Книга Греха

– Ты где шляешься? – отец.

Мне не хочется лгать, чтобы оправдать себя. Я просто молчу. Молчание помогает избавиться от оправданий. Я всё равно не буду для них другим. Они сами слепили мой образ, выносили в своём животе вечной заботы и опекунства, выкормили через плевру расспросов и претензий. Вот он я, плод ваших бессонных ночей и попечительств, вот он я, дитё женского воспитания, – с разбитым лицом, мучающийся каждодневным похмельем, одинокий и ищущий путь забыться от всего этого кошмара.

Мы за праздничным столом, заставленным пиалами с маринованными грибочками и солёными огурчиками, блюдами с мясной и сырной нарезкой, бездонными чашами с оливье и салатом по-гречески, тарелками с рыбой в кляре и фаршированными свининой баклажанами. Посередине стола – жареный с яблоками гусь, возвышающийся над нежным картофельным пюре.

Первый тост. За именинника. Сейчас дед выпьет рюмку. Бабушка скажет ему, не пей больше, Пётр, у тебя диабет. Дед и сам это знает, но бравирует, опрокидывая в себя рюмку водки. Завтра его сахар подскачет. Для него это будет звучать как приговор.

Не в состоянии пить, не в состоянии трахаться, не в состоянии спать – старость. Её невозможно победить или приручить. Но эти люди, мои бабушка и дедушка, они из другого поколения – поколения сильных людей, проживших настоящую жизнь. В чём же их жизнь теперь? Говорят, что в детях.

Мой отец ненавидит своего отца. Я презираю своего отца. Преемственность поколений.

За праздничным столом кислые лица. Даже квашеная капуста на моей тарелке выглядит свежее. Только мать пытается шутить. Одни и те же беседы. Одни и те же фразы. Всё расписано на часы вперёд.

Сейчас будет тост за детей. За меня. Начнут спрашивать и корить, умолять и угрожать. Я привык к этим вопросам, как к магнитофонной записи.

– Где ты работаешь?

– Всё там же, грузчиком.

– Для чего же ты пять лет на филолога учился?

– бабушка.

– Даниил, как же так? – дед.

– Ладно, ладно, он уже взрослый парень, пусть сам решает, – это мама. И добавляет со слезами на глазах. – Сынок, неужели тебе это нравится?

Мы привыкли измерять успех работой. Статусом. Первый вопрос при знакомстве: где ты работаешь. Не важно, есть ли у вас склонность к садизму или педофилии. Главное, вы доросли до топ-менеджера.

Близкие вновь скажут мне, что нужна стабильная, престижная работа. Обязательно по профессии, полученной в университете.

– Мне не нравится такая работа! – в сотый раз повторяю я.

– А ты думаешь, мне моя нравится? – вопит отец. – Тебя, дармоеда, кормить?

В современном мире люди, довольные своей работой, встречаются ещё реже, чем уссурийские тигры. Все мои друзья так и остались детьми. Они по-прежнему живут родительскими установками. И по-прежнему пытаются доказать всем, что это не так.

– Тебе же семью кормить, Данюша, – бабушка.

– Я не хочу семью.

Я вечный ребёнок с перинатальной травмой.

– Как же так, Даниил? У тебя и девушки нет? – дед.

Что мне ответить? Что я по пять раз на день дрочу на самую извращённую порнуху? Что я трахаюсь со шлюхами в туалетах дешёвых забегаловок? Что я презираю и боюсь женщин?

Сейчас, за праздничным столом, во мне нет ничего кроме раздражения. Я люблю их, но это лишь догмы моего воспитания. Так надо – любить их. Проблема в том, что моя любовь основана на обязательствах. Однажды, дай Бог, я смогу полюбить их сердцем.

Когда я ухожу со дня рождения, они плачут. Все, кроме отца. Мама провожает меня до лифта, просит навестить её и суёт мне в руку денег.

Я помню себя маленьким. Помню, как приносил из школы дневник с отличными оценками. Помню, как с упоением рассказывал о том, как забил решающий гол в футбольном матче. Помню безудержную радость в глазах мамы и папы.

Когда я стал разочарованием для своих родителей?

Иногда я думаю: лучше бы они разлюбили меня. Тогда бы они не переживали, не седели, не рыдали. Но они всегда будут любить меня. Каждый своей любовью. Для них я всё тот же – подающий надежды ребёнок. Я не смог стать взрослым ни для них, ни для себя.

Я сам – это маленький Данечка. Данечке нельзя бегать, играть с детьми, есть мороженое и дурачиться. Данечка должен быть серьёзным ребёнком, читать умные книжки и изъясняться будто учёный. Питание по распорядку. Молоко с мёдом на ночь. Общение только с правильными детьми. И вечные стоны о том, как дерьмова жизнь.

Отец мог стать для меня образцом; отец должен служить подобием Бога. Мой отец мог высказаться или принять решение только когда был пьян.

Кем мог быть для меня отец, разгуливающий по квартире в семейках, с отвисшим брюхом и перегаром? Кем мог быть для меня такой Бог, который не мог поговорить со мной, не повышая голоса, который ненавидел меня за свои же промахи и оплошности, который видел во мне кого угодно, но не сына?

Всю свою апатию и отчуждённость я придаю на алтарь поклонения своему Богу. Впрочем, ему, наверное, и так уже тошно от моих малодушных оправданий.

III

Я вновь встречаюсь с националистами. Нас четверо. Покупаю для всех бутылку водки. Мы пьём из горла, по кругу. Каждый из нас одет в чёрное. С головы до пят. В тон этой тёмной ночи. За плечами спортивные сумки, в которых спрятаны маски, баллончики с краской, бутылки с зажигательной смесью, кастеты и биты. «Джентльменский набор», как мы его называем. Главный восседает за рулём чёрной машины.

Мы высаживаемся на рынке. Он безлюден: только длинные ряды металлических прилавков. Впрочем, мы знаем, что где-то ошивается охранник. Надеваем маски и устремляемся к закрытому ларьку с вывеской «Ливанская шаурма». Удары бит и камней сминают тонкий металл. Злой выводит синей краской на искорёженном ларьке «Смерть хачам!». Когда он дорисовывает восклицательный знак, появляются два полупьяных кавказца. Они замечают нас, видно, как в их глазах сначала пробивается ясность, а затем страх. Кавказцы пятятся назад.

Бетон, главный в нашем квартете, устремляется к ним с битой в руках. Когда кавказцы разворачиваются, чтобы бежать, могучий удар сбивает с ног одного из них. Второй бросается в бегство. Двое наших устремляются за ним. Мы с Бетоном валим первого на землю и избиваем его битами и ногами, упакованными в тяжёлые армейские ботинки. Во мне нет ничего кроме животной ярости. Она наполняет меня до краёв. И на миг я чувствую, что окружающий мир становится упорядоченным и наполненным. Это чувство полностью захватывает меня, наполняя внутреннюю пустоту. Я с остервенением бью кавказца битой. Где-то вдалеке раздаётся женский вскрик.

Кровавая пелена, застилающая глаза, сходит. Я вижу перед собой стонущего человека. Человека.

Возвращаются двое наших. На бите Злого – кровь. Мы прыгаем в машину и мчимся дальше. В другой район.

Магазин бытовой техники. Если верить Бетону, он «принадлежит хачикам». Мы верим, потому что нам надо верить. Здесь важно убедиться в отсутствии камер наблюдения. Бетон уверил нас, что утром провёл разведку. Мы выпрыгиваем из машины и разбиваем витрину битой. Истошным визгом заходится сигнализация. У нас есть две минуты до прибытия охранной службы. В разбитую витрину мы кидаем несколько бутылок с зажигательной смесью и прыгаем в машину. В зеркало заднего вида я вижу, как магазин охватывает пламя, похожее на беснующегося гигантского осьминога.

Бетон хохочет, будто умалишенный. Кревед распечатывает пакет с портвейном. Так мы празднуем нашу победу. И так я заглушаю совесть и страх.

Наша программа выполнена. Пора возвращаться. Бетон тормозит так резко, что портвейн выливается на чёрный свитер Злого.

– Блядь! – матерится он.

– У меня идея! – скалится Бетон.

Выйдя из машины, я понимаю – мы попали на автобусную остановку. Бетон ссыт на скамейку. Кревед допивает портвейн. Из-за поворота выплывает автобус, похожий на огромного жёлтого слизняка. Я вижу худое, вытянутое лицо водителя. Он кивает нам и открывает двери.

В автобусе человек восемь. Бетон хищно озирается по сторонам. Его безумный взгляд останавливается на семье кавказцев, разместившихся на заднем сиденье: худощавый отец семейства с горбатым носом, толстая, с усиками над верхней губой мамаша и маленькая, кучерявая дочка в розовой юбочке.

В развалку Бетон подходит к ним и тихо шипит:

– Вы кто такие?

– Простите? – не понимает отец.

– Вы что, суки черномазые, русского не понимаете!? – взрывается Бетон и бьёт его по лицу.