Юность Лагардера

И распорядился, чтобы юноша тотчас же после паломничества получил должность отца.

– Такова моя воля, – сказал государь, – и я надеюсь, что мой наследник не нарушит ее, когда я упокоюсь рядом с возлюбленной моей супругой.

Никто не посмел возразить умирающему, но все подумали: «Если герцогом станет Карл-Фердинанд, он, конечно, сделает все так, как ему заблагорассудится. Храни нас Бог от такого государя!»

Возвращаясь из собора Святого Павла, где под тяжелыми каменными плитами остался лежать Пейроль-отец, Антуан довольно потирал руки.

«Как важно иметь хорошее чутье, – думал он. – Теперь мне предстоит сыграть на двух досках две партии. Да еще какие партии! Если герцог Мантуанский унаследует владения и богатства своего тестя, он будет в немалой степени обязан этим мне. Да-да, ваша светлость, мне! Ведь, перебирая вещи покойного отца, я случайно наткнулся на пузырек с известным снадобьем – и вы, конечно, согласитесь, что только моя совершенная преданность вашей светлости помешала мне открыть герцогу Гвасталльскому, какой недобрый ветер занес „эликсир Медичи“ к нему во дворец.

Допустим, однако, что герцог Мантуанский выставит меня вон, ибо, зная, что тесть его при смерти, не захочет вспомнить, чем он обязан тому, кого сегодня опустили в склеп. Ну что же, тогда Антуан вернется, совершив паломничество, к умирающему государю, который так благоволит к нему…

Решительно, какая блестящая мысль – поклониться гробницам святых Франциска и Клары!»

Обдумав свой следующий ход в обеих партиях, Пейроль под благовидным предлогом покинул общество соболезнующих придворных и наудачу углубился в городские кварталы, населенные беднотой.

Он очутился в лабиринте узких зловонных улочек. На окнах домов сушилось белье, в ручье посреди мостовой играли милые, точно амурчики, дети, через улицу окликали друг друга и перемигивались хорошенькие девушки с ангельскими личиками, а в подворотнях шныряли хмурые, подозрительного вида оборванцы…

Гасконец положил руку на эфес шпаги. Он неплохо владел ею и при случае мог защитить себя, однако забавы такого рода были ему не по душе – он предпочитал действовать хитростью.

Увидев у себя на пути тратторию[25 - Трактир, постоялый двор.], Антуан решил: «Зайду-ка я сюда. Я хорошо говорю на языке Данте, и не будь мне черт приятель, если я не найду здесь того, что мне нужно!»

Глава II

Паломничество Пейроля

Родина Вергилия, Мантуя, издавна слыла прочнейшей из крепостей Италии, а мантуанцы всегда были склонны к предпринимательству: с древних времен в городе существуют текстильные и канатные фабрики, селитряные заводы и типографии, которые приносят прибыль и поныне.

С 1328 года Мантуя принадлежала роду герцогов Гонзага – и благоденствовала при них до той поры, когда бразды правления перешли в руки Карла-Фердинанда IV – того самого, к которому устремился младший Пейроль.

Если вы хотите составить впечатление о мантуанских Гонзага, стоит только зайти в храм Санта-Мария-делла-Грациа и осмотреть их надгробия, достойные королей.

Истинное чудо являет собой и герцогский дворец – Палаццо дель Те, который строил Джулио Романо, друг и ученик самого Рафаэля. Романо был искуснейшим живописцем и зодчим; если бы Папа не ценил выше всех Рафаэля, он бы, возможно, решил доверить работы в соборе Святого Петра и в Ватикане именно Джулио.

Живя в этом редкостно роскошном дворце своих предков, Карл-Фердинанд, однако, ощущал себя нищим. А уж как ему досаждали кредиторы! Разумеется, его светлости не грозила долговая тюрьма и распродажа имущества, но никто не хотел уже поверить ему в долг и ссудить его деньгами. В долг дают лишь людям обеспеченным, а герцог Мантуанский последние два-три года таковым не являлся.

– La mattina una messetta, l’apodinar una bassetta, e la notte una donnetta, – часто повторял он присловье, означающее: «Утром – месса, днем – игра, вечером – любовь». Герцог строго соблюдал это венецианское правило веселой жизни.

Вступив во владение отцовским наследством, он тут же стал черпать полными горстями из сокровищниц дворца. Ничто он не считал чрезмерным роскошеством или расточительством. Скоро по всей Италии заговорили о щедрости Карла-Фердинанда, легкости, с какой он разбрасывал флорины, – и вот блестящего герцога Мантуи окружил поистине королевский двор.

Ищущие приключений или пропитания господа; всякие чародеи, алхимики, шуты; художники, скульпторы, музыканты, которые наперебой предлагали свои услуги по части росписи помещений, ваяния и лепки, постановки опер; актрисы, танцовщики и танцовщицы, стремящиеся перещеголять друг друга; само собой, доступные женщины, обманутые мужья, девицы, жаждущие заполучить богатого и щедрого друга, – вот кто был в свите Карла-Фердинанда IV.

Вся эта публика его тешила, льстила ему, ела, пила, любила за его счет и ловила золото, сыпавшееся из холеных рук его светлости. Мантуя стала самой веселой столицей в Европе – двор Людовика XIV рядом с ней показался бы унылым. Все проводили время в непрерывных удовольствиях, развлекая себя звуками мандолин, балетами, фейерверками, а главное – мимолетными галантными приключениями.

Такова была жизнь при дворе его светлости, меж тем как вне его дело обстояло иначе. Никогда до этого ни один из Гонзага не возбуждал у подданных такой ненависти. Бедняки проклинали герцога. Купцы желали погибели злодею, разорявшему их непомерными налогами. Слуги Божий осуждали его беспутство, скандальные любовные похождения, а более всего ночные оргии, которые стали притчей во языцех. Добродетельные же матроны винили его в том, что непотребным поведением он оскорблял свою супругу Винченту, черноволосую дочь герцога Гвасталльского.

Бедная Винчента! Уж она-то никак не заслужила подобного обхождения!

На шестнадцатом году жизни, чистая, как свежераспустившаяся лилия, она уступила пылким ухаживаниям своего кузена Карла-Фердинанда – тем более что перед глазами у нее был пример сестры Дории, которая теряла голову от блаженства, слушая, как у ног ее вздыхает молодой французский дворянин Рене де Лагардер. Обе четы были обвенчаны в один день.

Винчента пренебрегла предостережениями отца, не одобрявшего этот союз: он-то хорошо знал пороки и слабости герцога Мантуанского. В сердце девушки скорее нашли отклик благодушные мечтания матери, которая говорила:

– Карл-Фердинанд еще так юн, твоя любовь преобразит его! Разве он сможет противиться силе твоего ума, твоему обаянию, молодости, красоте? Ты станешь его ангелом-хранителем…

Сердобольная герцогиня искренне верила, что натура Вин-ченты одержит верх над дурными задатками мужа и наставит его на истинный путь – единственный, ведущий к счастью!

Но герцогиня, как, впрочем, и ее супруг, не знала тайны Карла-Фердинанда.

Уже целых два года тот любил Дорию!

Он любил ее, как только может любить человек его склада и темперамента. Белокурая красавица возбуждала его сладострастие. С какой хищной радостью он бы вырвал ее из родно – го гнезда, чтобы запереть, словно в клетке, у себя во дворце и сделать своей игрушкой!

Но благоуханная роза, жар-птица его мечты, вдруг полюбила – и кого же? Захудалого дворянчика Лагардера! Мантуанский герцог был взбешен.

Мало того что этот проныра отнял у него руку желанной Дории… Карл-Фердинанд испугался, как бы еще ее отец не назвал единственными своими наследниками именно супругов Лагардер. Выход был один: скорее, возможно скорее жениться на Винченте Гвасталльской!

Винченте быстро открылась правда. Всего несколько дней провел мантуанский герцог в плотских утехах со своей юной женой, этим свежим, невинным созданием, – и оставил ее… Впрочем, будучи учтивым и утонченным вельможей, он не нарушил при этом правил приличия.

На людях Карл-Фердинанд держался с герцогиней в высшей степени любезно – и, как говорится, старался предупредить любые ее желания.

Но вечерами он больше не сопровождал супругу в ее опочивальню – это сверкающее позолотой святилище Амура…

Герцогиня была женщина светская. Эта перемена никак не отразилась на ее поведении. Можно было подумать, что она счастлива… Она не выдала своей тайны даже родителям, решившись на обман, дабы не омрачать их старость мыслями о неблагополучном ее замужестве.

Молча несла она свой крест и теперь, когда матушка ее скончалась, а отец понемногу угасал.

Все это Пейроль-младший выведал по пути из Гвасталлы в Мантую от нанятых им ради охраны четырех рослых молодцов. Они скакали на резвых лошадях долиной реки Минчо, что вытекает из Лаго-делла-Гварда, несет свои воды через Мантуанское озеро и впадает в По. Это была хорошая дорога, оживленная и, следовательно, совершенно безопасная. Но у Пейроля было при себе все золото его отца, так что его бросало в дрожь от одной мысли, что на него могут напасть и ограбить.

Впрочем, страхи страхами, а набрать телохранителей побудило его еще и желание явиться в Мантую для пущей важности со свитой. Ибо Антуан небезосновательно думал: «И так я тут всем кажусь чужаком и молокососом. А если я к тому же въеду в город, словно какой оборванец, гордец Гонзага, пожалуй, и взглянуть на меня не захочет».

Руководствуясь этим соображением, Пейроль завербовал к себе в отряд бравых красавцев, которые гарцевали на добрых лошадях. В траттории, где Антуан поселился после смерти отца, вчерашний студент коллежа в Бове без труда отыскал нужных людей. Тогда в любом итальянском городишке хватало лихих молодцов, готовых запродать свой кинжал или шпагу всякому, кто даст им достаточно полновесные и звонкие гарантии.

Пейроль в первый же вечер смог остановить свой выбор на четверых подходящей внешности мастерах клинка. Сердце его защемило, слезы навернулись на глаза, когда он развязывал свой кошелек… «Что ж, надо – значит, надо», – думал он, извлекая из темных его глубин блестящие луидоры.

Вдобавок жестокий удар, который был нанесен его скупости, смягчило впервые испытанное им тщеславное ощущение собственного могущества и власти над людьми.

При этом в дороге Антуан держал себя по-свойски и в первой подвернувшейся им харчевне, спросив на всех вина, услышал кое-что от своих удальцов. Ведь этим авантюристам были ведомы тайны всех знатных семейств Апеннинского полуострова, все скандалы, все сплетни…

– Что надо этим бродягам? – вскричал герцог Мантуанский, видя, что Пейроль со своим храбрым воинством въехал к нему на двор. – Как они посмели сюда явиться?

В тот день он был сильно не в духе.

По герцогству ходили тревожные слухи, будто мантуанские купцы и мещане, не вынеся все новых поборов, сговорились ворваться во дворец и выбросить государя из окна. При этом некоторые из герцогских наушников сообщали чудовищные, хотя, быть может, местами не слишком правдивые подробности заговора.

«Уж не послан ли это ко мне сброд депутатов?» – гневно подумал герцог, стоя у окна своей спальни. Уже много ночей его светлость одолевала бессонница, и теперь, несмотря на белый день, он все еще безуспешно пытался уснуть.

Меж тем Пейроль во дворе изображал из себя вельможу: подождал, пока кто-то из его свиты спешится, после соскочил на землю сам и отдал повод «оруженосцу». Затем он поманил одного из герцогских слуг, гревшихся на солнце:

– Эй ты, висельник, поди-ка сюда!