О любви на собачьем

«Нет».

«Понятно».

Оксана поставила передо мной тарелку с неумело покрошенным салатом – грубо обструганная редиска напоминала кирпичные обломки.

«Витамины. Ешь. И поплачь еще, если надо».

Оксана была такая простая, твердая и надежная, что хотелось обнять ее и никуда не отпускать, чтобы и у меня прибавилось надежности. Но она вышла, уединилась с гитарой – и вскоре Барбос стал тихонечко подвывать в такт новой песне о бескрайних любовных страданиях. Дур-дом…

Я ковыряла вилкой салат – от острого свежего запаха во рту становилось кисло, а в голове кружились хороводы – и думала, почему же все-таки «нет». Может быть, позвонить Антону? В конце концов, он тоже к этому причастен, и…

Так! Что это я, не справлюсь сама, что ли? Что, буду выпрашивать его внимание, когда он сам совсем меня не хочет? Пусть он как-нибудь встретит меня на улице с ребенком, так похожим на него, и задумается… Чересчур картинно? Ха, ничего подобного! Я – сильная. И гордая. И я все смогу сама. Мне никто не нужен. Тем более тот, кто перестал отвечать мне ровно в девять вечера.

Я поплелась в свою комнату (меховой ком Лады, полный любви и преданности, ткнулся мне в ноги) и упала на кровать. Мне было бесконечно страшно, и я не знала, что с этим делать.

Она лежала на кровати, ей было плохо, она плакала. Я не понимала, что с ней, но мне тоже было очень-очень грустно. Я скулила, но Она на меня не смотрела. Я потрогала ее носом, но она даже не захотела меня погладить. Тогда я запрыгнула на кровать и стала умывать ее лицо. Было солено и неприятно, но Она улыбнулась. А я все могу сделать, чтобы Она улыбалась.

Она обняла меня и прижала к себе. И тут я поняла, что у нее внутри снова есть живое и интересное! Я повела носом, принюхалась… Это точно так! Там было что-то теплое и очень хорошее. Мне стало так радостно, что хотелось прыгать и громко лаять. Я побоялась получить лапой от мохнатых зверей, поэтому прыгать не стала, а просто весело гавкнула. Она посмотрела на меня, погладила мои ушки и… заплакала еще сильнее.

Я ничего не понимала. Ведь все так хорошо, и у нее снова есть живое внутри, почему же она не радуется? Надо срочно взять ту самую коробочку, позвонить Ему и радоваться вместе с ним!

Но Она не хотела брать коробочку, не хотела на меня смотреть и только плакала. И я тогда тоже заплакала.

Моё доброе утро началось чем-то зеленовато-тухлым, распирающим. Оно росло, ширилось, заслоняло свет из окна – и подхватило меня с кровати одним желанием: как можно скорее оказаться у унитаза. Скорее, скорее, ско… Дурдом! (Барбос обиженно отполз в угол лелеять отдавленное ухо.) Скорее, скорее, ско… Закрыто! Задыхаясь и почти скрывшись в болотистой тухлой пучине, я проклинала Оксану и слабеющими руками по-кошачьи царапалась в дверь.

Наконец заветная комната распахнулась, и я прильнула к своему белоснежному спасителю. Оксана маячила сзади меня, а я пыталась отмахнуться от нее, чтобы меня оставили наедине с моим позором – вместе с раздирающей горло безысходной гадостью, болотным сумраком перед глазами и отвратительно чужими неловкими конечностями. Зелень немного поблекла, я почти смогла перевести дух…

«Подвинься», – прохрипела Оксана и, оттеснив меня плечом, выдохнула какое-то ругательство в недра унитаза. И еще. И снова.

Мир снова наливался мутной зеленью, и я, осторожно подвинув соседку, нырнула вслед за ней. Казалось, вся мерзость этого мироздания судорожно выливалась в унитаз через мою глотку. Я пыталась вдохнуть и хватала ртом густой воздух.

«Токсикоз?» – слабым голосом пискнула Оксана.

«Ага, – булькнула я. – А ты… У тебя что, тоже?»

«Не, у меня – кажется, чебурек, – Оксана снова оттерла меня от прохладного фаянса, к которому я прильнула всем телом. – Никаких больше вокзальных палаток! Уф…»

Мы сменяли одна другую, бережно поддерживали волосы и ободряюще хлопали друг друга по спине. Все крутилось и вертелось, в животе у меня сидело что-то колючее, кислое и рвущееся на волю всеми своими щупальцами. Хотелось плакать. И приткнуться под бок к Антону теплым

несчастным комочком.

Я всхлипнула и бросилась в новую схватку. Что за подлые мысли? Что я, дурочка какая-нибудь – не хватало только унижаться перед ним. Вот пусть теперь знает, потому что нечего…

Что – нечего, я и сама не ведала. Меня царапала больная обида непонятно за что, то ли за то, что он такой красивый и такой мне нужный, то ли за то, что я его выставила тогда из машины, а он и правда взял и ушел, то ли еще за что-то неясное – обида совершенно детская, с дрожащей губой и сжатыми кулачками.

Буря немного успокоилась. Мы с Оксаной лежали на ванном коврике, прижавшись друг к другу бессильными пустыми оболочками. Квартира за дверью шумела, мяукала, лаяла, что-то обрушивала, стекала по стенам и просыпалась на пол – зато у нас было тихо, душевно и почти уютно. Совместные объятия с унитазом очень сближают.

«Мы с ним очень хорошо жили, – тихонько скулила Оксана. – Пожениться хотели. А потом я решила: Москва, слава, деньги. Надо туда. А он говорит, глупости это, у нас и без Москвы всё хорошо. Я ему сказала, что он рохля и без амбиций…»

Оксана оглушительно высморкалась в банное полотенце и икнула.

«Зачем я так сказала? Дура… Он обиделся. А я уехала, мол, лучше Москва и амбиции, чем ты. Он мне звонил. А я…»

Издав гортанный рык, Оксана опять бросилась к унитазу. Я лежала на коврике и смотрела в потолок. Потолок разноцветился яркими искрами от граненого стакана. Я смотрела на развеселые искорки, слушала стонущую над унитазом Оксану и давилась злыми слезами. Ненавижу, ненавижу! Ненавижу его за то, что мне нужен. Ненавижу себя – за слабость. Ненавижу эту потертую квартиру, в которой мне с тем, что распирает мой живот, тесно и тяжело дышать. Все ненавижу! И очень сильно боюсь…

«Я же люблю его. Я бы бросила все тут, у меня тут все равно ничего нет, и вернулась к нему. Но как я ему позвоню? И как скажу? Что была, мол, дура, прими обратно? Противно…»

Да, дура, думала я, сглатывая липкие тухлые комки, Оксана гордая дурочка. Позвонила бы – и все стало бы хорошо. У нее ведь все просто, он любит ее и ждет. Это у меня все сложно.

По всем моим внутренностям текла кислая жгучая слизь, щедро приправленная слезами. Я не нужна ему – а он тем более мне ни на кой не сдался. Я буду сильная, самостоятельная, я сама подниму нашего ребенка и не попрошу у него ни копейки. Мне вообще никто не нужен.

И я решила уехать подальше, на край света, чтобы меня никто не нашел, – или пока хотя бы к подруге в Казань. И пусть меня никто не найдет – особенно тот, кто перестал звонить мне по вечерам.

Она достала большой чемодан и стала собирать вещи. Чемодан – это всегда что-то новое. Неужели… Неужели мы возвращаемся к Нему? Я хотела подпрыгнуть от радости, но Она была слишком грустная. Значит, мы едем не к нему? Значит, мы можем уехать и так Его и не увидим? Как же так?

Это неправильно, это плохо, так не должно быть! Я точно это знала. Если нам грустно без Него, а ему – без нас, надо все исправить! Неужели Она не понимает, как это просто?

Я положила морду на Ее коробочку и заскулила. Все плохо, плохо, а надо сделать хорошо! Обязательно надо, чтобы Он снова появился в этой коробочке! Я не хочу, чтобы Ей было грустно. Зачем мы уезжаем, если нам так весело вместе? Почему Его больше не слышно из коробочки?

Лада скулила, положив морду на мой телефон. Я посмотрела на этот коварный аппаратик раз, другой, третий… Да, хорошо, пусть я дура, пусть я влюбленная никому не нужная дура (я всхлипнула), но пусть я хотя бы буду честной дурой. И потом, спустя годы, не буду жалеть о том, что могла бы, но не…

«Я люблю тебя. Я беременна. Мне страшно».

Зажмурилась от ужаса – и отправила. И тут же убрала телефон подальше, словно ожидая от него подвоха. Зачем ты это сделала, дурища? И вообще, на вокзал тебе уже пора, что ерундой маяться?

Нас провожала Оксана. У обеих моих спутниц, кажется, в голове кипело и бурлило не меньше, чем у меня. Лада шла у моей ноги, скулила, заглядывала мне в глаза и все время спотыкалась на ровном месте. А еще немного зеленая после общения с унитазом Оксана вздыхала и все поглядывала на поезд на соседнем пути:

«Краснодарский… – кажется, она реветь собиралась и часто-часто хлопала ресницами. – Я все время думаю, что он же там меня ждет, а я тут сижу…»

Лада при виде поезда уперлась в асфальт всеми лапами, изо всех сил зажмурила глаза – я едва тянула эту распластавшуюся каракатицу по перрону.

«А в Краснодаре уже совсем лето… Мы думали дачу снять на озере…»

«Лада, давай! Не тупи!»

В глазах снова стояла зелень, во рту было горько, хотелось забиться в уголок.

Лада упрямо растянулась на асфальте и прижалась к нему пузом. У Оксаны мелко дрожала детская выпяченная нижняя губа. Я еще раз потянула собаку за поводок…

ȅ

Наверное, такие решения не принимаются в спешке, наверное, такое надо обдумывать и взвешивать – вполне возможно, что мы творим глупость и потом об этом пожалеем. А может быть – и нет.

Но, в любом случае, я сдала свой билет – а Оксана себе купила. Я обещала приглядеть пока за Барбосом, а она всхлипывала, целовала Ладу в лобик и обещала, что непременно скоро вернется за псом и вещами и навестит нас. Потом она говорила с кем-то по телефону, запершись в тесной туалетной кабинке, – и вышла такая помолодевшая и просветленная, что я даже не стала ее ни о чем спрашивать. Потом Оксана уехала в свой солнечный Краснодар, туда, где все просто, понятно и уютно.

Я тихонько продвигалась между толпящихся на перроне людей, привыкала беречь ощущавшийся уже как живое существо живот. Да, молодец, все решила – только дальше-то что? Лада жалась к моим ногам и мелко подрагивала хвостом.

А потом у меня зазвонил телефон. Я медленными неловкими руками взяла трубку – и все сразу стало намного яснее.