О вещах действительно важных. Моральные вызовы двадцать первого века

Возможно, причины такого разного поведения кроются в самих животных. Скорее всего, люди, как и крысы, распределяются по шкале готовности помогать другим. Чаще всего исследователи занимаются теми, чье поведение выходит за рамки нормы, например психопатами, но необходимо изучать также и довольно регулярные (возможно, генетически обусловленные) различия в поведении огромного нормального большинства.

Безусловно, колоссальное значение может иметь ситуация, а также нравственные убеждения, но если люди предрасположены поступать морально в разной степени, им нужно больше знать про эту разницу. Лишь тогда следует рассчитывать на адекватное понимание нашего морального поведения, в том числе и того, почему оно различается у разных людей и можно ли на это как-то повлиять.

Если в ходе новейших исследований мозга обнаружится, что между мозгом тех, кто приходит на помощь, и тех, кто проходит мимо, действительно существуют биохимические различия, не позволит ли это нам создать некую «моральную таблетку», которая сделает нас более отзывчивыми? С учетом многих других исследований, которые связали биохимический фактор с настроением и поведением, и последовавшей за ними активной разработки соответствующих препаратов, идея не такая уж безумная. Но захотят ли люди ее принять? Стоит ли предоставлять преступникам выбор между тюрьмой и, например, вживлением в мозг импланта, выделяющего препарат, который сделает их безопаснее для окружающих? Пожелают ли правительства обследовать население, чтобы обнаружить тех, кто больше других предрасположен к преступлениям? Что, если такой препарат станут предлагать людям, находящимся в группе риска, а в случае отказа обяжут носить устройство, позволяющее отслеживать их местонахождение, чтобы они знали – если совершат преступление, то будут пойманы?

Полвека назад Энтони Бёрджесс написал «Заводной апельсин», футуристический роман о вконец испорченном главаре банды, который подвергается процедуре, лишающей его способности к насилию. Экранизация Стенли Кубрика (1971) вызвала горячие дискуссии, многие доказывали, что лишение человека свободы выбора не имеет оправданий, каким бы жестоким ни было предотвращаемое таким образом насилие. Несомненно, те же возражения вызовет идея создать «моральную таблетку».

Но если химические процессы у нас в мозгу влияют на моральность или аморальность нашего поведения, вопрос о том, как поддерживать их в равновесии – естественным путем или с помощью медицины, – не имеет отношения к свободе наших действий. Если между нами уже сейчас есть биохимические различия, позволяющие предсказать этичность поведения, то либо эти различия совместимы со свободой воли, либо свидетельствуют, что по крайней мере в области этического выбора никакой свободы воли никогда ни у кого нет и не было. В любом случае, со свободной волей или без нее, уже совсем скоро мы можем столкнуться с необходимостью решать, каким из способов намерены менять человеческое поведение к лучшему.

    The New York Times, 28 января 2012 года

Способность к милосердию

Недавнее освобождение из тюрьмы Абдельбасета Али аль-Меграхи, единственного, кто понес наказание в связи со взрывом «боинга», летевшего рейсом 103 Pan American над Локерби (Шотландия, 1988), вызвало взрыв негодования. Примерно тогда же американская футбольная команда «Филадельфия Иглз» дала второй шанс своей бывшей звезде, Майклу Вику, осужденному за проведение собачьих боев, в которых менее везучих бойцов истязали и убивали. А Уильям Келли, командир взвода, уничтожившего в 1968 году сотни мирных жителей вьетнамской деревенской общины Милай, нарушил многолетнее медиа-молчание и принес извинения за то, что сделал.

Кого прощать и когда проявлять милосердие к преступникам? Во многих обществах на преступления, связанные с жестоким обращением с животными, смотрят сквозь пальцы, но приговор Вику – 23 месяца тюрьмы – был довольно суровым. Вдобавок к тюремному сроку Вик терял два года футбольной карьеры и миллионы долларов заработка. Если бы в дальнейшем ему не удалось вернуться в футбол, он понес бы наказание гораздо более тяжелое, чем назначил суд.

Вик говорил, что раскаивается. И, что еще важнее, подкреплял свои слова делом: волонтерствовал в приюте для животных и сотрудничал с американским Обществом защиты животных, боровшимся против собачьих боев. Трудно представить, что хорошего было бы в том, чтобы не дать ему полностью реабилитироваться и вернуться к делу, которое он умеет делать лучше всего.

Меграхи был осужден за убийство 270 человек и приговорен к пожизненному заключению. Он провел в тюрьме всего семь лет, когда Кенни Макаскилл, министр юстиции Шотландии, освободил его из соображений гуманности на основании медицинского заключения – Меграхи страдал раком в терминальной стадии, и ему оставалось жить не более трех месяцев. Вопрос о раскаянии не поднимался, потому что Меграхи так и не признал себя виновным и не прекращал подавать заявления о пересмотре приговора вплоть до выхода из тюрьмы.

Некоторые сомневались, действительно ли Меграхи так близок к смерти. О трех месяцах жизни говорил, судя по всему, только тюремный врач, в то время как еще четыре специалиста не брались оценить, сколько ему осталось. Кроме того, освобождение Меграхи связывали с переговорами по нефтяным сделкам между Британией и Ливией. Наконец, некоторые сомневались, что преступление совершил именно он, что тоже могло повлиять на решение Макаскилла (хотя в этом случае лучше было бы предоставить решение суду).

Оставим пока в стороне эти вопросы. Допустим, что Меграхи был виновен и освобожден потому, что ему недолго оставалось жить. Служит ли смертельная болезнь заключенного достаточным основанием для его освобождения из соображений гуманности?

Ответ, вероятно, зависит от характера преступления, продолжительности тюремного срока и того, какая его часть еще не отбыта. В отношении карманника, получившего два года и отсидевшего из них половину, было бы жестоко настаивать на отбытии полного срока, если это обрекает заключенного на смерть в тюрьме вдали от родных. Но освобождение пожизненно осужденного за массовое убийство, отбывшего всего семь лет наказания, – совершенно другое дело. Как отмечали родственники жертв, Меграхи не проявил гуманности, планируя свое преступление. Почему же надо проявлять гуманность к нему?

Выступая перед парламентом Шотландии в защиту своего решения, Макаскилл не стал цитировать самую известную в английской литературе речь о милосердии – монолог Порции из шекспировского «Венецианского купца», который хорошо передал бы суть сказанного им. Порция признает, что Шейлок не обязан проявлять милосердие к Антонио, нарушившему условия уговора.

«Не действует по принужденью милость, – говорит она Шейлоку, – как теплый дождь, она спадает с неба».[1 - Перевод Т. Щепкиной-Куперник.] Иными словами, нельзя предписать милосердие или обязать к нему. Макаскилл признает, что Меграхи не проявил милосердия, но верно замечает, что само по себе это не причина отказывать в милосердии ему в его последние дни. Затем он апеллирует к понятиям гуманности, сострадания и милосердия как к установкам, «по которым мы пытаемся жить», и доказывает, что его решение находится в согласии с ценностями шотландцев.

Можно, и не без оснований, не соглашаться с решением Макаскилла, но следует признать, что, если у него не было никаких скрытых причин, им двигала одна из прекраснейших добродетелей, на какую только мы способны. И если считать, что Меграхи понес недостаточное наказание за свои преступления, то как относиться к тому, что произошло с бывшим лейтенантом Уильямом Келли?

В 1971 году Келли был осужден за убийство «не менее 22 вьетнамских гражданских лиц неустановленного возраста и пола». Он также был признан виновным в акте насилия с намерением убить вьетнамского ребенка. Но спустя три дня – да, именно дня! – после его заключения президент Ричард Никсон распорядился, чтобы его освободили из тюрьмы и позволили отбывать срок в комфортабельном доме с двумя спальнями. Он жил там с подругой и штатными помощниками. Через три года даже и эти ограничения свободы были сняты.

Келли всегда утверждал, что действовал согласно приказам. Капитан Эрнест Медина, его непосредственный командир, приказал сжечь деревню и отравить в ней колодцы, но нет доказательств, что имели место приказы убивать гражданское население, – и, конечно, если такие приказы отдавались, нельзя было их выполнять (Медину оправдали по обвинению в убийстве).

Недавно шестидесятишестилетний Келли, до того десятки лет отказывавшийся от публичных комментариев, сказал, что не было дня, когда бы он не ощущал раскаяния «за случившееся в Милай». Встает вопрос, насколько более склонны простить Келли родственники убитых в Милай, чем родственники жертв в Локерби – простить Меграхи.

    Project Syndicate, 31 августа 2009 года

Думая о мертвых

Только что я опубликовал книгу о моем деде по матери Давиде Оппенгейме. Житель Вены еврейского происхождения, он входил в круг Зигмунда Фрейда, а позднее – Альфреда Адлера. Хотя дед всю жизнь интересовался исследованиями человеческой психики, угрозу нацизма он недооценил и не успел покинуть Австрию до ее аннексии Германией. Депортированный в перенаселенное, голодающее гетто Терезиенштадта, там он вскоре и умер. К счастью, мои родители покинули Вену вовремя. Им удалось уехать в Австралию, где после войны родился я.

От деда сохранилось много писем и заметок. В одной из них он задается вопросом: что такое хорошая жизнь? Специалист по классической филологии, Давид Оппенгейм рассматривает этот вопрос в контексте античного текста, отрывка из первого тома Геродота, где говорится о поездке Солона, мудрого афинского законодателя, к легендарно богатому царю Лидии Крезу. Устроив для Солона увеселения и услышав о его путешествиях, Крез спрашивает его: «Кого из виденных тобой людей ты назовешь самым счастливым?» Он ожидает услышать о себе, счастливейшем из всех, – богатейшем из правителей самого великого и многочисленного народа, но Солон разочаровывает его, назвав афинянина по имени Теллус. Озадаченный, Крез желает знать причины такого выбора, поэтому Солон рассказывает о ключевых моментах жизни Теллуса. Он был достаточно богат, жил в процветающем городе, вырастил прекрасных сыновей и от каждого из них дождался внуков. Он умер славной смертью, пал в бою в тот самый миг, когда враг был обращен в бегство. Афиняне оказали ему высочайшую посмертную честь, торжественно похоронив на том месте, где он погиб.

Дед извлекает из этой истории суть – представление Солона о счастливой жизни, которое складывается из десяти составляющих:

1. Мирное время в процветающей стране.

2. Жизнь достаточно долгая, чтобы увидеть третье поколение.

3. Нерастраченная мужская доблесть.

4. Приличный достаток.

5. Хорошо воспитанные дети.

6. Уверенность в продолжении рода через многочисленных здоровых внуков.

7. Быстрая смерть.

8. Победоносная демонстрация силы.

9. Торжественные похороны.

10. Имя, увековеченное в памяти граждан.

Два последних пункта свидетельствуют, что для Солона качество жизни человека зависит и от того, что с ним происходит после смерти: как его похоронят и как будут вспоминать. Но не потому, что Солон верил, будто после смерти можно откуда-то сверху посмотреть, по какому разряду тебе устроили похороны. Нет оснований приписывать Солону веру в какую бы то ни было загробную жизнь, а я безусловно в нее не верю. Но всегда ли скептическое отношение к загробной жизни равно уверенности, что, когда жизнь окончена, сделать ее лучше или хуже уже невозможно?

Размышляя об этом, я колеблюсь между двумя взаимоисключающими позициями: либо для нас имеет значение только то, что воздействует на наше сознание, то есть то, что мы так или иначе переживаем сами, либо удовлетворение наших предпочтений имеет значение независимо от того, узнаем ли мы о нем, более того – независимо от того, произойдет ли оно при нашей жизни. Первый взгляд, которого придерживаются классические утилитаристы вроде Иеремии Бентама, более прямолинеен, и некоторые его аспекты легче защищать с философских позиций. Но представим себе такую ситуацию. Год назад ваша коллега по университетской кафедре узнала, что у нее рак и ей осталось жить не больше года. После такого известия она берет отпуск за свой счет и целый год пишет книгу, вобравшую в себя идеи, над которыми она работала все десять лет вашего знакомства. Наконец этот изнурительный труд завершен. На пороге смерти она приглашает вас к себе и вручает распечатанный текст. «Хочу, – говорит она, – оставить по себе такую память. Пожалуйста, найди издателя для моей книги».

Вы поздравляете ее с окончанием работы. Она утомлена и слаба, но, очевидно, довольна, что передала дело в ваши руки. Вы прощаетесь. На следующий день вам звонят, чтобы сообщить, что ваша коллега умерла во сне вскоре после вашего ухода. Вы читаете рукопись. Она, безусловно, годится для публикации, но ничего эпохального собой не представляет. «Какой смысл? – думаете вы. – В самом деле, кому нужен очередной том по этой теме? Она умерла и в любом случае не увидит выхода книги». И вместо того чтобы послать рукопись издателю, вы бросаете ее в мусорный бак.

Плох ли этот поступок? Точнее говоря, причинили ли вы коллеге вред? Стала ли ее жизнь в каком-то смысле хуже, чем была бы, если бы вы отдали книгу в издательство, чтобы она вышла и привлекла ровно столько внимания, сколько и другие добросовестные, но не прорывные научные труды? Если вы скажете «да, станет», значит, то, что мы делаем после смерти человека, может влиять на качество прожитой им жизни.

Работа над книгой про деда вынудила меня задуматься: что заставляет меня верить, будто, читая его работы и открывая его жизнь и мысли широкой аудитории, я делаю что-то нужное для него, хотя бы слегка исправляя зло, причиненное ему нацизмом? Понятно, что любой дед хочет, чтобы внуки его помнили, любой ученый или автор – чтобы и после смерти его читали. Возможно, это особенно верно, если он умер, гонимый диктатурой, которая стремилась подавить дорогую ему либеральную, космополитическую мысль и уничтожить само его племя. Так не подкрепляют ли мои раздумья изложенный Солоном принцип: «От происходящего после смерти тоже зависит, насколько хорошо прожита жизнь»? Чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, совершенно не обязательно верить в «жизнь после смерти».

    Free Inquiry, лето 2003 года

Почему мы не спешим стать последним поколением?

Вы когда-нибудь решали, заводить ли ребенка? Если да, что вы принимали при этом в расчет? Может быть, взвешивали, станет ли от этого лучше вам, партнеру, близким будущего ребенка людям – например, другим вашим детям или вашим родителям? Обычно, принимая подобное решение, в первую очередь задаются именно этими вопросами. Некоторые, наверное, задумываются, правильно ли будет увеличивать нагрузку на окружающую среду, пополняя без малого семимиллиардное население Земли. Но мало кто ставит вопрос так: а нужно ли самому ребенку появляться на свет? Об этом обычно вспоминают, только если существует вероятность, что жизнь ребенка будет особенно трудной. Например, если он рискует родиться с тяжелым наследственным заболеванием, физическим или психическим, которое невозможно диагностировать во время беременности.

Все это наводит на мысль, что не следует давать жизнь детям, у которых мало шансов жить долго и счастливо. Но даже если у ребенка есть все основания надеяться на хорошую жизнь, это еще не значит, что вам стоит его заводить. Асимметрия, как называют это явление философы, крайне трудна для анализа. Поэтому, вместо того, чтобы перечислять самые распространенные объяснения и разбирать их слабые места, я лучше обозначу одну родственную асимметрии проблему. Насколько хороша должна быть жизнь, чтобы имело смысл давать ее детям? Достаточно ли – для однозначного «да» – такого уровня жизни, как у большей части населения развитых стран, даже если нет угрозы тяжелых наследственных заболеваний и других проблем?

Немецкий философ XIX века Артур Шопенгауэр считал, что и самая лучшая человеческая жизнь, какую только можно себе представить, состоит из неудовлетворенных желаний. Радость от их исполнения мимолетна: новые желания тут же влекут нас к новым бесплодным усилиям, и так снова и снова, по замкнутому кругу.

Последние лет двести мало кто разделял шопенгауэровский пессимизм, но недавно у него появился сторонник в лице философа из ЮАР Дэвида Бенатара, автора тонкой и умной книги с интригующим названием «Лучше было бы не родиться: о вреде появления на свет» (Better Never to Have Been: The Harm of Coming into Existence). Один из доводов Бенатара основывается на явлении сродни упомянутой выше асимметрии. Когда на свет появляется человек, которому предстоит страдать, утверждает Бенатар, это причиняет ему вред, в то время как тому, кого ждет благополучная жизнь, рождение не приносит пользы. Мы вряд ли назовем правильным поступок, обрекающий невинного ребенка на муки, будь то даже единственный способ дать жизнь другим детям. Но страдать так или иначе предстоит всем, и, продолжая воспроизводить свой биологический вид, мы можем с уверенностью утверждать, что некоторым из будущих детей предстоит страдать много и тяжело. Отсюда следует, что продолжение человеческого рода некоторым причинит серьезный вред и никому не принесет пользы.

Бо?льшую часть жизни мы проводим в погоне за ускользающей целью, и случайные радости – большее, на что может рассчитывать основная масса людей, – не стоят этой долгой и мучительной борьбы. Если нас это устраивает, то, по мнению Бенатара, только потому, что мы жертвы иллюзии, известной как «принцип Поллианны».[2 - Принцип Поллианны – склонность людей соглашаться с положительными утверждениями, которые относятся к ним самим. Назван по имени Поллианны, героини одноименного романа Элеанор Портер, – девочки, умевшей даже в неприятных событиях находить повод для радости. – Прим. ред.] Вероятно, способность к этой иллюзии помогала нашим предкам выжить, и все же это только иллюзия. Будь мы способны увидеть свою конкретную жизнь в объективном свете, никому бы такого не пожелали.

Вот мысленный эксперимент, чтобы оценить, насколько вам близка эта позиция. Большинство мыслящих людей чрезвычайно озабочены изменением климата. Некоторые отказываются от мяса или прекращают летать в отпуск самолетом, чтобы уменьшить свой вклад в выбросы парниковых газов. Но те, кто сильнее всего пострадает от климатических изменений, еще не зачаты. Если бы не будущие поколения, чувство вины мучило бы нас гораздо меньше.

Так почему же мы не стремимся стать последним поколением людей на планете? Добровольная стерилизация не потребовала бы никаких лишений: прежде чем исчезнуть с лица земли, мы бы до конца своих дней жили в полное удовольствие.

Конечно, в реальном мире тотальная добровольная стерилизация невозможна, но представьте себе, что это осуществимо. Что плохого в таком сценарии? Даже если не разделять пессимизм Бенатара, подобный поворот событий сулит много выгод. Хотя бы такую: нам от этого будет только лучше.