Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

Итак, мы, видно, с тобой здесь не. увидимся. Я только хотел бы звать твое дело, а там и чорт с тобой!

Читал ли ты Ourika? Прелесть! Отчего у нас и такой безделицы никто не в состоянии написать? Читал ли ты Кюхельбекериаду во второй «Мнемозине»? Я говорю, что это упоение пивное, тяжелое. Каково отделал он Жуковского и Батюшкова, да и Горация, да и Бейрона, да и Шиллера? Чтобы врать, как он врет, нужно иметь язык звонкий, речистый, прыткий, а уж ничего нет хуже, как мямлить, картавить и заикаться в вранье: даешь время слушателям одуматься и надуматься, что ты дурак. Что у нас за литература? М-me St?el говорила о творениях m-me Souza, que c'еtait de la littеrature de colibri, а у нас c'est de la littеrature de corbeau.

31-го. Москва.

Ты от Константина Булгакова получить 6500 рублей ассигнациями. Из них отдай Карамзину 4310 рублей; 80 червонцев золотом лучших и бумажками, сколько придется за лучшие по петербургскому настоящему курсу, Николаю Николаевичу Новосильцову при письме моем и спроси у него, как платить: золотом или ассигнациями. Не понимаю, как до сей поры залежался у меня этот долг. 1200 рублей дай Жуковскому; а рассчеты ему наши пришлю на следующей неделе. Что останется из денег, оставь пока у себя. Пока прощай! Я в расплатах по горло! Спроси у Северина, что я ему должен за парижские книги и заплати ему.

Если с Новосильцовым есть Журковский, то спроси, нет ли у него росписки моей в получении этих червонцев, которые он мне дал при отъезде моем в Москву из денег Николая Николаевича, и точно ли 80 должен я; или спроси о том у Гомзина.

643.

Тургенев князю Вяземскому.

5-го августа. [Черная Речка]. Утро.

Сию минуту получаю письмо твое, предваренный о нем Булгаковым вчера еще. Распрощался сейчас с Боратынским, которого отпустил в возвратный поход на финский север с надеждою и, проводив от себя Жуковского на Елагин остров к педагогической должности его, спешу отвечать тебе, но не знаю, успею ли послать письмо сегодня*

Приняв деньги от Б[улгакова], расплачусь со всеми и пришлю от всех росписки. Карамзина уведомил о четырех тысячах теперь же. С Нов[осильцовым] и с Гомзин[ым] повидаюсь, но Юрковского, кажется, с ними нет. Будь верен себе и нам и, расплачиваясь, не откладывай ничего на прихоти. В числе их – все несущественно нужное для пропитания себя и детей, Это одно может нас успокоить. Часто заглядываю в будущность твою и Карамзиных и ужасаюсь за детей; но дети Карамзина имеют великое наследство: «Историю», и не всегда же Главное училищ правление будет по экземпляру на губернию подписываться на славу отечества. Недоимку взнесут детям, и это спасет их от голодной смерти, а Русь от стыда; но ты еще не нажил из этого наследства. Наживай, а между тем сохрани развалины отцовского. Мысль о детях часто погружает Карамзина в ужасную грусть, смягчаемую только верою в Провидение, которая в нем сильна по-своему. Он чаще прежнего страшится за их будущее, особливо при беспорядках в его имении, с которого ничего не получает. Я предлагал ему туда ехать немедленно и при помощи дельного приятеля при вести в повиновение крестьян его, но он не принял моего предложения. Из Москвы, куда сбираюсь вскоре после 16-го сего месяца, может быть и слетаю в нижегородскую его деревню. Авось, мне удастся дать ему некоторое спокойствие, хотя за крестьян его, и заплатить безделицею часть неуплатимой благодарности, к дружбе его питаемой.

Кстати о нем. Статью свою из Гет[тингена] я писал, точно зная, что пишу против Карамзина. В ней виден школьник с жаром к добру, по школьник во всем пространстве этого слова. Знаешь ли, что заставило меня написать сию статью? Я в этом и Карамзину давно признался. В Геттингене узнал я о смерти брата Андрея. Несколько недель, не смотря на поездку верхом в Пирмонт, часто на заглушение пуншем, которого прежде пить не мог, сильного чувства горести, я приходил в отчаяние и в злобу на людей, имея тогда мало веры и много чувства. Желал приняться за чтение, и первая книга попалась мне журнал Карамзина и в нем пиеса его, помнится, прогулка по островам, в которой он одного пылкого молодого человека заставляет говорить, что всякое нежное чувство, всякая сильная горесть, которую мы почитаем вечною, не вечна в нашем сердце, что все утихает со временем. Эта психологическая истина возмутила мою душу и меня против Карамзина. Я видал в нем изверга, который не рожден любить вечно, и вздумал мстить ему после чем бы то ни было. Хотелось и выказать свету и батюшке свою ученость, и я написал эту пиесу, исполненную цитатов и напоминающую эпиграмму Шиллера:

Was wir heute gelernt, wollen wir morgen sclion lehren.

Я образумился уже в Москве, снова познакомившись с Карамзиным и прочитав часть его «Истории». Из Москвы начал образумливать и других. то-есть, друга моего Андрея Кайсарова и Шлецера и навлек на себя негодование первого. Смерть брата имела еще и другое важное действие на мою душу: в первый раз я постигнул бессмертие души и душою поверил ему. Без сей веры я точно бы не перенес жизни без него. Еще и теперь сердце порывается на Невское кладбище.

За минуту перед тем, как получил письменный совет твой приняться за перо, Жуковский, ходя по нашей галлерее с сигаркою и приготовляя себя к важнейшему делу его утра, советовал мне также писать Мысли, а потом Записки, то-есть, Mеmoires. Отвечать на этот совет грустно. После двадцатилетней моей жизни я еще не соберу свои обыкновенные мысли, не совладею с расслабленными силами ума и не могу читать одну книгу сряду и со вниманием не развлеченным. Душа даже спокойнее головы. Чувствую, что в умственных занятиях надобно иметь цель, а между тем в одно время читаю Клопштока и «Благонамереннаго», Bernardin de St.-Pierre и Гердера (в сих много сходства: «Harmonies de la Nature» всегда напоминали мне «Ideen zu einer Geschichte der Menschheit»), Benjamin Constant и графа Мейстера, Ламене и французский отчет о библейских обществах, классический в своем роде; часто голова горит, если не мыслями, то чем-то похожим на мысли и на чувства, а за перо приняться не могу, ибо для него нужна ясность души и тишина в сердце, которых у меня нет. Довольствуюсь выписками в двухгодичный album, который привезу показать тебе. До ноября подожду решения моей участи, а там туда, где буду часто горевать, а может быть и жалеть о прошедшем, но где скорее могут устроиться голова и затянуться, но не зажить, раны сердца.

Кстати о голове и сердце. Брат Сергей получил интересное письмо от Елены Григорьевны Пушкиной о Батюшкове. Она видела и долго, и много беседовала о нем с его доктором и с женою доктора. Вот, между прочим, что она пишет: «J'ai aussi еtе malade ? Dresde: j'ai gardе le lit vingt quatre heures, ce qui est bien fort pour une santе aussi robuste que la mienne. Ce fut ? la suite.de mon entrevue avec la soeur de Batuschkoff. J'avais trop pris sur moi, j'avais trop comptе sur mes forces, et mes forces m'avaient abandonnе… En allant aux eaux, je me suis arr?tеe chez cette excellente mademoiselle Batuschkoff, ? laquelle j'ai vouе un attachement bien sinc?re. Sonneustein еtait en face. Je pouvais distinguer la croisеe de la chambre, qu'occupe maintenant ce trop malheureux ami. Quel spectacle!.. Au milieu de tant de douleur, une phrase de ce pauvre Constantin, que sa soeur me rеpеtait, a mis le comble ? mes regret», и пр., и пр. Содержание фразы то, что она, Пушкина, поехала бы за ним в Крым, если бы детей не имела. Далее: «Le mеdecin de Sonnenstein donne beaucoup d'espеrance. Sa femme, cette femme sublime, qui se dеvoue aux soins de son mari, rеpond aussi de la prochaine guеrison de ce pauvre Constantin. Elle est frappеe de son esprit, qui perce malgrе sa folie, de sa sensibilitе, et surtout de cet organe si doux, qui fait supposer un coeur si aimant. Sa soeur a voulu que j'еcrivisse ? la femme du docteur et que je lui fisse le portrait du caract?re de son fr?re. «Moi, me disait-elle, je n'en ai pas la force!» Je l'ai fait! Et mademoiselle Batuschkoff a еtе tellement frappеe de la connaissance, que j'avais acquise de l'?me de notre cher malade, qu'elle m'avait dеmandе ce que j'avais fait pour le conna?tre aussi bien»… Рука устала, но хотелось бы и больше выписать.

Теперь к сумасшедшему другого рода. Ты уже знаешь, что Пушкин отставлен; ему велено жить в псковской деревне отца его под надзором Паулуччи. Это не по одному представлению графа Воронцова, а по другому делу, о котором скажу после на словах. О приезде его туда еще ничего не слышно, и не знаю еще приехал ли?

Желал бы теперь обратиться к твоему проекту служить в Одессе. На какое жалованье ты считать можешь? И уживешься ли ты там? Не проживешь ли. остальное? Знаешь ли ты Воронцова? Могла ли узнать его княгиня? Не увлекается ли она в сем случае приятностию сей жизни и тамошнего общества? Но надежно ли оно? И на долго ли? Жизнь дороже московской, то-есть, в ваших отношениях к Москве, по соседству Остафьева. Я не успел этого порядочно обдумать, хотя давно знаю о вашем проекте. Первая мысль, при первых соображениях и при знании Воронцова (лучше, нежели ты и жена твоя его знаете), была совершенно противна сему проекту. Карамзины и Сергей – также.

Жуковский не успел прочесть твоего письма, но велел на всякий случай поцеловать тебя. Прочтем тебя за обедом на закуску.

Княжна Алина точно прелестная и по уму, и по всему. Дай Бог уцелеть ей во всем и сохранить себя для милого будущего, а не для постылого. Страшусь рассчетов Фортуны, то-есть, её любителей; а она бы заслуживала быть счастливою, хотя на минуту, и в сей жизни.

Benjamin Constant теперь у Карамзина. Скоро пришлю, то-есть, первый том, ибо другие два еще не вышли. О смерти Байрона возьму брошюры у графа Строгонова и тебе пришлю по первой почте. Между тем вот несколько стихов из пиесы слепого Козлова:

Среди Альбиона туманных холмов,
……………………………………….
В наследственном замке, под тенью дубов,
Певец возрастал вдохновенный.
И царская кровь в его жилах текла;
……………………………………….
Но юноша гордый, прелестный,
Высокого сана светлее душой,
Казну его знают вдова с сиротой,
И глас его арфы – чудесный.

(В оригинале звуки, но глас, кажется, лучше).

……………………………………….
Встревожен дух юный; без горя печаль
За призраком дальным влечет его в даль, –
И волны под ним зашумели;
Он арфу хватает дрожащей рукой,
Он жмет ее к сердцу со рьяной тоской:
Таинственно струны звенели.

(Смысл последних стихов для меня также тайна).

Скитался он долго в восточных краях
И чудную славил природу;
Под радостным небом, в душистых лесах
Он пел угнетенных свободу.
Любовных страданий палящий певец,
Он высказал сердцу все тайны сердец,
Все буйных страстей упоенья;
То радугой блещет, то в мраке ночном
Сзывает он тени волшебным жезлом,
И грозно-прелестны виденья.
……………………………………….
…Песни……………
Но мрака с чела не согнали,
Уныло он смотрит на свет и людей;
Он бурно жизнь отжил весною своей;
Надеждам он верить страшится;
Дум тяжких, глубоких в нем видны черты;
Кипучая бездна огни и мечты,
Душа его с горем дружится.
……………………………………….

О нем и о жене его, то-есть, о ссоре с нею и о прежнем их согласии:

Так светлые воды красуясь текут
И ясность небес отражают;
Но, встретя вдруг камень, мутятся, ревут
……………………………………….
И шумно свой ток разделяют.
И снова он мчится по грозным волнам;
Он бросил магнит путеводный,
С убитой душой но лесам, по горам,
Скитаясь, как странник безродный.
Он смотрит, он внемлет, как вихри свистят,
Как молнии вьются, утесы трещат,
Как громы в горах умирают.
«О вихри, о громы, скажите вы мне:
«В какой же высокой, безвестной стране