Летняя резиденция эмира, по давней хонской традиции, располагалась в степи, по вольным просторам которой тоскует душа каждого степняка. Пусть и бывшего – кровь все равно берет свое.

Спешившись и передав лошадей подбежавшим джурам, мы направились к царской юрте. На значительном расстоянии от нее, сняв с головы тюбятяи и засунув их себе подмышки, мы замерли в почтительном ожидании. Главный нукер, пошептавшись о чем то с охраной, подбежал к южному входу царской палаты докладывать эмиру о нашем прибытии.

Эмир Барадж не сразу принял доставленного к нему шакирда, сначала меня отвели в гостевую юрту, где уже был накрыт праздничный дастархан. Но ни фрукты, ни орехи не лезли мне в горло. Облокотившись на мягкие подушки, я предался тягостным раздумьям: зачем меня вызвал к себе эмир Барадж?

Шакирд то я был шакирд, да не такой уж и простой. Мой прадед Отяк, двоюродный дед Чельбир и мой отец Мир-Газиз тоже, как и Барадж, были в свое время эмирами Булгарского юрта. То есть, я являлся наследным принцем, причем враждебного по отношению к Бараджу дома. Барадж принадлежал к царской династии Азановичей, а мы – к Ашрафидам. И между этими двумя домами всегда шла ожесточенная борьба. Особенно непримиримой она была во время правления Чельбира – Бараджу даже пришлось выехать за пределы страны, он тогда занял пост улугбека одного из зависимых от него урусских городов.

Когда Чельбир умер, и его место занял мой отец, Барадж вернулся на Родину, поскольку ему уже никто не угрожал.

Мой отец был мягким и гуманным правителем, сеидом-имамом он сделал своего друга Кул Гали – знаменитого сказителя и поэта, известного своей сильной привязанностью к Арабской вере. Кул Гали оказывал большое влияние на моего отца. Вдвоем они начали проводить реформы, чтобы облегчить жизнь простого народа: снижались налоги, облегчалась воинская повинность, большие льготы предоставлялись купцам и ремесленникам. «Черный люд» – чирмыши – переводился в привилегированный разряд. Но при условии, что откажется от своей родной веры, веры в Тенгри и перейдет в Арабскую веру.

Эмир Газиз правил недолго, я думаю, что моего отца отравили. Кто? Это большой секрет, который, похоже, уже никогда не разгадать.

Когда Мир-Газиз умер, мне было года три-четыре, и я отца почти не помню. Кул Гали женился на овдовевшей Салие, в которую был уже давно, как выяснилось, тайно влюблен. Салия бикэ не была моей матерью, я родился от другой жены моего отца, не наложницы, а законной жены. Но она ушла в лучший мир еще раньше мужа, и в моей памяти не осталось даже смутного представления о моей матери, пусть Всевышний помилует ее душу в ссудный день и определит ей место в раю.

В общем, я остался сиротой.

Мой прадед Отяк был женат на дочери бурджанско-кавказского вождя кипчаков Башкорта. Моя рано умершая мать тоже была из этого рода. Бурджанские родственники забрали меня к себя. В Булгаре бывать с тех пор мне приходилось редко. Я вырос в степи и горах – и они прочно поселись в моем сердце. Можно сказать, меня воспитал мой дед Альмат по материнской линии, замечательный чичен – сказитель, когда то бывший великим воином. Это удивительный человек, которому я многим обязан в своей жизни. Именно дед Альмат настоял на том, чтобы я поехал учиться в Дом науки.

Я вел скромную жизнь шакирда, с увлечением познавал арабский и персидский языки, добросовестно извлекал алгебраические дроби, с восхищением наблюдал за жизнью небесных светил в астрономической обсерватории, и не лез ни в какие сомнительные дела. Вряд ли эмир опасается меня, как претендента на царский престол. Да, мой отец был эмиром, да, нур-суварцы после его смерти хотели видеть эмиром человека не из царствующей династии. А именно Кул Гали – автора популярной в народе поэмы «Сказания о Юсуфе», и затеяли бунт… Но причем тут какой-то забытый всеми отпрыск, выросший в горах и степи, вдали от дворца эмира и его интриг?

Я вяло поклевывал из китайской расписной вазы сладкий сушенный виноград, доставленный из солнечного Хорезма и мучительно размышлял. Какую опасность или угрозу я мог представлять для царствующего дома Бараджа? За мной кроме моих далеких бурджанских родственников никто не стоял. И потом я был еще слишком юн. Есть более достойные и зрелые кандидатуры на трон эмира, в том числе из царского дома Ашрафидов. Многочисленная родня Алтынбека и Чалмати давно рвется к власти. Алтынбеку удалось даже в свое время ненадолго захватить власть в Булгарском юрте, но Бараджу с помощью хана Джучиевой юрты Бату и Верховного кагана Татарской Державы Угедея – наследника Великого Чынгыза – удалось его сбросить. Кстати, Алтынбека так же, как и Чалмати, поддерживал «Эль-Хум», несмотря на то что первого из них подозревали в тайных симпатиях к вере Исы (Исуса).

Может, эмир хочет через меня выведать о тайных планах этого общества, оно ведь как раз гнездится в Дарь аль-улюм. Навряд ли. Тайное общество «Эль-Хум» теперь не такое уж тайное и грозное, каким было раньше. Активным участником и даже руководителем одного из его подразделений когда-то был сын знаменитого арабского путешественника и миссионера ал-Гарнати. Сам миссионер уехал, а вот сына оставил. Для каких целей? Возможно, как раз для того, чтобы возглавить «Эль Хум» и, захватив власть в Булгарском юрте, полностью подчинить его арабскому халифу. Но это только мои досужие домыслы. Как было на самом деле, ведает один Всевышний.

Еще полвека назад Чельбир разгромил «Эль-Хум», сын ал-Гарнати погиб. Правда, булгарскому эмиру не удалось тогда до конца расправиться с тайным обществом, его поддерживали не только арабы, но и бухарский Орден Нашкабандия и хорезмские суфии Кул Ясави. Когда Чельбир после 50–ти летнего бессменного правления умер, мой отец эмир Газиз пришел к власти не без поддержки этих скрытых, но влиятельных сил.

Впрочем, это дела уже давно минувших лет. Нет, интерес эмира Бараджа к моей скромной персоне вызван чем-то другим…

Мои размышления прервал посыльный:

– Тебя хочет видеть эмир!

Эмир Барадж принял меня не в юрте, а на берегу реки Итиль, на зеленой полянке, устланной роскошным персидским ковром, достойном быть украшением дворца сасанидских шахов. На нем располагались разнообразные яства и угощения. Красный огненный шар катился к закату, дневная жара начала спадать, с реки повеяло живительной прохладой. Там, внизу, за пристанью, у белокаменных стен Булгара затихал шумный многоголосый Ага-базар – торговцы сгружали свои товары с уставших верблюдов и отправлялись в местные караван-сараи и чайханы подсчитывать вырученные барыши.

Справившись, как того требует этикет от учтивого хозяина, о здоровье и расспросив о делах еще одних моих балкаро-кумыкских родственников, которые жили в низовьях Итиля в предгорьях Кавказа, эмир стал интересоваться моими успехами в академии Дарь аль-улюм, куда был определен новый настоятель – и новый сеид Кылыч. Я внутренне напрягся – неужели подтверждаются мои худшие опасения по поводу общества «Эль Хум»? Может, кто-то донес правителю о моем мнимом участии в его делах – шпиков у эмира хватает. Может, сам Кылыч и донес, с него станется. Он уже однажды предавал Кул Гали…

– Когда я был таким же молодым, как и ты, я ведь тоже хотел учиться в Дарь аль-улюм, – вдруг неожиданно признался Барадж. – Но отец не разрешил, дескать, нахватаешься там всяких вольных идей, и потом, когда придет время, не сможешь управлять страной. Он считал, что дети эмиров не должны посещать академию Дарь аль-улюм.

Я напрягся еще больше – к чему это клонит Барадж? Но виду не подавал, даже осмелился возразить:

– А вот мой отец учился в Дарь аль-улюм, и был хорошим эмиром.

– Да нет, я ведь ничего против твоего отца не имею, я это так, к слову сказал, – как будто замялся мой сановитый собеседник и твердо добавил: – Эмир Газиз был достойным правителем, пусть Аллах определит ему место в джаннат – раю.

Барадж пил араку – молочную водку, а я довольствовался кумысом. Кажется, эмир настроился на долгую беседу, причем без свидетелей – рядом даже прислуги не было, она держалась в отдалении. Что же все таки ему от меня нужно?

Разговор опять перешел к моей учебе. Я, вступив на дерзкую волну, не мог остановиться и заявил, что акаид – богословие и ал-джебр – алгебра мне не по душе.

– Почему? – учтиво спросил Барадж, не замечая моего нервного тона.

Я сказал, что разбирать тафсир и другие религиозные премудрости Арабской веры мне неинтересно. Что касается математики, то это, конечно, необходимая наука, но она больше полезна для купеческого и ремесленного сословия. Мне же нравятся астрономия, тарихи – история и адабият – литература.

– И какие исторические труды ты сейчас изучаешь, мой юный друг? – оживился эмир.

– «Таварихи Булгария» Якуб Нугмана.

– Похвально, Ханиф. Я тоже люблю историю. И, возможно, когда нибудь напишу свои воспоминания, – задумчиво произнес Барадж.

«Любопытно было бы почитать, – подумал я про себя, – что ты там напишешь, особенно про моего отца?»

– А как ты относишься к дастанам? – продолжил между тем эмир. – Вот скажи-ка мне, Ханифжан, кому принадлежат эти печальные строки:

Богатство, власть, жена и дети,
Нужны тебе на этом свете.
На тот – и бедный и богатый,
Уйдет один, без провожатых.

Барадж, как выяснилось, владел многими языками, кроме родного тюрки, арабского и фарси, он понимал еще и по-альмански (германски), поскольку мать его была мадьяркой и жила раньше в Алмании. Эмир читал стихи на фарси, я с трудом улавливал лишь отдельные слова «старость», «бедность», «богатство»… Я честно признался, что пока еще не так хорошо изучил персидский, как арабский.

– Стыдно, юноша, воспитаннику Дарь аль-улюма такого не знать! Это же гянджийский бек Низами, украсивший сад поэзии прекрасными цветами своих дастанов, – вдруг перешел на пышный витиеватый слог персидских стихотворцев эмир.

– Действительно, как же это я не почувствовал чарующее дыхание автора боговдохновенного дастана «Лейли и Межднун»! – в тон Бараджу, немного деланно и игриво, воскликнул я (впрочем эмир никакой иронии не уловил, или сделал вид, что не уловил).