О любви на собачьем

Девочка-видение в ореоле золотых волос с блестящим маникюром длиной с Ладин нос:

«Девушка, вот моя машинка, она у меня любимая. Капот не открывается? Ой, а я не знаю, почему, мне не надо. Муж делал… Это? А, там такая пимпочка есть справа… Ой нет, не справа, слева – извините, перепутала… А я не знаю, я не обслуживала, может, муж… Она раз – тыр-тыр-тыр – и завелась… А я не помню, может, и крашеная, я не красила, может, муж… А муж в командировке. А он вам зачем?»

По итогам безумного дня вроде бы свершилось, и я стала хозяйкой чуть тронутых ржавчиной «Жигулей» бутылочного цвета. Меня распирала гордость, что я сама, на свои деньги купила целую машину, хоть и плохонькую. И все равно скреблось внизу живота холодное, разлапистое, которое напоминало мне о красненькой машинке, дороге в подсолнухах и неясном профиле на пассажирском сидении. Сбудется ли? А может, и не нужно, чтобы сбывалось?

Она раньше была добрая, делала все медленно и все время разговаривала со мной. А теперь Она много бегает и много ругает кого-то. Я все равно люблю Ее, но мне неуютно, когда она так делает. Пока мы ехали в лифте, я прижималась к Ее ногам и хотела ей показать, как я ее люблю. А Она на меня не смотрела и быстро тыкала пальцем в ту маленькую коробочку, из которой я раньше слышала Его.

Мы долго ехали сначала по движущейся лестнице, потом в страшном шумной вагончике, потом шли по улице. И Она почти не обращала на меня внимания, а потом было много разных людей и много машин. Я любила машины, потому что мы с Ним часто ездили на такой, и тогда мне было весело и спокойно. Но эти машины неприятно пахли чужим, и я все время чихала. А Она была занята и даже не говорила мне «будь здорова», как обычно.

Мне было страшно, лапы путались. Я все пыталась уговорить Ее оставить эти странные машины и поехать туда, где нам всем хорошо, где нет чужих людей и противных запахов и где есть Он. Тогда бы Она снова смеялась, гладила меня и говорила «будь здорова», когда я чихаю. Но Она меня не понимала, все залезала в чужие гадкие машины и была грустной-грустной.

Но потом мы сели в какую-то машинку, и там мне не хотелось чихать. Там пахло вкусно и знакомо, как у Него. Я сразу успокоилась, захотела спать и свернулась клубочком на сидении. А Она на меня посмотрела и наконец-то улыбнулась. И мы тогда поехали на этой уютной машине домой. Я сидела и смотрела в окно, и было интересно. Но Она снова была грустная, и тогда я опять вспомнила Его. Я скучаю по Нему. И Она скучает. Что же с этим делать?

Телефон молчал. Как бы я ни клала его, в какие бы игры ни играла, притворяясь равнодушной, и с выключенным звуком, и с включенным на полную громкость – он все равно молчал и не звонил мне голосом Антона, будто сломался. «Мужика тебе надо», – со знанием дела заявила Оксана, глядя на то, как я, лохматая и потрепанная после бессонной ночи, промахиваюсь мимо сковородки и разбиваю яйцо прямо на плиту.

Точно. Мужика. Волосатого жгучего ненасытного красавца. И вот тогда-то Антон… Что он тогда – я и сама толком не знала пока, но идея определенно мне нравилась.

Но что делать с этими красавцами, где они водятся и как затаскивать их к себе в постель, я не представляла. До Антона в моей жизни был всего один красавец: ясноглазый робкий троечник Артем, с которым мы держались за руки на школьных линейках – и который даже ткнулся в меня мокрым винным поцелуем на выпускном.

Но надо – значит надо. На работе я окинула едким оценочным взглядом соседей по кабинету, отмела двоих женатиков и Олега, от чьей клетчатой рубашки всегда пахло жареным луком и котлетами, и остановилась на чернооком широкоплечем Гоше. Мне было приятно на него смотреть, он часто помогал мне с компьютером и много улыбался ровной яркой улыбкой. Достойная партия.

Кофе, еще кофе, снова кофе, кофе с коньяком, коньяк, виски – «А поехали ко мне?» Даже не думала, что это будет так просто. Мир кружился, двоился и складывался в диковинные паззлы, в которых не было места Антону, зато были надежные мохнатые руки, которые поддерживали меня в этом кружении. Мы начали целоваться уже в лифте, прямо как в моих любимых романтических комедиях (Антон так никогда не делал!), слившись, ввалились в квартиру – и осыпались на пол, споткнувшись о беспечного Барбоса (дурдом!).

Пока я нашаривала выключатель, а Гоша потирал ушибленное колено, запал подостыл, и было решено его подогреть. Гоша ушел за дополнительной порцией виски, а я отправилась в душ. И пока с меня сходило парящее опьянение, оставляя только дурнотную маету, я все больше сомневалась, нужно ли оно мне. Казалось, что чужие руки меня испачкали, оставили липкие следы, и я уже второй раз намыливала шею, где потные от возбуждения Гошины пальцы теребили завитки волос.

Мы сидели, пили виски с колой, теплый приторный напиток совсем не лез в горло, должно было быть возбуждающе и романтично, а мне было противно. Стол весь щетинился крошками – Оксана утром поленилась убрать за собой, – они кололи локти, у Гоши на бороде повисла капля колы, и вообще, весь он – с торчащим из-под майки мехом, соловыми глазами и похотливой улыбкой – стал мне неприятен. Наверное, все это вовсе не мой жанр, все это офисное бурление страстей. Хорошо спьяну целоваться в лифте – но только до тех пор, пока не спотыкаешься о Барбоса.

Гоша хищной рукой погладил меня по голой коленке, и я мучительно стала придумывать пути к отступлению. Ну не могла же я встать, принять неприступный вид и сообщить, что он меня неправильно понял и я совсем не такая? Посылать тех, кого ты совсем не хочешь, – важное умение, но мне никогда раньше не случалось его тренировать.

На кухню зашел Барбос, печально подметая ушами пол и искренне надеясь, что перед его носом вырастет лакомый кусочек. Холодный нос ткнулся в руку, пес просительно заглянул мне в глаза. «Фас! – одними губами произнесла я, отчаянно глядя в собачью морду и пытаясь посылать псу импульсы. – Фас, ну пожалуйста!» Но Барбос то ли меня не понял, то ли придерживался мнения, что легкомысленные дурочки должны сами выпутываться. Потому он вздохнул и, повиснув каждой клеточкой своих складок, выплыл в коридор.

В кухне остались только я, Гоша и его возбуждение – и кого-то точно (и срочно!) надо было отсюда выставить.

Я решила самоустраниться: улыбнулась, сказала, что мне надо «на минуточку», – и слиняла в комнату, плотно закрыв за собой дверь. В своем маленьком бардачном мирке под обеспокоенным взглядом Лады я почувствовала себя жгуче глупо. Я натянула халат, погладила виляющую хвостом собаку и попыталась собраться с мыслями. Но тут в коридоре раздались грохот и привычный топот кошачьих лапок (ура, дурдом, как же ты вовремя!).

Мы с Гошей одновременно выскочили и бросились поднимать этажерку и все, что раскатилось с нее по полу. У моего кавалера заплетались руки, он все время пытался меня коснуться и стал мне окончательно противен. Мне казалось, что в тех местах, которые он трогает, вырастает чешуя, и я с ужасом ждала момента, когда последствия крушения будут устранены и он снова поднимет на меня свои затянутые пленкой похоти глаза. Гоша встал, улыбнулся… Мне очень хотелось сделать на него грозный толстый кошачий хвост, я подбирала слова…

Но все случилось гораздо быстрее. Потому что сквозь щель в моей неплотно прикрытой двери просочилась Лада. И она изобразила все, что так хотелось мне: и ощетиненный загривок, и страшно сморщенную губу, и ужасно белый оскал, и абсолютное неприятие хоть и званого, но весьма противного гостя. Гоша как-то сразу поник, пробормотал что-то вроде «Ой, песик, ты чего?» – взглянул на меня и поник окончательно. «Я, наверное, пойду?»

В доме запахло чужим. Я сунула нос в щель под дверью и втянула воздух. От гостя пахло резко и сладко – это был запах опасности. Мне стало страшно, что Она с ним одна, и я стала скулить и царапаться в дверь – но Она меня не слышала.

Я видела сквозь щель, как чужой обнимает Ее, и в горле у меня грозно рычало и кипело: никто не может обнимать Ее, только Он. Он хороший и добрый, а этот чужой, плохой – и ужасно пахнет. Неужели Она этого не понимает?

Потом Она зашла ко мне, и я почувствовала, как Ей плохо. Надо было спасать Ее. Я не знала, что делать. Он и Она всегда говорили мне, что надо быть хорошей девочкой, вилять хвостом гостям и подставлять голову под их любопытные руки. А теперь Его не было рядом, а Она была испуганная и ничем не могла мне помочь. Значит, сегодня нельзя быть хорошей девочкой: надо быть большой, смелой и мудрой. И надо спасти Ее.

Когда я зарычала, совсем негромко, чужой стал маленьким и даже пахнуть стал меньше. Я зарычала погромче – он попробовал что-то мне сказать, но съежился еще больше и исчез. Дверь за ним громко хлопнула, и мохнатые звери подпрыгнули от испуга. Она засмеялась. Она снова была почти прежняя. Я прижалась к ее коленям, а Она опустилась на пол и обняла меня за шею. Мы так сидели долго-долго. Мне было почему-то мокро и очень жалко Ее. Я лизала Ей руки и мечтала о том, как будет хорошо, когда Он наконец вернется. Не может же он нас бросить, раз мы так Его любим?

На выходных мы с Ладой решили кутить. В планах были шашлыки (я намариновала целое ведро, и Ладин нос никак не мог успокоиться, все ходил ходуном и вынюхивал разомлевшее под жгучими специями мясо), какая-нибудь беспечная речка в пышном сиреневом кружеве, что-то соблазнительное в динамиках и пьяная от солнца и травяного духа голова.

Все было прекрасно – ровно до тех пор, пока моя свежеприобретенная машинка не чихнула жалобно, ахнула и застыла посреди уединенной полевой тропки. Я пару раз повернула ключ – ласточка моя молчала и только недовольно фыркала. Я вынула ключ, вставила обратно и снова повернула (а вдруг?) – но нет, ничего. Я покрутила руль, подергала рычаг коробки передач и повторила все сначала – глухо. Тогда я вышла из машины и отважно открыла капот. Оттуда дохнуло на меня жарким железом, кислой ржавью и чуднЫми мужскими ароматами, названия которым я даже не знала. Я нашла единственное, что можно было там покрутить, – и крутила в надежде на чудо, пока это что-то, тихо всхлипнув, не осталось в моих руках. Больше крутить было нечего – приставить обратно открученное тоже не удавалось. Вокруг кружили злые и звонкие юные комары, небо морщилось близким дождем. Из салона донеслось робкое чавканье Лады, которая наконец-то добралась до мяса. Дорога по-прежнему была пуста – только следы моих шин и тоненькая мышиная дорожка, которая терялась в пыльной траве. Хотелось плакать.

И тогда я сделала то, что всегда делает женщина, когда ей плохо, – позвонила мужчине. Пусть, видимо, давно уже чужому – но большому, сильному и умному мужчине, который скомкал все мои переживания и отбросил их подальше всего парой слов: «Еду. Жди и ничего не трогай».

И Антон появился – как всегда, совершенно идеальный, на блестящей чистой машине, ароматный, в отглаженной рубашке. Я, потная, с какой-то смазкой на щеке, напоминающей о чертополоховых зарослях прической и со сломанным ногтем, почувствовала себя окончательно несчастной и пропавшей.

Сияющая белозубой мокрой улыбкой Лада вывалилась к ногам Антона из узенькой щели в окошке, прижалась к его ботинкам и запела что-то нежное о том, как сильно она его любит, как ей было плохо без него и как здорово, что он теперь тут. Я в который раз позавидовала ее искренности и умению выражать чувства.

Несколько четких манипуляций, в ходе которых он даже не замарал белоснежных манжетов, – и вот моя девочка бодро пыхтит, изъявляя готовность везти меня в любой край света. Я решила по-дружески обнять Антона на прощание. Он был теплый и пах морем, и это был очень родной запах, знакомый по тем ночам, когда я утыкалась в его мягкое доброе плечо. Я засмеялась – и подняла на него глаза, а он…

Что я могу сказать? В «Жигулях» очень неудобно заниматься сексом. Голова упирается в потолок, Лада скулит на заднем сидении, машина валко раскачивается и грозит перевернуться – и вообще все вокруг грозит перевернуться, да и переворачивается, а потом опять встает на ноги. И все пахнет морем, и все так привычно и совсем по-новому, и с неба капает что-то несуразное дождливое, а мне тепло – и вот мир снова встает с ног на голову, и мне хорошо, и пусть так и будет всегда-всегда, я дома, наконец-то дома, и…

Но я очень самостоятельная. И совсем не хочу навязываться. И не хочу портить ему жизнь – зачем я ему сдалась, такая проблемная? И вообще, должна же быть у меня гордость? Поэтому я одернула юбку, поправила кудри, сняла и безжалостно скомкала порванные чулки и беззаботно чмокнула Антона в щеку: «Ну, пока?» Кажется, он хотел что-то сказать, но передумал. «Пока». На меня он больше не смотрел, молча тщательно застегнул рубашку, пригладил волосы, мигом стал снова идеальным и совсем чужим и вышел из машины.

Минут пять я еще красила губы и лелеяла свою гордость, а потом разревелась, уткнувшись носом в Ладину шерсть. В машине пахло недоеденным сырым мясом и едким луком – и аромат теплого моря становился все слабее и слабее.

Он! Это он, он, он! Мой хвостик стучал изо всех сил, а в горле все громко пело. Чтобы Он точно знал, как сильно я его ждала и как сильно мы Его любим.

Она сразу стала такая, какая должна быть. Нежная и очень теплая. Она улыбалась, руки у нее стали спокойные и мягкие, Она двигалась плавно и ласково теребила мои ушки.

С Ним было уютно и надежно. Я знала точно, что Она больше никогда не будет грустить и нам всегда будет хорошо. Она обнимала Его, а я прижималась к ним головой и пыталась тоже обнять их лапами. Я так их любила, так сильно! Я радовалась за Них, и мне стало весело. Я прыгала высоко-высоко, а Они смеялись, и мы были счастливые.

А потом Она почему-то перестала улыбаться, и Он собрал вещи, забыл погладить меня по голове и быстро ушел. А Она стала обнимать меня и плакать, и вся моя шкурка была мокрая, а Она все плакала и плакала. Соленое на Ее щеках жгло мне язык, и Она все не успокаивалась.

Я никак не могла понять, что случилось. Нам было так хорошо, зачем было портить? Зачем Она прогнала его, если мы Его так любим? Зачем Он ушел, если любит нас? Она что, теперь больше не будет улыбаться? Он что, обиделся и не вернется никогда? И как же тогда жить нам без Него, а Ему – без нас?

Мне тоже очень хотелось плакать, но я не знала, как это делается.

Последние дни что-то было не так, меня клонило в сон, а тело чувствовалось чужим, хотелось его снять, как колкий тесный свитер в катышках. Вот и опять, я сидела, пыталась пить кофе, который катался во рту гадкой слизью, мерила температуру (нормальная). И тут что-то зацарапало в памяти, что-то я упустила. Меееедленно-медленно, пока еще не веря, я пробралась к своей сумке, даже не наступив на Барбоса, и достала календарик. Раз, два, три… семь… четырнадцать! Клуша, ну как ты пропустила двухнедельную задержку? Как такое могло случиться? Я считала квадратики дат еще раз, и еще, и еще, и совершенно не знала, прыгать мне от радости или рыдать, – и растерялась, и захотелось уткнуться кому-то в плечо, чтобы меня уверили в том, что все непременно будет хорошо.

За моей спиной в очередной раз рухнула вешалка, и мимо пробежала моя ожившая шляпа. Дурдом. Дур-дом…

Вернувшаяся с репетиции Оксана застала меня в ванной. Я зависла на паузе, сидя на краешке унитаза, и внимательно рассматривала на свет две полосочки на тесте. Несмотря на мой испытующий взгляд, вторая полоска и не думала никуда стыдливо скрываться, напротив, сияла своей беззастенчивой радостью и сообщала мне о том, что, как бы я ни старалась, прежней жизни у меня больше не будет.

Оксана не любила лишних слов и бабских расспросов. Она взяла меня за руку и увела на кухню, где заварила мне мятный чай и дала сладко и насыщенно порыдать, вытирая щеки мягкими ушами Барбоса. Лада в комнате царапалась, скулила и рвалась меня утешить, но у меня не было сил открыть ей дверь.

Мне казалось, что кухня до самого верха набита плотной душной ватой: каждое движение требовало усилий, дыхание было горячим и трудным. Мне хотелось срочно позвонить Антону – а еще хотелось никогда и ничего больше о нем не слышать. А больше всего мне мечталось о том, чтобы спрятаться под одеяло и прикинуться, будто все это грандиозное, новое и невероятное не имеет ко мне никакого отношения.

«Это Антон?» – деловито спросила Оксана, вытирая лужу, натекшую на стол с моих щек.

«Да…»

«Он знает?»

«Нет».

«Скажешь?»

Я даже задержала дыхание и почти заткнула уши, предчувствуя, что сейчас на меня польется липкий поток увещеваний, уговоров и разъяснений: